Она мне как будто сказала...

От маминых окон, крыльца
Ушёл я, не ведал подмоги –
И кружат меня до конца
Дороги, дороги, дороги.

Границы. Зарницы. Стрельба.
Война. Неприветливость доли...
Россия – мой дом и судьба,
И небо есенинской боли.

Но я не терялся, а жил:
В теплушках, в подвалах ютился.
Летел на товарных. Разбился,
Но выжил, дополз, победил.

Она подымала, храня,
Дарила терпение злое –
Входила Россия в меня,
Как я в её небо живое.

Текли во мне рек рукава
И я постигал (как ни строги)
Просёлки её, темень рва
И тополь у вечной дороги.

–

Дарила свою доброту
И нрав состраданья и боли,
Души милосердье – и ту
Застенчивость русского поля.

Зелёный летящий простор.
Паромы. Гривастые кони.
И песни свои, и гармони,
Настои лесов и озёр.

И тютчевских гроз непокой,
И юной лицейской пирушки.
Толстой, и Есенин, и Пушкин –
Как пласт из-под плуга крутой.

И там – на развилках дорог,
На пристанях и на вокзалах,
Она мне как будто сказала:
– Всмотрись в эти лица, сынок.

Уж больно ты пишешь легко,
Как будто из тех, кто с экрана
Толкует и много, и странно,
А в сущности – не глубоко.

Крутой, трагедийный рассказ!
В нём судьбы смогли воплотиться...
Всмотрись в эти тёмные лица
С библейским страданием глаз...

И я не на буквы смотрю –
На небо, спалённое зноем,
На лица – в них нет, не святое,
Но свято о них говорю.

То прибыль, а то недород,
И всё ж не терплю слов облыжных.
Встречаю людей – нет, не книжных,
А тех, кто и есть мой народ.

И я не мечтал никогда
Сбежать за «бугор» и забыться.
Родился где – там и сгодился...
А прочее всё – лабуда.

В дороге я снова с утра
Под солнцем июньского поля.
Россия – мой дом и судьба,
И небо есенинской боли.