А ты помнишь, дружище

А ты помнишь, дружище, тропинку вдоль грязного безымянного ручейка,
в котором коль и встречалась рыба, то лишь недоеденная килька в небрежно вскрытой консервной банке.
Но ручей бежал меж ржавых кроватных спинок, засранных детских горшков, окровавленной ваты, битой посуды и проч. Бежал, и его река
принимала как блудного сына, вернувшегося то ли из зоны, а то ли из загранки.
Там ещё был затон, ты помнишь, там, на пути к реке.
Каждое лето ему приносили в жертву
пацана, а то и двоих; пацаны как песни - отправляются в путь налегке.
А которые выросли – тех отправляют в жерло
какой-нибудь новой очень нужной и очень секретной войны,
которой и вовсе нет, но зато с фашистом.
Хорошо бы с младых ногтей помнили пацаны:
совесть при пустой голове недолго останется чистой.
Заполняйте детишкам голову. Пусть случиться быть мозгу набитым
до отказа из разных источников – опричь, разве, грязной лужи.
Заполняйте мозг Наутилусом, что ли, или хоть доктором Айболитом.
Но чтоб не было места в нём для устава внутренней службы.

Ты заметил, дружище: дети-то подросли. Обращаться к ним,
говоря по совести, как к инопланетянам.
Они лучше нас – сужу, в основном, по своим,
но и до всех других, милый мой, куда нам…
Я не знаю, в курсе ли ты, но весь немыслимый хлам,
загромождавший русло, вывозят наши детишки и – упс! – им уже помогают внуки.
Но боюсь я, старик, что таящаяся по углам
мерзость выползет, привычно воздвигнет храм
и займётся любимым делом – начнёт выкручивать руки,
засирать мозги, растлевать, возвращать совесть в палеолит.
Понацепят привычно на шеи свои кресты, на холопьи – вериги.
Мнится мне, дружище, вновь спасаться нам предстоит,
Зарываясь, как в землю пехота, в книги.