Пишущий Амур

В котором веке и в каком  году
я видел Вас однажды на вокзале?
На Николаевском... Еще горбун
Вам нёс багаж, и в складках Вашей шали

уже  блестел  московский первый снег.
Ваш взгляд, акцент и старый томик Гейне
лишь ускоряли мой спонтанный бег
вдоль  вывески "Кондитерские "Эйнем"

по улице разбросанных карет.
Я в Домников бежал. За аркой арка.
И думал: ну, положим, что кадет.
А ведь она... Она ведь иностранка.

Белинда. Амели. Возможно, Джейн.
Потом в окне под громкий довод "alles!"
стояли Вы и слизывали джем,
стекающий на безымянный палец.

Мне, грешным делом, чудилось, что Вы
зашли в притон для публики наградой.
А что? А вдруг среди ночной Москвы
я Вас кормил бы белым виноградом?

Но вот кольцо змеей московских стуж
обвило горло муторной надежде.
Откуда Вы здесь? Был ли это муж,
Что поднял крик? И где вы жили
прежде?

Мне памятны расспросов беглых дни
и трепет, что идёт от чувства долга,
когда зажглись витринные огни,
и Вы - в лавчонке граммофонов "Wolfgang".

Ваш муж был немцем (рослый  инженер,
привезший нам Шопена и Россини,
в железных бочках рыкавших на дне
по всем далеким уголкам России).

Держал он лавку где-то на Прудах.
Но чувства лишь пластинками потрогав,
О, как печальны были Вы, когда
Ваш нежный голос записал фонограф...

Муж занят был. Он Вас не навещал.
И каждый год бросали Вы Европу
единственно для поисков плеча.
И так попали в наш Кадетский корпус,

где подарили мне заветный миг.
Но был уже февраль. Я слышал в марше
Лишь запись на фонографе зимы
"мой милый мальчик, что же
будет дальше?



А дальше... Проступала пустота,
в которой мы ночами целой ротой
на Мажино и линии Вотан
две Мировые слушали фокстроты.

Моя семья, не сев на пароход,
держалась за разбитый быт наш с честью.
А я встречал лиловый свой восход,
в парижском кабаке слагая песню.

Работал переводчиком реклам,
разносчиком  газет, официантом.
Но через МИД наш, с горем пополам,
вернулся на Пруды я нищим франтом.

Ваш магазин разбили и сожгли,
где тайно мы шептали вместе в трубку.
Где Вы меня,в прищур слепой  любви,
всё кутали в енотовую шубку.

Допросы были. Я им всё сказал
с закрученными за спину руками,
чтоб слышать, как Октябрьский вокзал
нам будет в ночь нашёптывать гудками.

Менялись люди. Вывески. Москва...
Фонограф Ваш сменили патефоны.
Всё больше в моду, ставшие едва,
входили вновь советские погоны.

Тогда в 30-ые, скостив вину
за то что иностранка, после чистки
Вас взяли обучать вести войну
с врагом. И Вы пошли служить связисткой.

Я помню, лейтенантом молодым
иду по площади, гремя металлом,
а Вы в машине.  Белая. Как дым.
В обнимку с загорелым капитаном.

Он мой начальник. Опытный чекист.
Но Вас увидев, я бежал так быстро,
что сбил с прохожего его очки.
Потом уж был июнь, чей жаркий выстрел

в окопы разбросал нас в проводах.
Я Вас любил в секретных шифрограммах,
в закрытых и отрытых городах,
где нет любви, быть может, что и грамма!

Где нет тепла. И спирта тоже нет.
И в этот раз, похоже, что надолго.
Но голос Ваш... Он смог меня согреть
в Варшаве, под Москвой, потом на Волге.

И, кажется, что близок был наш май. 
Я на руины лезу флагом красным.
Но вот опять Вы прыгнули в трамвай,
И я бегу  Unter den Linden Strasse.

Мы пережили с Вами боль войны...
Но меж полков, что шли в парадном марше,
я слышал запись голоса весны
”мой милый мальчик, что же
будет дальше?“



А дальше... Вновь Москва. Аэропорт.
И новый мир стоит всему оплотом.
Я в делегации встречал Ваш борт
Американского бюро полётов.

Улыбка белоснежная, как трюк,
гостиница, security ушастый –
я помнил всё, когда задраил люк
совместного для всей планеты "Шаттла".

Ваш чёрный муж – банкир и динозавр
всех будущих высоких технологий,
сказал  секретно, глядя мне в глаза,
что  все мы скоро точно будем боги.

Наш борт ведёт включённый интеллект
в систему всех своих полётных функций.
Вобрал он опыт многих тысяч  лет,
куда вошли и майя, и Конфуций,

и  Магомет, и Галилей, и Джобс.
Нам оставалось лишь задать команду,
и  монитор его искрил и рос,
как на Луну высаживал он банду.

Ваш муж предвосхитил в любви года,
как собирал машину эту в Юта.
Но, как печальны были Вы, когда
Ваш нежный голос записал компьютер.

И я Вас слышал в мириадах звёзд
в любом отсеке, в бортовых прогнозах,
в перечислении кофейных доз
и даже в критике о снах и грёзах.

Я называл Вас уж не помню как.
Похоже, что "Алисой". Может, Siri.
И всё пытался вспомнить этот знак,
когда впервые встретил Вас в России.

Возможно, что... Но ведь в каком году?
До революции? Да! На вокзале!
На Николаевском! Ещё горбун
Вам нёс багаж и в складках Вашей шали

уже блестел московский первый снег!
Спустя века в пронзительном и долгом
анабиозе я смотрю во сне
на  Вас в лавчонке граммофонов "Wolfgang".

Построив первый лагерь на Луне,
всем вызовам и лжи грядущей внемля,
я лажу там  на кратер из камней
и всё гляжу на маленькую Землю.

Мы пережили боль её долин.
Но меж светил, что шли в планетном марше,
я слышу запись голоса с Земли
"мой милый мальчик, что же
будет дальше?"



А дальше будет на орбите смерть.
Она уже являлась мне в скафандре.
Я к ней готов. Но трудно умереть,
при жизни не узнав земной Ваш адрес.

Блеснут прожектора Луны с вершин
по очертаниям моей гробницы,
чтоб проводить устройство без души
в последний путь к космической границе.

Вращаясь хаотично меж планет,
мой склеп на Землю передаст  сигналы
с тех территорий, где уж мой скелет
с пятиконечного сочтут трёхпалым.

Где, пересёкшая три бытия,
душа  моя уйдёт  на звуки в бочке,
которые когда-то слышал я.
До революции. И в оболочке.

Перед душой во тьме предстанет он –
огромный шар, сплетённый из заметок,
журнальной пыли, звуков, слов, имён,
пластинок, линз и фотографий где-то,

любовных писем, селфи, номеров,
разбитых Nokia в слезах с балкона,
завалов дисков посреди дворов,
наушников всегда без микрофона,

кассетных лент, плакатов и картин,
заставок, мониторов, книжных полок,
моделей с не подсвеченных витрин –
с того всего, чем мир наш был так полон,

что мы сочли при жизни за предел
земной любви, идущей скучным ходом.
С того и видел Вас я, знать, везде,
где сон любви стремится в безысходность.

И я уже, как некий водолаз,
ныряю всей душой во мрак сплетений,
чтоб наконец-то обрести там Вас,
но нахожу лишь тень размытой тени.

На два луча протянутых мне рук,
зовущих мою душу к центру шара,
пойду я и, растаяв средь наук,
на мир спущусь концами Вашей шали.

В каком же мире, в этом или в том,
мы вместе полетим на звук сквозь время?
Но нас уже запомнят, как поток,
переданный с орбит иных на Землю.

Обняв друг друга в струнах паутин,
гулять мы будем в радиоэфире.
И сканер звуков Млечного пути
послание получит в перерыве.

Слышны в нём будут треск и тихий смех,
шуршание пластинок и обёрток,
в котором мы под перепалку вех
несёмся звуком в космосе упёрто.

Мы пережили душ своих лучи.
И потому лишь в трансцендентном марше
на диске астероидов звучит
"мой милый мальчик, вот что
будет дальше!“