О женской верности...

                ВЛАДИСЛАВ КОНДРАТЬЕВ

    О ЖЕНСКОЙ ВЕРНОСТИ, МУЖСКОМ БЛАГОРОДСТВЕ, БОЛЬШОЙ ЛЮБВИ И КРОВАВОМ УБИЙСТВЕ

                рассказ
                (из серии “Воспоминания старого адвоката”)

                Delinquens per iram provocatus
                puniri debet mutius – преступник,
                совершивший преступление в гневе,
                вызванном потерпевшим, заслуживает
                менее строгого наказания (лат.)


          Таинственным и пугающим было 26 июля 1991 года. Пришлось это число (дважды тринадцать) на пятницу, что само по себе вселяло тревогу, но, кроме того, выпало на него три события. Первое случилось в Космосе и явилось оно людям в виде полного лунного затмения. Второе оказалось связано с государством, которому, как оказалось, оставалось недолго жить, – умер последний сталинский “зубр” – Лазарь Моисеевич Каганович.

          Событие третье произошло незамеченным – ваш покорный слуга на заседании Президиума краевой коллегии адвокатов был принят в эту почтенную корпорацию.

          Последствием событии первого, а также и второго, явился, как хорошо известно историкам, распад СССР. Последствием третьего – моё знакомство с личностью, воспоминания которой, записанные автором этих строк, предлагаются вашему снисходительному вниманию.

          Итак, я стал адвокатом и явился в юридическую консультацию, определённую мне местом службы.

     Нужно отметить, что первое знакомство с профессией адвоката я получил в детстве, читая романы Ч. Диккенса. Я проникся к ней интересом, читая, как Стирфорт объясняет Дэвиду Копперфилду (думаю, что если бы известный иллюзионист почерпнул из романа не сценический псевдоним, а желание стать адвокатом, то из него, при его ловкости, получился бы неплохой адвокат), кто такие прокторы. Мой интерес к адвокатуре возрос неимоверно, после прочтения “Посмертных записок Пиквикского клуба”, а окончательно я определился с выбором профессии по прочтении “Больших надежд”.

          Поэтому, приближаясь с зданию юридической консультации, я невольно ожидал появления эксцентрической личности, которая пустится в пляс и заголосит:

               – Джеггерс, Джеггерс, Джеггерс –
               Нужнейший человеггерс!

          И эксцентрическая личность, действительно, предстала предо мной, появившись как из-под земли, но, увидев, что это я, а не ожидаемый личностью адвокат, пускаться в пляс не стала, а приготовилась покорно дожидаться своей участи.

          Я же вошёл под сень юридической конторы и первым, кого увидел, был он – старый адвокат. Старый – не в смысле преклонности возраста, хотя нити благородных седин уже успели густо опутать его тёмно-каштановые волосы. Скорее старый – в древнерусском смысле, то есть заматерелый, могучий …

          Я представился Алексею Александровичу (я заочно знал его, был о нём много наслышан и сразу же понял, что это он), он представился мне, внимательно, хотя и очень деликатно, всмотрелся в меня с присущей адвокатам, да и всем юристам, проницательностью и заявил:

          – А вы, коллега, как видится, не чураетесь литературных трудов.

          Слово  “ коллега ” из уст маститого адвоката приятно было моему самолюбию, но я не решился признаться, что перо и бумага порой зовут меня записать пережитый опыт в формах художественных. Но Алексея Александровича провести было мудрено.

          – Батенька мой, – сказал он, – это не скроешь и от судьбы не уйдёшь. Возьмите, хотя бы, Мольера. Не успел сдать экзамены на лиценциата прав, как стал сочинять для театра и как сочинять! А Вальтер Скотт? А Поль Феваль? А Апулей с его “Метаморфозами” и “Апологией” самого себя? А Лукиан? Ведь это всё наш брат адвокат. Но известны совсем не этим.

          Но и я решил блеснуть эрудицией:

          – А как же Карло Гольдони? Ведь он же был блестящим адвокатом и не один десяток лет.

          – Но всё равно не удержался, – парировал Алексей Александрович, – и миру драматург Гольдони известен гораздо больше Адвоката Гольдони. А Расин? Пять лет адвокатской практики, а потом сочинил “Мелиту” и стал тем, кем мы его теперь знаем – великим трагиком.

          На это, конечно, нечего было возразить, а Алексей Александрович энергично и несколько торжественно (а для кого секрет, что театральная артистичность – неотъемлемая черта любого адвоката) подытожил:

          – От судьбы не уйдёшь!

          На это, конечно, нечего было возразить, к чему бы такое заявление ни относилось. Больше мы к этой теме не возвращались, но оригинальность мышления Алексея Александровича, вкупе с его проницательностью, не остались мной незамеченными. Это, а также и то, что он был первым встреченным мною адвокатом, видимо и стало причиной того, что дальше я внимательно к нему приглядывался, что он стал для меня как бы олицетворением понятия адвокат, Адвокатом с Большой буквы.

        Алексей Александрович не был человеком закрытым, хотя и душой нараспашку его тоже нельзя было назвать, но я никак не мог понять, когда он больше всего есть тот, кто он есть: когда принимал суровый вид и тогда становился похож, даже и без бороды, на библейских патриархов, или когда появлялась в его взоре эдакая чертовщинка, становился и он становился похож на кота Бегемота – немного постаревшего, но всё ещё не вышедшего на покой.

          Как и все старые адвокаты, да что там, как и все адвокаты, он любил поговорить, временами бывал велеречив, но чаще говорил по делу и интересно и для него не было лучшего подарка, чем наше, молодых адвокатов, внимание.

          – Так вы просите, чтобы я рассказал что-нибудь из своей практики? – обычно начинал он рассказ. – Что бы вам такое рассказать? И мудрено. Поди угоди-ка вам всем. Вам, барышни, я знаю, подавай про любовь. А вам, судари мои, что-нибудь про мужское благородство. Одни захотят слушать про большую, верную, а иной и не бывает, любовь, других же ничем, кроме жуткого убийства, не привлечёшь. Что бы вам такое?..

          Обычно в такие мгновения глаза Старого адвоката немного расширялись, темнели, он как бы переносился в ту историю, что рассказывал нам, а мы, даже и против воли, оказывались очарованы его рассказом, о чём бы он ни был. Алексей же Александрович продолжал:

          – Извольте, расскажу-ка я вам историю, в которой всё это есть: и женская верность, и мужское благородство, – хотя и очень необычное, – и большая любовь, и кровавое убийство.

          – История эта, – продолжал Алексей Александрович, – в своё время, наделала немало шума. Но – всё по порядку.

          Начнём с героев. Жили да были, как принято говорить, муж и жена. Как уж там жили, то мне доподлинно неизвестно, да только прожили они двадцать пять, без малого, лет; детей и кой-какое имущество нажили. Всё бы ничего, но одна беда не миновала наших героев – муж, назовём его, скажем, Бахмин, не чурался спиртных напитков. И мало того, что напивался до полной потери человеческого образа, так ещё и умудрялся совершать деяния противоправные, уголовным законом сурово наказуемые: совершал тайные хищения чужого имущества. Сначала крал государственное и общественное, но со временем понял, что за кражи личного имущества граждан, а было это ещё в те времена, когда существовало такое деление краж, ответственность не столь сурова, а потому и переквалифицировался.

          Сейчас, по прошествии лет, я уж и не вспомню, шесть или семь судимостей было в активе у Бахмина, но одно точно – каждый раз он возвращался домой, к жене. А та его всегда дожидалась из мест лишения свободы.

          Так они и жили. Конечно, всяко бывало: и ссоры, и непонимание… Но рукоприкладства Бахмин не позволял себе даже в сильно пьяном виде. Иногда ссоры у них бывали из-за пристрастия Бахмина к Бахусу, иногда ссоры с женой толкали нашего героя в объятия этого античного бога. Вот и в тот раз: повздорили муж и жена из-за какой то мелочи, а вон оно что вышло. Да знай Бахмина, что получится из-за их размолвки, она бы и не подумала начинать скандал, не стала бы перечить, уступила бы. Да где ж она та кочка, возле которой соломку стелить?

          Но нет! Нашла коса на камень! А по какой причине, потом и не вспомнили. Однако ж Бахмин вспылил, побагровел лицом, набычился, хлопнул дверью и – из дома долой.

          Чуяло, ох, чуяло женское сердечко беду, предвидело неладное. Потому и послала сына, шестнадцатилетнего детинушку, вдогонку за Бахминым, чтобы он приглядел за отцом, чтобы чего не вышло, чтобы вспыльчивый Бахмин не встрял в какую историю. Но, как говориться, чему быть – того не миновать.

          На ту пору была в нашем государстве очередная кампания по борьбе с пьянством, отчего пить, разумеется, стали больше и чаще какую-нибудь гадость, хотя и домашней выработки. Приходилось жаждущим искать помощи надёжных бабусек, у которых в любое время дня и ночи можно было разжиться самогоном самого убойного качества.

          Вот и Бахмин, чувствуя, что ссору с благоверной ничем другим не погасить, как залить горькой самогоночкой, прикупил бутылку мутноватого зелья и стал соображать, где бы её распить. “А пойду-ка я к себе на завод”, – решил Бахмин. И сына от себя прогонять не стал, дескать, пусть учится, привыкает к превратностям взрослой жизни. Пошли на завод вместе. И хоть смена была не Бахмина, на завод его пропустили. Выпил бы Бахмин в укромном, одному ему известном – заветном – местечке, проспался бы потом от самогона своего, да и к жене вернулся бы. Но, на свою беду, охранник, уже готовившийся сдать смену и брести домой трезвым и грустным, заприметил намётанным взглядом заветную бутылочку, припрятанную Бахминым не очень надёжно под полой пиджачка, придрался, мол, не положено, завод – территория вынужденной трезвости по причине повышенной травмоопасности, а тут ещё и борьба с пьянством. То да сё… Словом, даже не намекнул, а твёрдо дал понять, что и его нужно взять в долю. Зато он закусочку сообразит на скорую руку. Бахмин выслушал охранника, взвесил все pro и contra и пришёл к выводу, что, хочешь не хочешь, а придётся делится.

          Охранник Саша, сдав смену, повёл Бахминых в подсобку, где у него имелись гранёные стаканы, пара огурцов, две-три луковицы и коврига хлеба и … да-да-да, нож. И если в пьесе в первом акте на стене висит ружьё, которое в третьем обязано выстрелить, то у Саши оказался ножичек, крохотный ножичек для зачистки проводов с лезвием всего-то в два сантиметра длиной. И вот этот-то ножичек… Впрочем, я забегаю вперёд.

          Сели, порезали хлеб, огурцы и лук, откупорили бутылочку, разлили по первой. Выпили. Закусили. А день был, надо отметить, жаркий и душный Разлили и выпили по второй. Снова кое-как закусили. Почувствовали, что процесс пошёл. Решили не спешить, коней не гнать, а поговорить, что называется, за жизнь.

          За жизнь, так за жизнь. А это значит, что, само собой разумеется, завели разговор о женщинах. И сразу же выяснилось, что Саша о них мнения самого нехорошего: и такие они, дескать, и сякие, и ещё вон какие плохие. И ни одной нет порядочной. Ни одной!

          “Не скажи, – вступился за женщин Бахмин, – не все женщины плохие. Бывают среди и порядочные. Это уж точно.” И разлил остатки сивухи. “Что?! – возмутился охранник. – Брось ерунду говорить.” Но Бахмин не сдавался и стоял на своём: “А я тебе говорю, что есть и хорошие.” Стало ясно, что дело приняло принципиальный оборот.

          “Ну, хорошо, – согласился Саша, – я готов принять твою точку зрения, но не на веру. Назови мне хоть одну женщину, но только чтобы я её знал, про которую можно сказать, что она честная и порядочная.” И одним глотком выпил самогоночки.

          “Изволь, – принял вызов Бахмин, – далеко ходить не придётся. Взять, хотя бы, мою жену. И симпатичная, была в молодости, и умница, и хозяйка, каких поискать. А как готовит! Честная, верная женщина: пока я отбывал за кражи – она меня ждала и верность хранила. Вот тебе пример честной, порядочной женщины – моя жена.” Сказал и тоже выпил.

          Саша, сорокалетний холостяк-пропойца, даже подпрыгнул на месте и буквально возопил: “Что?! Твоя жена! Честная и порядочная?! Да она наипервейшая…” И вклеил в свою речь непечатное слово, совершенно непечатное. А потом сообщил, используя лексику исключительно обсценную, что, кто-кто, а уж жёнушка Бахмина была и с тем, и с этим, и ещё вон с тем, а вдобавок… “Да что там кто-то, когда я сам, лично…” После чего, используя характерные  жесты и телодвижения, поведал, где, когда, как, при каких обстоятельствах… И всё это в присутствии несовершеннолетнего сына той, про которую Саша говорил так грязно. Бахмин впоследствии пояснял: “Граждане судьи. Я человек малость неграмотный, к тому же неоднократно судимый, Но и у нас, воров, есть понятия о чести. И уважение к женщине у нас стоит на первом месте. Даже ругаться по матери у нас… как вам это вам сказать… ну, западло, что ли. А тут мне… о моей жене… да в присутствии сына…”

          Словом, Бахмин, услышав такое, взревел: “Врёшь, негодяй! Быть такое не может! Скажи, что соврал. Или я за себя не отвечаю…”

          Дальше, как пояснял Бахмин, он помнил, что вскочил и всё стало куда-то проваливаться, в глазах стало темнеть. Потом был просвет, когда они – Бахмин-отец и Бахмин-сын – обмывались водой из колонки где-то на неизвестной улице. И сын говорил: “Папа, ведь ты же его зарезал, насмерть зарезал.” Но что с ним было и как – Бахмин не помнил. И картина деяния стала известной из рассказа Бахмина-сына: “Папа сделался как безумный, что-то кричал, а что – не разберёшь. Саша, охранник, ударил его ногой, и тогда папа вскочил, схватил ножичек и стал наносить Саше удары в лицо, в шею, в грудь. Сначала Саша закрывался руками, хрипел, кровь у него булькала в горле, а потом он упал и умер. А я повёл папу прочь, на улице я обливал его водой из колонки, чтобы смыть кровь, говорил про случившееся, но он меня не слышал, смотрел на меня пустыми глазами… Когда я привёл его домой, он, как был в одежде, повалился спать и проспал кряду сутки. Потом мы сожгли в печке его одежду, а мама сказала, что надо молчать и никто ничего не узнает”.

           – Да, – продолжал Алексей Александрович, – совершилось убийство. Самое страшное – когда один человек лишает жизни другого. Что скажешь в защиту убийцы? Однако, убийца убийце – рознь. И потерпевшие бывают разные. Взять, хотя бы, Сашу. Но… нет, увольте, не судья я ему. Бог ему судья, а я воздержусь.

          Сообщу только, что Саша погиб от острой потери крови в результате полного пересечения ярёмных вен.

          Конечно же, Бахмина нашли, задержали, арестовали, предъявили обвинение в умышленном убийстве. Убийство-то умышленное, да вот какое?.. Вашему слуге покорному удалось доказать ещё на предварительном следствии, что не было убийства при отягчающих обстоятельствах. А вот далее мнения разошлись. Прокуратура пришла к выводу, что и смягчающих обстоятельств в деле не имеется.

         Из рассказа сына Бахмина явствовало, что убийства в состоянии необходимой обороны, или хотя бы и с превышением её, не было.

          А что же было? Как правильно квалифицировать деяние? Я полагал, что Бахмин, если виновен, то в умышленном убийстве при смягчающих обстоятельствах как совершённое в состоянии внезапно возникшего душевного волнения, вызванного тяжким оскорблением со стороны потерпевшего (тогда за такое преступление предусматривалось наказание в виде лишения свободы на срок до пяти лет, или исправительные работы на срок до двух лет). Но следователь прокуратуры квалифицировал деяние Бахмина по статье сто третьей Уголовного кодекса, по которой предусматривалось наказание в виде лишения свободы на срок от трёх до десяти лет, а прокурор обвинительное заключение утвердил.

          Во мнениях со следствием мы, как видите, разошлись. Но ведь точку в деле ставит суд. Вот он и поставил. Жирную: проведя судебное следствие, исследовав все доказательства, собранные по делу, выслушав прения сторон, прислушался к доводам защиты и переквалифицировал деяние Бахмина на более мягкую статью, хотя и назначил максимальное, по санкции статьи, наказание – лишение свободы сроком на пять лет.

          Мнение адвоката оказалось правильным, оно нашло отражение в приговоре, Бахмин был счастлив. Но спешить с поздравлениями и пить шампанское рано: прокурор принёс протест на приговор.

          Читая его, я едва сдерживал смех. Студент-второкурсник не допустил бы таких ошибок: во-первых, протест был принесён на мягкость приговора, хотя более жёсткое наказание назначить по статье нельзя; во-вторых, прокурор не соглашался с квалификацией, доказывая, что убийство было умышленным, но ведь деяние и так было квалифицировано как умышленное.

          Я надеялся, что суд второй инстанции оставит приговор без изменения, а протест – без удовлетворения.

          Ах, как я ошибался!..

          При повторном рассмотрении дела в суде первой инстанции я вновь убедил суд в необходимости  переквалифицировать деяние на боле мягкую статью.

          Но приговор был отменён и во второй раз.

          И вот здесь на помощь мне пришли достижения науки: именно тогда стали проводить комплексные психолого-психиатрические экспертизы. Не психиатрические, это ведь не новость, не психологические, а именно комплексные психолого-психиатрические экспертизы.

          Я заявил ходатайство о такой экспертизе и неожиданно меня в этом поддержал прокурор. Почему, спросите. Всё просто. Мой подзащитный – хронический алкоголик, увы, но это так, да деяние совершено им в состоянии алкогольного опьянения. Следовательно, физиологический аффект исключён. А это, в свою очередь, укрепит доказательственную базу в части обвинения.

          Но не тут-то было. Меня не зря ещё студентом звали Академиком. Я внимательно изучил труды Кудрявцева, Иосифа Абакаровича. Вопросы поставил правильно. И хоть, по заключению экспертов, Бахмин совершил деяние в состоянии простого алкогольного опьянения; в состоянии физиологического аффекта не находился, но … Всего одно маленькое но. Бахмин, страдая болезнью сосудов головного мозга, вызванной алкоголизмом, находился, в момент совершения инкриминируемого деяния, в ином эмоциональном состоянии, связанном с конфликтной ситуацией, которое существенно повлияло на его поведение.

          А это значит, что при достаточной глубине этих реакций, они, как и физиологический аффект, могут служить психологической предпосылкой констатации судом сильного душевного волнения.

          Словом, не напрасным было назначение экспертизы. Это признал и прокурор.

          И в третий раз суд переквалифицировал деяние на более мягкую статью.

          – Вот так-то, – подвёл итог Алексей Александрович, – в нашем деле всё и сошлось: и женская верность, и любовь, и кровь. Только как-то некрасиво. Впрочем, в уголовных делах так всегда и бывает. И приходится нам иметь дело с людьми, с которыми в обыденной жизни ничего общего иметь не захочешь.

          Но такая уж наша судьба, мы её сами выбирали.

          Алексей Александрович театрально замолчал, выдержал паузу, а потом, как всегда совершенно неожиданно, спросил:

          – А знаете ли вы, почему адвокатуру называют, по аналогии с итальянской, commedia dell`arte – Комедией Масок и какие типы адвокатов существуют в нашем адвокатском театре? Неужели не знаете? А ведь это любопытно. Что, рассказать? Все просите? Ну, уж извольте…

          – О! – вдруг, снова театрально расширив глаза, воскликнул Старый адвокат. – Совсем вы меня заговорили, а мне в процесс нужно. Так что, если будет желание узнать об адвокатской commedia dell`arte, подождите до другого раза.



© 15.12.2014 Владислав Кондратьев