Cобачий хвост

               

     Выполз из-под земли бойкий рассвет, и грянуло вековой славой петушиное «ура». Кое-кто уже копошился по дворам и огородам, кто-то зажевал утреннюю зевоту и помчался дальше в санях сна, но большинство  встало, но встало по-разному. Иван Прохорович встал на ноги и твёрдо увидел сегодняшние дела, а Прохор Иванович встал на голову и жидко вспоминал вчерашние, - пьян он был и после сна, и похмеляться не надо.
     - Вот-те, изыди, начудил я вроде, - сказал он, разжимая ладонь, в которой торчал отрубленный собачий хвост. Хвост упал на пол и вроде побежал, теребя пёстрыми волосками.
     - Стой, шайтан! – закричал Прохор Иванович. – Стой, держи-хвост, скотина распутный! – Но хвост уползал, и будто щёлкал, осклабившись, зубами.
     - У, грЫзла! – погрозил ему Иванович боксёрским кулаком и отвернулся к стене. Это вроде родная, но такая странная стена, рисовала ему невменяемые картины вчерашнего блаженства. Вот он с многомудрой Клавой, которая укладывала свою необъёмную грудь так, словно штук этих у неё было три, а не как у всех обычно, насвистывают шустрыми глазами им одним понятный мотив. Тут же рядом Рита, жена его, бесподобно глупая женщина, стоИт, зырит на всё, и ни во что не вникает. Потом он видит почему-то Клавкину ляжку, подвешенную как окорок в магазине, такую же аппетитную, - ну не погнушался бы съесть!
     - Тык, тык-тык (то есть так, так-так), - процедил Прохор Иванович, силясь восстановить последовательность этих многозначительных картинок, дабы обрести общечеловеческий смысл. Но стена показала ему жену Риту в железной каске, потом корыто, в котором мылся и брызгался роскошной пеной их старый козёл Вжик, потом сковородку, в которой пищали ужАренные котята, потом лестницу в небо, где висели сами собой огромные яблоки, ну просто висели как воздушные шары.
     - Тык, тык-тык, - опять процедил, уже со слюной нетерпения, Прохор Иванович и закрыл глаза. Стена продолжала живописно говорить, накладывая и сквозь веки, свои, уже тревожные отпечатки. Уже с крепко зажмуренными глазами, умерщвляя в себе похотливое любопытство зрения, он увидел нечто такое, что заорал:
     - А ёже твою мать, Рита Никаноровна! – Нечеловечески жутко и спасительно заорал, и тут же проснулся.
     - МАти свЕты! – дрожаще выговорил он, путаясь в ещё не отошедшем, но ослабевшем страхе. – Владычица неба и земли! ИзЫди, чернопрЯденный, крест на твою погану рожу, ей, крест! –
Он скинул ноги на пол и жадно перекрестился.
     - Вот так тебя, и вот эдак! – И ещё раз перекрестился с наслаждением. Вздохнул успокоенно, и тут увидел собачий хвост, торчащий из-под кровати. Хвост трепетал! Хвост жил, не знай какой жизнью и ересью.
     - Я с тобой кончаю, рожа ты нечистая, нехристосова ты тварь! Я чтоб тебя забоялся? А хрЕники с маком! – Сказал он, опустив туловище, и пытаясь схватить дебоширный хвост. – Наглый! Я тебя вот! – И он схватил неглупо, но как говорят, сдуру, этот самый причИнный его непониманию хвост, дёрнул, как ему хотелось, и выцепил всё-таки из-под кровати эту рожу, которая зашлАсь и визгом и младенческим скулением.
     - Так-то! Что я с тобой делать буду? Грызть и рвать! В пятачок окурки засовывать, и грызть, грызть! – И он потянулся к этой поганой нечисти, и отпрянул.
     - Это что за рожа? Ну? – На него смотрела морда пёсова, милая такая, шибанУтая, боязливая.
     - Вот я и встал, - наконец сказал он. И тут же рявкнул:
     - Рита, это кто? Это твоё? Это твой новый, Рита, фаворит? Не успел вовремя уйти и в это превратился? Рита, загрызу! Явись предо мной немедля! –
     В комнату вошла и оперлась о дверной косяк нормальная женщина в утреннем домашнем, и стала жевать яблоко.
     - Растрёпка! Этот тилибОм меня рассудка чуть не лишил! Откуда это к нам приползло, искушение?! –
     - Шам принёш, - прошепелявила, крутя ротовой мясорубкой яблоко, Рита. Тут она сглотнула и повторила:
     - Сам принёс. Всё сам. И мучайся сам, и с пёсом своим, и со своей опохмелкой, - сказала на диво спокойно и пошла, и яблочной семечкой сплюнула перед дверью.
    - Тык-тык… Так я отец твой, что ли, выходит? А, псиныч? Сам породил, сам и убью, так, милОй? –
     Пёс заморгал согласно и вроде виновато, и вроде прощая всё наперёд.
     - Ну что ты, морда?! Это я так, для разговору. Если б я мог, я бы давно эту Ритту-дритту…
     Тут он задумался и крякнул от воображаемого удовольствия. Потом грустно так посмотрел на собаку и сказал:
     - Ну вот, смотри на меня, собака… Весь я тут… Зовут меня Прохор Иваныч. Что пью – сам понял, и вонь, и отпечатки на прежде красивом портрете. Да я думаю, это тебе не в новь. Ты не малец, мы с тобой, может, одного возраста. – Прохор Иваныч потянулся к псине:
     - Ну-ка, открой рот! – Пёс осклАбился. – Ну вот, зубы твои говорят, что я не ошибся. Значит, ты кореш. Ближе друг, нежели сын. И вот, понимаешь, надо нам с тобой, товарищ, вспомнить, где мы с тобой вчера так напилИсь и встретились, и что нас так породнило, что мы вот тут, оба. Понял, да?
Ну вот и рассказывай первым ты. –
     Пёс говорил ему глазами: «Как же я скажу?» На что Прохор Иваныч ответил:
     - Вот так и говори, глазами, а я в них как по печатному все твои слова и прочитаю. –
     Пёс опустил голову.
     - Ну вот, ты не без совести… Тебе стыдно, что ты вчера так нахрюкался, так обнаглел, и в чужой дом, да в грязной обуви… И посторонних животных небось с собой натащил, этого бы нам совсем не надо – эти вши твои как черти скакать везде будут. Раздражать меня. Это, пожалуй, и хуже Риты Никаноровны. – Он прицОкнул языком и покачал головой.
     Пёс слегка взвигнул.
     - Да. Тебе стыдно. И это хорошо. И мне было бы стыдно, ей-богу, если бы я не в своём доме, а ночевал как ты, свиньёй, под чужой кроватью. Тебе стыдно, брат. Как мне это знакомо! –
     Пёс вильнул хвостом.
     - Н-да… Ты мне вот ещё что не сказал, как тебя зовут, собАче божий? Прицепился как пиявка, так раззявь пасть и скажи. Ты, кажись, Шурик. Кхм, так ты мне напоминаешь лицом мужичка одного хорошего, но зашибленного. И манера общения у вас одна, - Шурка тот всё понимает, не дурак, а в ответ только кивает. Но! Как он кивает, пёс! В миг тот, у Шурки, значит, лицо становится как переводная картинка, когда на неё плюнут водой и стащат с неё бумажку. Это как с бабы – трусы. Но я не о том. И вот проявится на лице его единственно верное выражение. Ну, пёс, такое, какое бы сам человек говорящий, хотел бы увидеть. То есть, пёс, то самое впечатление, какое хотелось бы ему произвести. И вот ещё, за глаза мужики его Собачьей Мордой называли. Не в обиду,пёс, а в уважение. Дай глаза твои проткну! Ну точно как у Шурки! Ты, кажись, и сам Шурик, вон как хвостом духоту разгоняешь, ну прям виляй-жопа Клавина! Итак, ты Шурик, спрашиваю?
     Пёс утвердительно моргнул.
     Прохор Иванович аж зачесал в затылке, так пёс всё верно говорит и поворачивает!
     - Н-да… Шурик… Может, Шарик? –
     Пёс отвернулся и пошёл к окну.
     - Н-да… Каждый страдает от непонимания, даже собака, и даже собачья вошь. Ты вот что, извини, Шурик. Подойди к товарищу… -
     Пёс подошёл к Прохору Иванычу и вздохнул.
     - Слушай, давай сначала. Значит ты – Шурик, а я, значит, Прохор. И это сейчас точно как дважды два. Давай без батькОв, Шурик, лады? Мы вот вчера, наверное, Клавдию с тобой задрали… Покуражились! Было? –
     Пёс сказал вполне определённо: «У».
     - Значит шли мы к ней уже не хОдом, а птичьим полётом. И значит точно задрали! А где же мы, Шурик, сил взяли, чтобы полететь? У Борьки, что ли? У него получка двадцатого, а сегодня ( он посмотрел на часы) двадцать первое. Значит точно, у Борьки! –
     Пёс вдруг припАл на передник лапы и зарычал.
     - Нет, говоришь? А где же? Значит у Володьки! У него тоже получка двадцатого. У Володьки? Говори!.. –
     - Пёс сел столбиком и сильно постучал хвостом.
      - Ну ты бес что ли?! А ведь точно! Он мне ещё воблу в карман сунул. Есть вобла в кармане? Есть! –
     - Тык! Ну это всё! Дерьмо это всё собачье! И нечего это всё вспоминать. Главное – заключение. Главное – ругалась вчера чита-брита, или нет? Ругалась Рита, Шурик?
     Пёс покачал головой, словно выруливая Прохора на то, что он его дурнее: «Как же ругалась, если я здесь?» Вот что покачала его голова.
     - И это, Шурик, значит, что Рита беспросветна в глупости своей. А это, братец, хорошо! А и стыдно… Вот сколько раз хотел её бросить не потому, что глупа, а потому что стыдно. НапАкощу – ей не видать, и ей не понять – как стыд меня мОрит после. А я жру себя. Жру, пока опять не напакощу, а потом опять жру, жру! И выходит: одна пакость мне утешение! Потому что когда я сам от себя убегаю, убегает от меня и стыд и совесть. И тогда я с Клавдией кренделЯ пеку. – Он замолчал и засопел.
     - Ну и баба, Шурик, это Клава! В неё как в колокол бей и отскакивай! Душит страстью, перепонки лопаются от звона её слов! Бесстыжая, слова нету, какой в ней неземной цинизм! Плотоядственная баба, с такими переборами... Ты кобель, тебе понятно… Ну вот напечёмся мы с ней кренделей и тошно мне от неё, понимаешь, Шурик? Вот убил бы её ни за что и за это самое. Ну так скота в мужике разжигает, что чуть ли не бычьи рога растут! В голове одно: даёшь, даёшь! И она поднаяривает: давай, медовый, пряничков! Тьфу, ей-Богу! А вот Рита… Знаешь, Шурик, а вот Рита лучше. И тут ты вряд ли меня поймёшь. Ты ведь пёс, ты во все прорехи…
     Шурик вдруг встал и повернулся задом, и, сев спиною к Прохору, зарычал, шевеля шерстью.
     - Ну ты! Что за псина! Есть в тебе какой-то гений, ей-богу есть! Развернись, брат, если способен понять, как мужик мужика понимает. –
     Шурик развернулся и посмотрел строго, прям по-человечески.
     - Ладно, скажу. Рита лучше потому, что душу мою в кулачке у себя держит. И что я ни натворю – это, брат, без души, а душа моя моя чистая в её чистой ладони надёжно спрятана. Пусть скорчена малость в кулачке, в кулачке-то тесно, зато на верном хранении. Я ей душу сдал, Шурик, как в камеру хранения. Это пОшло, кажется, сказано, но лучше сказать не могу. –
     Прохор Иванович шумно вздохнул и наклонившись к Шурику сказал ему в ухо:
    - И вот глупа она, Шурик! Это что? Это плохо или хорошо? Ни то и ни это. Это, Шурик, и не глупость у неё вовсе, а доверчивость. А со стороны – так глупость, конечно. –
     Прохор Иванович отпрянул от Шурика, вздохнул и замолчал, и опять вздохнул…
     Пёс сидел будто памятник, с одним живым, игравшим от волнения, ухом, и смотрел Прохору Ивановичу прямо в его говорящий рот. Время от времени он высовывал язык, и как бы кладя на него всё своё сочувствие, тихонько полизывал руку Прохора. На вздохах Прохора Иваныча он замирал и только внутренне подрагивал всей шкурой.
     - Ну и, - Прохор Иваныч закашлялся от какого-то странного стеснения в груди. – тут никому бы не сказать, но ты не расплетёшься. И в постели она – чем хуже Клавдии титястой? Ничем не хуже. И обожжёт, бывало, ласкою тишайшей сильнее мази дьявольской, которой Клавка пропитана, как ядом. И сила в ней есть, в Рите, такая, что я с ней в рай залазивал и чуял там остаться, а с Клавой что? Болото скотское, вылезу – смердит! Это понимаешь? –
     Шурик положил голову Иванычу на колени и вздохнул: «Понимаю».
     - И ещё, Шурик. Рита – баба не ругливая. Ты без ошейника – и я сам себе господин. Но вот гложут меня две вещи в жизни этой распрекрасной: мои стыдные пакости и её глупость их не видеть. Это, я боюсь, безразличие, а не доверчивость её, пожалуй…  И вот как вскипит это во мне, такие мысли, так и назло закручусь опять с этой Клавкой трёхтитячной! Мну её, уминаю, а на самом-то деле боль свою давлю… -
     Тут Прохор Иваныч загорелся, стал жарким, душным, слова его припекали Шурику уши, и нельзя было вырваться от них, вспугнуть их. А Прохор Иваныч всё горел речью:
     - И вот что, Шурик, охота – так всё исковеркать, чтоб ей в лицо всё показать, Ритте-бритте, какие мы такие-сякие! Чтоб застукала нас с этой свиноматкой ярою, чтоб конец всему – стыду и глупому её безразличию! Чтобы завизжала тётя Рита, чтоб волосА нам повыдёргивала, плюнула, топнула ножкой, умесИла бы нашу грязь и ушла вся такая чистая, бледная, со слезЯми. Чтобы «Вот как я тебя любила!» это значило. Да! Да! –
     Прохор Иваныч замолчал и шмыгнул носом.
     -  Уйди, хрен собачий, - толкнул он Шурика. – Сядь в угол и живи теперь с этим как хочешь! –
     Пёс пошёл и лёг в углу, и глаза его оттуда обидчиво заслезились.
     - Вот ты не пёс, твою мать, а совесть ходячая! Выпрыгнула с меня и передо мной села! А что соглашаешься, так-растак, что мне потакаешь? А я тебя сейчас тапком в глаз! Не хнычь! Чего жалеешь?! – И Прохор действительно взял в руку тапок, но тут открылась дверь и Рита, несравненная глупостью изо всех жён жена, вошла с чекушкой и банкой рассола.
     - На, Иваныч. Брось ты эту Клавку да не мучайся. На черта она нам? Мало ты меня знаешь, Прохор! Правда, пёсик? –
     И тут Шурик ощерился голливудской улыбкой. А Прохору Иванычу показалось, что он ещё не проснулся, и он усилился сказать «И ёже твою мать!» и выбраться в нормальную явь, но Рита укусила его поцелуем. Он поморщился от боли и сказал:
     - Ну ты и стерьва, Рита Никаноровна! –
     Шурик смотрел на них с одобрением. замасленЕвшие глаза его говорили: «Влип ты, Прохор Иваныч, по самое хочу. Какая умная сука твоя женщина! А ты, Прохор Иваныч, выходит хрен собачий. Хихихи!» - прокашлял он неожиданно.
     - А пёся пусть останется, - сказала Рита. – Я думаю, что тебе уже пора менять  сто товарищей на одного друга, мой глупый, глупенький, маленький, старый мальчик! -
2005