Бабки старенькие снова у подъезда тарахтят

Бабки старенькие снова у подъезда тарахтят,
Кости моют и своим и всем прохожим.
И недобро вслед девчоночкам молоденьким глядят,
Вспоминая век, который ими прожит.

Если в юбочке короткой, непременно ука, лядь.
Промолчат, быть может, если  по колено.
Ну а если в макияже, назовут не дать, не взять.
Самой из профессии первостепенной.

Столько злости, в бабках этих, то ли жизнь не удалась,
То ли дети их совсем, совсем забыли.
Или внуки обижают, мол на что ты им сдалась,
Иль в кладовке снова бабушку закрыли.

А года летят стрелою, много прожито уже,
И мужья давно у многих на погосте.
Не осталось видно радости в пустой совсем душе,
Вот и молодость те матерят от злости.

А ведь сами были тоже, несмышлёны и юны,
И весь мир казался розовым и добрым.
Глазки строили стилягам, непослушникам страны,
И вахтёршу, что в общаге, звали коброй.

Да и юбочки носили, подрезали как могли,
Чтоб была не как у всех, а чуть короче.
И в туман рассветный с грустью провожали корабли,
Сожалели, пролетали быстро ночи.

Девки замуж выходили, по любви и за жильё,
Кто удачно, двадцать раз бывал на море.
А кого-то обещали, утопить в любви-враньё,
Синяки, скандалы, просто бабье горе.

И вот так детей растили, отпускали из гнезда,
И вот старость, столь недобрая старуха,
Напросилась к ним в подруги, на посление года,
И о всех плохое им шептала в ухо.

Что нашёптано услышат, тут же вслух произнесут,
Пусть никто не смеет истину оспорить.
Приговор несут любому, три старухи божий суд,
Не они, а эта та, в них это вторит.

Эта старость, эта бабка, без зубов клюёт мозги,
Вот не слушали б, что врёт и шепчет лихо.
Коль сидели б бабки дома, и пекли бы пироги,
Всем спокойно, у подъездов было б тихо.