***

      





       Ещё, ещё стихи…
Светлана Леонтьева – Нижний Новгород


          
***
О, Ярославна! Нынче в тишине
не быть земле, покуда тянет сила.
И солнце не проклюнулось, но мне
оно нещадно плечи опалило!

Твой плач уснуть мне даёт. Но лишь
прикрою веки, охолонит вьюга,
я слышу вран летит, крадётся мышь,
я чувствую, как тяжела кольчуга!

Щит на вратах Царьграда. На краю
чернее ночи враг ютится куце.
Пока дружины русские в бою –
и не сдаются!

С годами песни громче. Круг друзей
всё также тесен! Не считая прочих…
Лишь на свету душа моя ясней.
О, Ярославна, ночью плач твой звонче!

Осталось всё, как было, там в веках:
шлем из кургана и в песках могила,
Русь белая, Русь красная в стихах,
всё та же крёстная бунтует сила!

Полсердца искромсала эта мгла!
Течёт по жилам мёд, что с ложкой дёгтя…
Ничто не канет в Лету. Здесь зола
и та кричит! И краска не поблёкла.

И ты услышишь эту песнь мою,
что яблочком катается на блюдце.
Пока дружины русские в бою –
и не сдаются!











                Баллада

Ах, пой, соловушка, и те, кто иже с нами!
Гнездо твоё под ветками, у камня –
оно почти что славный Третий Рим!
Груба основа, но земля под ним!
Упруги  корни, полумрак чуть влажный,
забудь про тех, что жадны и продажны,
ты пой, соловушка. О нет, мы не устали.
Не перережут горло, что из стали.
Я узнаю тебя – на сердце шрам!
Твой славный Рим не подлежит паденью,
он сцеплен плотно, в нём такой же шарм,
дворцы и парки с томною сиренью.
И ты меня узнал – на сердце шрамы!
Мы обменяли наши мелодрамы
на пение из окон школьных лет.
Сквозь нас протянут целый Белый свет,
не расщёплённый, жгучий,  пеленою
прикрыты веки. Канет в Лету Троя,
и центр земли как будто ввысь взовьётся,
посланницею гаснущего солнца.
Иные земли и иные дали –
их горла тоже сделаны из стали,
не перережет варвар – ножик крив!
Ах, пой соловушка – мой Константин Великий,
в тени берёз, на ветках бурых ив.
Иеремии сказано так в книге:
кувшины с виноградом и вином
в земле хранятся. Клювиком зерно
проело пашню. Песня – это сон,
ты пой, соловушка!
Твой Рим – не Вавилон…











     ***
Наше время  –
медленной улиткой
в вечность ускользающий багрец.
Если сердце – бусинкой на нитке
посреди иных живых сердец!

Если сердце этого достойно,
птичкой малой совершив разбег,
сколько лет прошло, но также больно
мне от фразы: «Вещий князь-Олег…»

Неразумным мстить вдвойне нелепо,
непонявшим, что они творят.
Всем открыта: солнцу, зною, ветру
изначально родина моя!

Не исправить и не опровергнуть
голыши обуглившихся бус,
лишь принять, как сказано, на веру
полушёпот из всевышних уст.

И когда касаешься устами,
током бьёт, приблизишься едва,
всё равно они на пьедестале,
в летопись втеснённые слова!

Змей обвил ольшаник по-над склоном,
грудь обвил Олегова коня,
ядовитый плющ самовлюблённый
внутрь прополз, где камень и броня.

Ничего-то больше им не надо!
Скользкий и кровавый день прошёл.
Каплею вмороженною яда
бусинка, где сердце, словно шёлк…

Прошлое всегда мне было ближе,
княжий щит и жёлтый свет меча.
Плачьте, плачьте, люди, о таких же,
жизнь свою отдавших, как с плеча…
    





            Библейская история

Как заклинание – гора Касьон,
из раны кровь – закат со всех сторон,
там сталь Дамасская, там горное стекло
разломом прямо в Библию вошло.
Сюжет ужасен: Камень. Каин. Злость.
О, сколько воплей в мире раздалось!
О, сколько криков: «Брата не убий!»
на сотни звёзд, на сотни стран и миль.
Твой брат с тобой, и он живой пока,
колечком дым летит под облака,
его душа, что на просвет близка
качается на ветках. Полный штиль.
Качается на ветках целый мир.
Твой брат любимый из ладошки пил,
в кувшин налей парного молока,
пока все живы. Рай ещё пока.
Вся музыка – в прозрачном ручейке,
вся нежность в братской маленькой руке,
весь мир на ветке там, где шмель в цветке!
Остановись, прошу, остановись!
Пусть этот камень в грот стекает, вниз!
Пусть прыгает, как мячик, по тропе.
Зачем, о, Каин, камень тот тебе?
Но злость превыше, ненависть сильней
любови братской и всего, что с ней!
Дамаск летит вдоль сердца, словно сталь,
Дамаск кружит, целуется в уста.
Убитый Авель Каина любил,
душа сочилась из последних сил:
- Ты из моей ладошки воду пил!
Озирис – в небе. За долиной – Нил.
…Прошли века. Ещё века. Ещё!
И Новый Каин камень вдруг нашёл,
всё та же зависть, что любви сильней,
в подол стекают тысячи камней.
И бьют наводкой – мутные зараз –
в родного брата с именем Донбасс…
…О, мне не плохо, мне ещё больней,
история сквозит в горниле дней,
лжёт снова Каин Богу самому:
«Я разве сторож брату своему?»
Бог отвечает: «Будешь проклят ты!»
Весь мир на ветке стынет, у черты!
               
***
…И расщепилось на добро – добро,
а зло – на зло, как Белый свет, старо!
О, как Вам там, где мир был сотворён?
Вам, изначальным, как глубокий сон!
Вам, изначальным, как полдневный стон!
Вам, изначальным, где текут века
песком сквозь пальцы, как сквозь лист, строка?
Вам, у истоков заповедей всех,
познавшим сладкий, что коврига, грех?
Вам, созданным из плоти налитой
после светил и тверди  в день шестой?
Что райский сад,
как Гефсиманский сад
своей великой правдою объят.
Долина Кердон там,  в тени олив –
что кожи срыв, что кинуться в обрыв,
о, Гефсимания! Твоя иная власть,
о, как возвыситься здесь можно, как упасть!
За тридцать сребреников – кожу рвут – предать,
и вниз, где бездна кинуться, где падь!
О, как мне больно, горестно вдвойне,
уста жжёт, поцелуй Иуды, мне!
Мне кожу рвёт – ладонь полна монет,
сквозь тень олив протянут Белый свет,
вплетён Марии Магдалины гребешок.
И вечер был. И утро. И ещё
какой-то между временем просвет,
и мы, как дети те, которых нет!
Мы – тень глагольной рифмы и олив,
нам всем туда, где линии обрыв,
где из разодранной гортани, звук – игрив,
то ли свирель, иль дудочка, иль горн.
Сад масленичный – он со всех сторон,
и он течёт сквозь пальцы много лет,
как сквозь песок весь этот Белый свет.
…Россия ждёт. И вся планета ждёт,
когда куплю билет на перелёт,
там на базаре, где в толпе столиц,
ты – музыкант-мальчишка худолиц,
ты – попрошайка, камень сторожишь,
ты – слеп, ты – грозен, тих, как будто мышь,
ты изначален, как изгибы крыш,
ты тоже на устах моих горишь!
Разодрана гортань у мира вся,
не докричаться! Сломана слеза…
А далее, как дым, в тени олив,
остался шаг – поберегись! Обрыв!








Из цикла «Иномирная держава!»


1.

Я маму сравнила бы, верно, с державой
с большой, не от мира сего, а иной.
О, как она пёрышко в пальцах держала,
мне слала открытки одна, за одной!

Вот девушки ткут полотно для замужья,
вот домик размером в две детских руки.
Вот зуб выпадает молочный. Простужен
весь город, и снегом летят мотыльки.

В трамвае, как дома, теплеют ладошки,
и можно натаять в окне белый свет.
Держава моя – иномирная! Что же?
В какую ушла ты планету планет?

О, как я скучаю по маленькой кухне,
по запаху кофе, по шкафу-купе.
Сей мир, где я есть, где живу я, не рухнет,
пока не от мира сего есть напев.

И можно ещё поглядеть в эту щёлку,
и считывать можно с открытки слова,
и медлить – обидчикам левую щёку
пока подставлять, оттого что права!

Там звёздное сердце тебе прицепили,
там красные ягоды в поле растут,
там тоже герани, ромашки и лилии,
и карта державы длинною с версту!.

Направо пойти. И налево. И прямо.
У смерти и жизни едино родство!
Они помогают – в том мире нам мамы,
в том мире, да в том – не от мира сего…

2.

Розы цвет белопенный колыхнулся и стих.
В мире все люди бренны. Мама, ты из других!

Все напасти горохом, скачут дождиком с крыш.
На какой из дорог ты так незримо стоишь?

Я бы к сердцу прижала…отложила б дела…
Слов сказала б не мало, что тогда не смогла!

Розы цвет белопенный из нездешних садов,
он – тот сорт – для богемы,
он для райских плодов.

Нам привычней шиповник, из камней грубых склон,
жёлтый, сочный, упорный семицвет, семизвон.

Боль царапин когтистых на руках, на плечах.
Греет нас наш небыстрый, наш семейный очаг…

Розы? Что о них знаю. Я – в плену парадигм.
Но иду, прижимая, сверток жгучий к груди.

На какой из дорог ты?
Я не вижу от слёз.
Мама, воздух там плотный, белопенный из роз!

Там иные скрижали…
Помнишь ли, как в саду
мы старались, сажали –
розы нынче в цвету!
























                На Волге

На цыпочках, касаясь ила,
насколь мягка –
тепла настоль
меня река так полюбила
насквозь, навылет, тела вдоль,
кромсая сердце, жгуче, в клочья,
мне довелось сквозь птичий гам
сюда, к ней напроситься в дочки,
причалить к волжским берегам!
О, нет – прибиться!
Пригвоздиться!
Врасти, втесниться, вмёрзнуть, втечь.
И ликами – назначить –
лица,
речением – назначить –
речь…
От всей, что есть, налипшей грязи
отмыться, чёрной, добела!
И в здешние прорваться князи,
и шапку – оземь, коль цела!
Закат стекает на предплечья,
стихи, что под ногой, горят.
Здесь ангелы по-человечьи
ткут крылья сто веков подряд.
О, сколько девушек топилось,
о, сколько правило царей.
Да, распласталась, пригвоздилась,
я стала – частью, стала – ей!
Урочища лесные, топи,
обрыв крутой до глубь морей…
Ты, Волга, взгляд мой не торопишь,
а делаешь его светлей!














***
12 июня 2013 года в селе Дуденево
была открыта памятная доска
поэту Н. С. Власову-Окскому
(из материалов в интернете)

Расскажи, Николай свет-Степанович,
где ты вырос и где твой исток?
Словно девица, деревце странное
вниз кидается - сделать рывок.
В ветки голые, поосенние,
как в ладони, дожди уронив…
Твои книги по свету рассеяны,
в иномирный сложились мотив.

Эту песню узнаю из многих я,
в интернете зашедшая в чат,
если той же ходила дорогою,
обещая беречь и прощать!

Что припомнит вот этот – Дуденевский,
освящённый, заутренний храм?
Пару строчек да странное деревце –
горло птичье простужено в хлам!

Прямо с запада город Растяпино,
прямо с юга затон рыбарей,
лепестками сложились накрапины
в куполах наших окских церквей.

Я хватаюсь за деревце пальцами –
горло птичье простужено – жуть!
…Расскажи, Николай свет-Степанович,
он в ответ – расскажу, расскажу.

Подъяблонное, Тетерюгино –
век пятнадцатый, дар мастерства…
Нелюбимы, гонимы, обруганы,
участь – в ком есть талант – такова!

После, после, наверное, хватятся,
а сейчас – голова лети с плеч!
Горло птичье. Да деревца платьице.
Я их буду
любить и беречь!


               

                В ПОЙМЕ РЕКИ
                Баллада

Какое-то странное обнимание
с водою! Хотя я сама – вода!
Мне ни к чему твоё понимание,
даже внимание – ерунда!
Пойма реки – это то, где полно,
плотно сцеплено, намертво, в рост,
там, где река заливает горло,
там, где песок достаёт до кос…
Держит волна безупречно, остыло,
ох, и легка, и светла на весу!
Столько в реке камышовой силы,
ровно, как соловьиной в лесу!
Родненький, что ж ты влюбился так сразу
в эту ажурно бездонную глубь?
Омут заманит, затянет, отказу
нет, и обратно тебя не вернуть!
Песни такие, что не переслушать,
сладенький не переесть виноград.
Если открою сегодня я душу,
ты удивишься, там тоже – вода:
знобкая, тинная, льдистая, в искрах,
в тонких лучах, переливистых снах.
Баха токкаты, арии Листа
тонут в её речевидных мирах!
О, ничего о тебе я не знаю,
если ты родом нездешних глубин!
Главное – берег! И миг! Где Даная
нежная входит, полунагая,
в мир, что допрежь не разъят был, един!















***
…И вырваны с корнем они полетели к реке:
крылатые звери – грифоны, лавируя плавно в пике,
их песни на взмахе полны детских снов без прикрас,
последней рубахой не страшно делиться сейчас!
Последней краюхой и яблоком в райском саду,
крылатые звери – грифоны, их тени плескались в пруду.
Им тоже на юг – перелётным, бескровным, тугим,
доколе вмерзать им по плечи в песок белокаменных зим?
Их песни пылают, их песни кострами горят,
искрой поджигают последний осенний закат.
Закрученный в кокон густой то ли взгляд, то ли знак,
и я угадала зачинщик кто в стае, вожак!
Когда постаменты пустуют по воле чужой ли, вины,
и памятник сносят истории иль старины,
и гипс разлетается, бронза, латунная медь
летит в переплавку в минуту годин, в круговерть.
Но тело зыбучее помнит основу основ!
Есть память у камня, её не достанешь из снов…
Из сердца, из взгляда из этих колосьев нагих,
вот так продолжаемся мы
и в себе, и в миру, и в других.























***
            Поэзия – та же добыча радия…
                В.В. Маяковский

Радий – опасен! О, кабы знать,
пудра, часы и краски
светятся жгуче! На ёлке их пять
шариков ярко-красных!

Атомный номер и символ «ра» -
солнце в языческих землях –
это искусная наша игра,
это ходы в туннелях.

Каменный штоф, вагонетка, крупа
шпата и меди слитки,
в горле словесная стынет руда
зовом лихой Магнитки.

Сколько трудилась Мария Кюри
ради крупинки? Радий
взвесь! И не больше, чем грамма три,
столько же в камнепаде!

А для поэта на выбор: петля,
пуля иль резать вены,
перелопатить вагоны хламья
ради цветка Мельпомены!

Так вот не понято миром, людьми
в вечность распахнуто сердце,
как бы ни выплеснуть вам в наши дни
вместе с водою младенца!

Как бы зарытые клады в бедлам
не упустить за делами.
В следующий раз предлагаю я вам
просто остаться друзьями!










Фантазия на тему «Похищение Европы»

На площади вокзала – где ж ещё,
как не на Киевском? Похищена Европа!
Фонтанно миф о Зевсе воплощён,
струящимся, как звери все, галопом.
Иль автостопом? В день глухих годин
таков товар – не  в розницу, поштучный,
таков удел – не от простых мужчин,
рожаем от богов сынов могучих.
На то и сказка –
 девушки цветы
в корзины набирали, а Европа
похищена быком, до хрипоты
наплачется по-детски, до икоты,
до темноты, до взгляда в новый век!
И снова сбор цветов – левкои, ирис…
Хвалёный европейский человек!
Вы не поштучно, в розницу купились.
До блеска вы намыли площадь, дом,
до медного отлива вы крахмально
начистили ботинки. Грянул гром:
от вас остался столбик
поминальный!
Европы нет. Тучегонитель Зевс
её, нагую, укатил намедни.
И снова похоть правит, снова спесь,
и волны океана жарче меди.
Спохватишься, но поздно. Речь твоя
смешалась так, что не слышны глаголы,
и сколько бы ни шила ты белья,
твой критский царь Астерий
снова голый!
Сорвали ставни. Ставки сожжены.
Разбиты винные кувшины  тонкой лепки.
Остатки – на верёвке!  Полстраны
болтаются исподним на прищепке…











***
Иная сторона луны,
иная сторона медали,
казалось,
мною учтены
все крохи жизни – сны все, яви…

Казалось, промаха не жди,
меня не заарканит случай,
ни чёрный день,
ни крик в груди,
ни смол янтарных
блеск пахучий!

Но в этот год пошли дожди
открыто, как платки в витрине.
Пойми, мой город! Не суди!
Я – чья-то, может быть, богиня!

Спешащая, как все, в  метро,
летящая, как все, на убыль,
забывшая,
что всё старо,
что где-то враг оскалил зубы…

Что время не воротишь вспять.
Ах, сердце, птичка, что ты пело?
Две русских крови не унять,
во мне гудящих оголтело!

Я тоже чья-то – на свету,
в рябинных отсветах заката
(пустышка, дурочка в цвету,
крем смазан, леденец во рту!),
а для него – ума палата!










***
Ты не был нами, Сэм, и что ты знаешь,
что может знать песок и океан?
Идёт война. Иная, ребряная,
повздошная, с названием «обман».

Пытаются вовнутрь проникнуть в семьи,
войти в жилище через интернет,
разлечься на диванчике соседнем
творители чужих и наших бед.

Уйдите прочь! Они вползают к сыну
пока я сплю и не могу кричать.
Картину мира – жгучую картину
в тавро залили, в бочку и печать.

Я упираюсь, как могу. С заглавной буквы
день начинаю: небо, поле, грач…
А по ночам мне, бедной, снятся эти укры,
которых нет, которых не было, хоть плачь!

Они поют на непонятном, на английском,
они поют о том, что их на свете нет.
И всё так больно, так всё рядом, так всё близко,
ползёт по венам, извиваясь, белый свет…

Сменить бы код на телефоне, на ай-фоне,
воздвигнуть снова бы нам стену не одну!
Внедряются, вторгаются расколы,
разломы в мою отчую страну.

Что мало вам секс-шопов и базаров,
продажных слухов да худой молвы,
что не достаточно дурёх вам во стрип-барах?
Позарились на деток малых вы?

Продляться нам не где-то, а в отчизне,
врастать нам в землю правдой, верой  всей.
Что может быть пронзительнее жизни?
Что может сердца быть ещё живей?







***
…Мозолистые, жилистые, Божьи
гляжу на руки, в чьих руках все мы!
Когда все мы любови невозможней,
когда все мы погибельней зимы.

Щемящей этой, безутешней веры,
где руки-крылья обрамили жест,
они поднимут ввысь до стратосферы,
прогнётся купол взмывшихся небес!

Они обнимут, отчие, за плечи,
что ж не обнять, когда слеза со щёк?
И, как ни рвись ты, близко ли, далече,
ты божьими крылами защищён!

О, как я знаю, для чего всё это!
Мне – под колени леденящий пол,
подстеленный ложится до рассвета,
и я  молюсь, чтоб этот год прошёл…

Чтоб вновь понять: в руках мы этих божьих,
и видеть след заржавленных гвоздей
багряней звёзд, что порасцвёл на коже.
И всё равно любить весь мир, людей!

О, свете-свет от маминой иконы!
Не тянет ноша, путь мне не тяжёл.
Но, если что, то жарче небосклоны
и, если что, то кулаком об стол!

Власы распущены, струятся пред стопами,
учусь прощению, весь белый свет таков!
И купола смежились лепестками
в букете нераскрывшихся цветов…













***
О, не моё ли, как счастья подкова,
прямо в распутицу, в грязь,
просит пощады, мной сказано, Слово
в луже, слезами давясь!

Вороны хищные, голуби жадные –
клювы от крови красны,
пёрышки сизые, красно-нарядные,
воду глотая, пьяны…

До смерти, одури, ядра изюмные,
сливы да яблоки всласть,
бражные соки алкают безумные,
в брови не целятся – в глаз!

В темечко, в крестик от матушки-батюшки!
Знала бы, бронежилет,
а не из шёлка надела бы платьишко:
Слова полчетверти нет.

То ли Мамаю податься в рабыни мне,
то ли Ван Гогу под кисть?
Слово измылили, сердце повынули,
вот вам
поэтова
жизнь!

Снова вынашивать, снова выращивать,
новую грезить строку,
то золотое моё, то пропащее
Слово почти «О полку»!

То, что в грязи да в проталине-лужице,
льдом превратилось в стекло.
Криком зайдясь, никому-то ненужные
звёзды вмерзали в него…