О любви. Заметки переводчика

Её [Эмили Дикинсон] переводят профессиональные переводчики. И - не любят её…

Анна Черно


Автор предлагаемого текста – не филолог, и этот текст не научная статья. Поэтому заранее прошу прощения у специалистов: здесь не будет ни свойственной филологическим трудам терминологии, ни ссылок на источники. Возможно, многое из того, о чем я буду говорить, профессионалам известно. Возможно, не представляет для них особенного интереса. Печально, если не представляет. Это эссе – результат многолетнего личного опыта. За свою долгую уже жизнь я, не став профессиональным переводчиком, немало переводил – и научные тексты (с английского на русский и с русского на английский), и поэзию, и высокую прозу. Поэтический перевод стал одним из главных дел моей жизни. Читать, понятно, приходится не только себя – есть другие переводчики, есть критика, полемика, в том числе и на меня направленная. Да и кое-какие ученые труды на тему перевода на глаза попадались, хотя систематически их не изучал. Написал несколько статей о переводе поэзии, обобщающих мои недоумения и наблюдения. В основном, для себя, потому что надо же разобраться, а о многих важнейших сторонах дела, без которых ясная картина невозможна, никто не говорит. А если не говорят, значит либо об этом не думают, либо это скрывают. На этот раз поговорю о переводе вообще, не только стихов.   

Язык, на котором мы говорим и пишем, - великолепный, но не точный инструмент. Перетекание понятий в нем восхитительно, но приходится его обуздывать, брать в берега, если мы хотим добиться однозначности суждений. Каждый серьезный ученый решает эту задачу, целые философские школы стремятся унифицировать, привести в строгий порядок те средства, которые могли бы заставить стихию языка вращать турбину познания.

Есть такое слово – перевод. Синхронист переводит выступления на конференции, переводятся технические документы, научные статьи, романы. Пушкин перевел отрывок из Чайльд-Гарольда: «Погасло дневное светило…» Переводчик Google мгновенно превращает английский текст в некоторую комбинацию русских слов. Все эти действия имеют нечто общее: на основе текста на одном языке создается текст на другом.

Только одно ли то же все эти действия? Автоматический переводчик знает слова, но не понимает контекста: получающаяся белиберда, тем не менее, дает не знающему язык некоторое представление об оригинале. Технологии развиваются быстро – и оценивать, хотя бы приблизительно, контекст машина скоро научится. Но всегда ли понимает контекст переводчик-человек? Возьмем, к примеру, перевод научной статьи. Тут картина зачастую оказывается сходной. Переводят обычно люди, знающие язык в общем, то есть, в первую очередь, его бытовые формы; иногда они поверхностно дополнили свой словарь специальной терминологией. Увы, специалист понимает такой перевод с трудом, иногда не понимает совсем. Причина понятна – если вы далеки от темы, не улавливаете содержание переводимого, то текст утрачивает стержень, связь понятий, становясь распадающимся, мучительно разгадываемым (если вообще разгадываемым) ребусом. Хороший издатель знает: чтобы те, для кого перевод предназначен, смогли его прочесть, нужно приглашать не переводчика общего плана, а человека, работающего в соответствующей области и, сверх того, знающего язык. Найти такого непросто.

Перевод художественной прозы, казалось бы, в отношении передачи смысла не столь труден; переводчику, как правило, не нужно никаких специальных знаний – новелла или роман говорят о вещах, понятных всем. Только всем ли? Я тут не имею в виду специфических особенностей, которые могут в тексте присутствовать – необычных реалий, исторических или литературных аллюзий, необщеупотребительных языковых пластов. Всё это несложно подучить, да и редактор поможет или консультант. По крайней мере, должен помочь. Я о другом: литературные произведения обладают разной глубиной, разным богатством смысловых оттенков – рядовой детектив в этом отношении сильно отличается от романа Льва Толстого. А может ли дальтоник, различающий не все цвета, адекватно передать краски многоцветной картины. Нужно, чтобы переводчик проникал в сказанное автором максимально глубоко, он должен быть, если не равен ему по интеллекту, то, по крайней мере, предельно восприимчив к мыслям и чувствам оригинала.

Конечно, никуда не деться, переводчик должен еще активно владеть языком, на который переводит – уметь строить фразу таким образом, чтобы не потерять оттенки смысла, чтобы она была понятна читающему. Ведь разные языки сконструированы по-разному и пословное воспроизведение (калька) часто и нелепо, и непонятно. Это и для статьи в математическом журнале важно, и тем более при переводе философского текста или художественного произведения. Теория перевода как раздел филологии, в общем, занимается именно проблемой его адекватности – предполагается, что собственно смысл оригинала переводящему понятен. Тем не менее, непонимание сути оригинала переводчиком не пустяк, а серьезная проблема, весьма заметная, скажу как читатель, в нашей стране и в наше время. Когда речь о серьезной литературе, уровень личности переводчика обстоятельство очень важное, чтобы не сказать решающее. Ну, и уродливой фраза не должна быть, нужно владеть в той или иной степени стилем, культурой письменной речи.

Перевод, получающийся с соблюдением (или недостаточным соблюдением)  всех вышеупомянутых требований, можно назвать смысловым. И рваный компьютерный перевод, и перевод научной статьи, наспех сделанный выпускницей иняза, и высококвалифицированный труд эрудированного специалиста, и серьезная работа владеющего литературным стилем знатока обоих языков – это смысловые переводы, хотя и различающиеся уровнем квалификации, понимания и интеллекта. Именно по степени адекватности при передаче смысла сказанного в оригинале такой перевод в первую очередь и оценивается. Независимо выполненные разными переводчиками смысловые переводы одного и того же текста, если это качественные переводы, похожи, несут в существенных чертах одну и ту же информацию. Можно выполнить обратный перевод на язык оригинала, и мы должны получить, с точностью до стилистических нюансов, один и тот же близкий к исходному текст. Строго говоря, это и есть перевод, и язык, который определяет наше мышление, подсказывает, когда речь заходит о переводе, представление именно о таком, смысловом, переводе.   

Что смысловой перевод игнорирует (или почти игнорирует), так это интонацию, звуковую организацию речи и всё, что очень трудно определить: настроение, ауру, индивидуальность рассказчика. Между тем, у любого автора особенности такого рода могут присутствовать, даже в научной статье. Только в научной статье можно без существенной потери качества эту составляющую не учитывать. Однако она может оказаться важной уже у некоторых философов. Почитайте, к примеру, иные «научные» переводы Ницше, и вы просто не почувствуете замысел автора. Именно не почувствуете, хотя формальное содержание, вроде бы, передано верно. А дело в том, что философские книги Ницше – это уже высокая проза, которая, будучи передана формально, с отслеживанием только умственного смысла, не живет. И любая художественная проза, если она соответствующего уровня, в чисто смысловом переводе в полной мере не выживает, иногда даже попросту утрачивает тот смысл, который смысловой перевод вроде бы должен воспроизводить.

Возьму пример мне близкий и для меня драгоценный: прозу Д.Г. Лоуренса. Его долгое время по-русски почти не издавали: скандальная история «Любовника Леди Чаттерлей» отозвалась и у нас. Теперь почти все главные вещи переведены. И никакого резонанса. Скандальный роман оказался по нынешним временам довольно безобидным, а остальное как-то не прозвучало. Между тем, за рубежом у него множество страстных поклонников; приходилось слышать, что его невозможно прочесть много сразу – такова концентрация душевного напряжения, требующегося для чтения. Готов подтвердить эти ощущения и я – знакомство с Лоуренсом стало одним из сильнейших впечатлений моей жизни, причем сначала именно с прозой – стихи попали мне на глаза заметно позже.

Возможно, идеи Лоуренса не всегда близки современному читателю. Но отсутствие у нас к нему интереса, в первую очередь, определяется другим. Всё становится ясным, когда откроешь издаваемые переводы. Это многие страницы тусклого и плохо связанного текста, заполненные какой-то бессодержательной мякиной. Что хотел сказать автор, непонятно. Выглядит, как второсортный беллетрист, много рассуждающий без какого-либо внятного замысла. Да, именно так: фразы банальны, а порой просто бессмысленны. Конечно, переводчики разные – есть откровенные халтурщики, есть довольно тщательные профессионалы, иногда что-то из сути оригинала пробивается, но у всех есть общее: перевод мертв. В лучшем случае, подает слабые признаки жизни. И оказывается, что вне живого полной грудью дыхания эта проза не существует.

Перевод прозы требует много сил и времени. Того и другого всегда не хватает. И все же я решился взяться за перевод нескольких сравнительно небольших новелл Лоуренса уже после того, как перевел почти всю его лучшую поэзию. И сразу столкнулся с удивительными вещами, которые не понимаешь в полной мере, пока остаешься просто читателем. Музыка, ритм – это всё я знал и раньше. Да, это отсутствует обычно в переводе прозы, но к этому-то я был готов – ради того, чтобы это воссоздать, и затевал свой труд. Но обнаружилось, что русская фраза, как будто близко к тексту воспроизводящая содержание его английской, теряет не только звук, но и смысл. Едва ли не каждая рождена на таком пределе языка, так сверх-по-английски построена, что на другом языке она не существует. Нужна иная фраза. Несущая тот же замысел, в той же тональности, но иная. И еще: она, как мазок в живописи великих колористов, нелокальна – ее окраска в нашем восприятии зависит от фраз-соседок. Отдельно, без окружения, фраза неполноценна.

Можно ли с этим всем что-то поделать, оставаясь в рамках смыслового перевода? Можно, если за перевод возьмется профессионал высшего уровня, вдумчивый и эрудированный, который в состоянии отследить и воспроизвести ход мысли автора. То, что получится, будет гораздо ближе к оригиналу, чем по большей части наблюдаемое сегодня. Но разве обеспечит даже весьма точное сохранение содержательного контекста то воздействие на читателя, которое делает Лоуренса Лоуренсом, - то мучительно-блаженное обострение чувства жизни, которое переживаешь, читая его книги.      

Приходится признать, что такой текст, как у Лоуренса, принципиально непереводим, если оставаться в рамках перевода смыслового: из него уходит нечто, без чего мы не можем сказать, что перевод в состоянии заменить оригинал для не владеющего языком. То есть смысловой перевод не решает основную задачу, ради которой любой перевод затевается. Получается, что поэтическая проза (а у Лоуренса она именно такова) требует переводчика-поэта. Установку, руководящую при переводе поэтом, прекрасно сформулировал Алексей Константинович Толстой: «Я думаю, что не следует переводить слова и даже иногда смысл, и главное, надо передавать впечатление. Необходимо, чтобы читатель перевода переносился бы в ту же сферу, в которой находится читатель оригинала, и чтобы перевод действовал на те же нервы». Может ли при такой установке помочь квалификация переводчика? Несомненно. Достаточно ли ее? Конечно, нет – мы вступаем в область чувства и вдохновения.

Научить искусству такого перевода нельзя, как нельзя выучить на поэта. Можно научить многим составляющим этого мастерства, относящимся к владению обоими языками, к контексту переводимого оригинала, к пониманию тех или иных реалий. Но всё это технические умения, школа, сродни тем, которыми должен овладеть для работы живописец, но которые не превращают ремесленника в художника. И то, что получается в результате, несет на себе отпечаток личности «переводчика» едва ли не в той же степени, как первоначального автора. Когда-то, на заре ассириологии, многие сомневались в аутентичности аккадского языка, умственно воскрешенного из забвения. Не фантазируют ли ученые? И был поставлен опыт: нескольким виднейшим специалистам предложили перевести один и тот же не известный ранее текст в условиях, исключавших взаимодействие между ними. Переводы совпали с точностью до стилистических деталей. То есть ассириологи овладели уже к тому времени знанием языка достаточным для перевода (смыслового, конечно). Не нужно подобных экспериментов, чтобы сразу и надежно предсказать: два поэтических перевода одного текста, честно переведенные на язык оригинала, будут сильно отличаться и от этого оригинала, и один от другого.

Так можно ли назвать поэтический перевод переводом? Вопрос не совсем корректный, ведь перевод – это слово обычного словаря, легко ускользающее от определенности, не термин. Ясно, что смысловой перевод и перевод поэтический различаются очень сильно – это разные явления, хотя граница между ними не может быть проведена жестко – существуют переходные формы. Если мы хотим определить самое понятие «перевод», то можем взять за основу как узкое понятие смыслового перевода, так и широкое, о котором я уже говорил в начале: любой текст, созданный на основе некоторого текста на другом языке. Но нужно добавить еще нечто важное: претендующий на эквивалентность исходному. То есть все-таки не вариация на тему.
   
Читатель может обоснованно спросить: а стоит ли фиксировать смысл этого слова: «перевод»? Хочешь рассуждать строго – раздели понятия и это живое и зыбкое, как всё живое, слово не используй. И он прав, читатель, - так и следовало бы поступать. Но опасность рассуждений невнятных или нечестных в том и состоит – они избегают отчетливых определений и переносят, пользуясь неоднозначностью языка, смысл одних понятий на другие. Зыбкость понятия перевода позволяет предъявлять поэтическому переводу требования, которые вполне естественны и даже обязательны для перевода смыслового. И в первую очередь требование максимального сохранения буквального смысла оригинала, а очень часто даже и отдельных слов.

Но разве таковы должны быть требования к переводу поэтическому? Вспомним Толстого: «Чтобы перевод действовал на те же нервы». Вспомним Бунина: «Не слова нужно переводить, а силу и дух». Только при таком подходе достигается в случае высокого поэтического текста та задача, ради которой перевод, строго говоря, затевается: заменить оригинал для не знающего язык. И такой «перевод» может быть только самостоятельным произведением и может создаваться только поэтом. А где взять столько поэтов? Вот и получается, что поэтических переводов не может быть много. И есть еще одно обстоятельство, которое сужает круг до невероятной малости – невозможно создать на другом языке близкое по духу и ценности произведение, если переводчик не вдохновлен оригиналом, если не влюблен в него. И тут властно вступает тема любви.

Только любовь может привести к чуду рождения в новой языковой стихии полноценного ребенка, в котором безошибочно узнается великий жилец другого языка. Обыкновенное чудо, о котором говорил старик Маршак. Перевести нельзя (т.е. смысловой перевод несостоятелен), но чудо возможно. Маршак говорил о стихах. Я пока не употреблял это слово: стихи. Но чем отличаются стихи от поэтической прозы Ницше или Лоуренса? Свободный стих – почти ничем. Разбиением на строчки, не обязательно совпадающим со смысловым членением, что предъявляет некоторые дополнительные требования к ритмической организации. Стих более традиционный – разбиением на упорядоченные структурные единицы (строки и строфы), свобода в которых ограничена более или менее строгими правилами: определенным числом слогов или ударений, размером, рифмой и т.д. Правила эти иногда возможно перенести с языка оригинала на язык перевода, иногда в силу  языковых различий – нет. Но, конечно, для того, чтобы перевод «действовал на те же нервы», что и оригинал, он должен быть организован по возможности сходно – сонет не должен превращаться в верлибр, а ямб – в дольник. В конечном счете, стихи отличаются от поэтической прозы только некоторой дополнительной упорядоченностью, еще большей неподвластностью смысловому переводу.

Вот, собственно, и всё. А что же, без чуда никак нельзя? Так и оставлять непереводимое непереведенным? Вот тут-то и уместно вспомнить о разных явлениях, скрывающихся под одним и тем же словом «перевод». Вполне возможен хороший смысловой перевод не только поэтической прозы, но даже и стихов. Всё же интересно максимально точно понять, о чем говорил поэт. Прозой - просто и точно. Возможно, в таком переводе останется даже немного поэзии, она ведь в великом стихотворении присутствует везде, даже в формальном содержании. Вот к такому переводу можно и нужно предъявлять требование сохранения всех опорных элементов текста. Следующая ступень – поэтическая проза. Эту форму ведь можно применить и к стихам – и с ее помощью попытаться передать не только формальное содержание, но и достаточно точно поэтическую сущность оригинала, отказавшись лишь от воспроизведения его строфической организации (размера, рифм и т.д.). Здесь отклонения от буквального копирования (как и при переводе собственно поэтической прозы) могут оказаться значительными, но все же меньшими, чем при переводе стихами.

Ну, а как быть с переводом стихов стихами, если он по поэтическому уровню бесконечно далек от оригинала? Такой перевод (стихотворный, не поэтический), если он достаточно близок к исходному тексту по внешнему содержанию и умело воспроизводит  структуру стиха, несомненно, полезен, давая о нем некоторое представление на, так сказать, поверхностном уровне. Не следует забывать и об утилитарных потребностях: переводе для театра, для пения, для цитирования. Строго говоря, хороший стихотворный перевод – это тоже перевод смысловой, только неизбежно приблизительный из-за дополнительных, невероятно жестких, требований (все те же размер, рифма и пр.). Как смысловой он и должен рассматриваться, хотя некоторые элементы поэтического содержания в нем могут присутствовать – живая реальность сопротивляется любым дефинициям. 

И все-таки понятия необходимо разграничивать. Не станем требовать буквальной точности от поэтического перевода и обязательного присутствия поэзии в переводе стихотворном. А главное, не будем невнятное переложение плохими стихами именовать ни поэтическим, ни переводом. Мутная вода хороша для недобросовестного рыбака, но рыба в ней задыхается. Точность определений убивает ложь.