Журавлиный отлётник - озеро Глухое

Вечером над озером металось ненастье, сумерничало так долго, что почти не видна была граница позднего вечера и темной ночи. Стоящий рядом с поленицей вязовник вошел в сумерки всей ярко-желтой купой. За ним темнел волнистой грядой  высокий  сосняк с можжевеловым подлеском.
Огненное монисто рябины гасло, как угольки в жарнике русской печи. Ветер-побережник налетал удивительно  ласковыми волнами, было начало октября – пора кондового листопада, а с веток едва-едва листочек закружится. В надлесье проплывала сизо-пепельная туча, от которой несло воложным холодком, наверно, ночью будет дождик.
Мы несколько раз отходили в боровую чащу за  сухими жердинами, сперва глаз привыкал к темноте подлеска, а у костра снова радовался ярко играющему огню. Сухостоины весело трещали, пыхтели искорками-окалинами, пламя рдяной белочкой скакало по комлистым спилам, сучьям и висам.
Густо несло смолистым запахом. Озерная чаша пасмурным прогалом тянулась к нашему становищу. Водная гладь была чуть заметна, еле уловимое смутное мерцание отражалось от нее. Костер временами пыхтел, высушивая влажные дрова, огонь занимался неохотно, он то пропадал, то снова появлялся из кладки – это тоже было приметой плохой завтрашней погоды. Наконец, забурулькал котелок, изошелся невидимым паром – костер  в ответ на это зашипел рассерженным сибирским котом. Я забросил в котелок картошку для ухи.
Береговая чаща ароматно кадила запахом стойкой лиственной прели. Особо чувствовался крепкий пойменный запах ивовых листьев и ветвей, он уже настоялся в прибрежной лыве, а в ночной темени служил прекрасным ориентиром запоздалому путнику, которому надо было выйти  из чащобы к озеру.
Озеро было глухое.
Озеро  было Глухое.
Невероятная глушина охватила весь мир, только потрескивание костра и клокотание кипятка удерживало нас у грани небытия. Скорее всего, это было настоящее сверхбытие – откровение с Природой. Откровение от Природы.
Взвивы пламени выхватывали из темноты кусты шиповника и таловые ветви, зеленоватую траву, которая еще не была опалена холодными осенними  утренниками.
Случалось, что самые яркие отблески достигали высоких сосновых куп, тогда казалось, что кроны их из густой малахитовой моховины.
Вдруг за спиной у нас, из-за чащи леса, послышались неясные голоса. Мы переглянулись:  «что за птица поет в ночной глуши?». Голос приблизился, умножился, стал более различимым: «ур – урлы – урлы – курр – курлы – курлы…». Боже мой, так ведь это журавли!
В облачной зАстени они держали путь с северо-запада на юго-восток, и вот путь их каравана оказался над озерной скрыней. Теперь звук стал более отчетливым и звонким. Казалось, что кто-то в поднебесье переливал хрустальную живицу из одного серебряного кувшина в другой. Именно этот волшебный перелив мы слушали, затаив дыхание. Если весной журавлиный клич был ярким и порывистым, словно их трубное курлыканье приветствовало пробуждающийся мир, то осенняя песня звучала немного с грустинкой:
«Прощай, милая Русь, за теплом тянусь», - приметил народ-сказитель в  прощальной журавлиной песне.
Эхо хрустального перелива наполняло  озерную чашу, тревожило уснувшее густоборье, окликало всю ночную тайгу – все живое прощалось с пернатыми вестниками уходящего лета. Пение это залегло и в наших сердцах, была в ней какая-то тайна, какая-то сказка о загадочной птичьей стране Вирей, куда по славянским поверьям каждую осень улетали караваны веселого певчего царства и уносили с собой заповедную искорку лучистого солнышка-ярилы.
Фенологи не раз отмечали, что стаи перелетных птиц держатся на восходящих токах движущихся с северо-запада циклонов. Ненастье помогает им лететь в теплые края – это была третья примета того, что завтра погода все-таки испортится.
Позднее бабье лето нынче было необычайно долгим, боры-беломошники подсушило в сентябре так, что мох хрустел под ногами, словно хрупкий снег. Такое часто бывает в знойном июле. Многие луговые цветы зацвели вторично. И вот, наконец, осеннее непогодье берет свое. Журавли же заторопились по своему облачному первопутку, чтобы возвестить о близости студеной поры.
Курлыканье медленно угасало вдали. Вскоре  звук истончился, перешел в более низкую октаву, а потом утонул в колыбельной глушине лесного края. Теперь душа, послушав птичье прощальное пение,  была настроена на осенний минорный лад, что-то бесповоротно изменилось в ней, и даже грядущая весна ничего не исправит. По-блоковски стареет душа, есть у него такие строчки:

Медлительной чредой нисходит день осенний,
Медлительно крутится желтый лист,
И день прозрачно свеж, и воздух дивно чист -
Душа не избежит невидимого тленья.

Так, каждый день стареется она,
И каждый год, как желтый лист кружится,
Всё кажется, и помнится, и мнится,
Что осень прошлых лет была не так грустна...

Глубокой ночью стал накрапывать мелкий дождичек. Под брезентовым пологом казалось, что идёт чуть ли не ливень, однако стоило выйти наружу, как стало сразу понятно, что это обычный осенний бусенец. Слово «бусенец» происходит от слова «бусить», то есть сыпать мелкими каплями. Вероятно, это самый мелкий дождик после мороси, хотя где как принято называть его…
Костер горел даже еще ярче, он будто не обращал внимание на падающие капельки. Воздух наполнился сыростью назревающего ненастья. Глохлость в Природе сошла на нет – ото всюду слышались вкрадчивые шорохи, шепот мокрой листвы и шелест хвойного прибоя.
Так журавлиный отлётник принес на своих крыльях октябрьское мокропогодье. Смутное мерцание озерной чаши в обрамлении лесов пропало из глаз  - тьма окончательно смешалась с бусившим дождиком, а от воды пошла туманная дымка, что обволакивала прибрежные рощицы.
Неожиданно небесная наволочь дала трещину – среди туч открылась расщелина бледно-золотистого цвета. Она ширилась, кое-где застилалась низкими слоистыми облаками, медленно разгоралась. Этот свет был похож на ручеек желтоватого оттенка – он излился в туманную падь озера, мир приобрел зыбко-хрустальные очертания. Мороки над водой заклубились, вытягивались  мягкими овчинками, оседали в зарослях рогозника – там будто невидимые русалки выстилали и взбивали перину Водяному. Небесная прорвань росла, она уже превратилась в раздольную реку лунного сияния, ее тучевые берега обрамлялись вспененной дымкой. Верховая ненастная пелена лопнула, и в  расщелине показались серебряные искорки звезд.
На полянку полилось ровное сияние, как от снежной целины в полнолуние. Сияние это было такой силы, что деревья и кусты стали отбрасывать неясные тени, а озерное блюдце высветилось агатовой  лужёной поверхностью. Подлесок редкоборья дрожал призрачным дыханием, там чудились взгляды и неуловимые движения. Месяц на небе был еще скрыт, но уже угадывался ярким сполохом на закраине тучи. Этот сполох отражался в воде – берег голомни горел и удалялся на юг, вслед за ним удалялось и отражение.
Вдруг в природе рассвело – лунное сияние достигло предельного накала, а край тучи закипел плавленым золотом, выглянул месяц. Померкли звезды, в небесных просторах зацвели протяжные голубые луговины. После полуночной темноты глазу стало настолько ярко, что виделись отдельные метелочки  рогоза и листочки береста. Лунь ослепительным желтком легла на воду и поплыла через рогозник и тальник к нашему берегу.
Ровная гладь будто покрылась сверкающей окуньей чешуей. Высокая паволока все еще не оставляла ясную улыбку месяца, казалось, чело его украсилось сквозными яхонтовыми кудёрышками. А сам он то и дело заглядывал в зеркало затенённого затона – любовался собой и втайне прихорашивался. Ему было не жалко своего света, его хватало на весь окоёмный мир. Торный журавлиный первопуток высветлился сказочным  узорчатым полотенцем до южных гор и далеких вирейских земель. Скоро по этому пути уйдет и сама Осень, оставив за собой безлиственные молчаливые чащи.