единственным экземпляром

у нас с ней на пару были закаты/рассветы,
большой черный зонт и диван, — который кровать.
раз в месяц случались истерики и битые кружки,
и сотни нелепых «прости», «давай не сейчас».
она посвящала мне прозу на А4, бывало, стихи,
тонны пустых смс. больше всего мы любили
смотреть на небо и по утрам обязательно кофе гляссе.
она часто смеялась [над каждой нелепой шуткой]
и вела себя точно, подчас, как сорванец.
иногда мне казалось, будто она ребёнок,
только с ростом 180 и девятнадцати лет.
и так как смотрела она – никто не смог бы,
с нежностью, робостью, прожигая всю меня изнутри,
и догорая, снова сгорала бесследно от ее
неприкаянно-робкого «пожалуйста, не молчи».
она уезжала на выходных к родителям,
я каждый вечер субботы учила химию,
ждала от нее звонков [молчание – золото]
и засыпала под голос из телевизора.
она возвращалась, привозя мамины заготовки на зиму.
мы снова ругались, со стипендии покупали кружки.
и я знала, что, такой как она, – никогда не встретить,
[этот живой организм в единственном экземпляре]
но что-то сломалось в нашем едином целом,
и прозу она после писала на листах блокнота,
говоря, что это из-за отсутствия времени и вдохновения,
а на деле «отсутствие» звалось простым именем Маша.
и так, как любила ее – других невозможно.
так, как смотрела она – забыть не под силу.
и все что здесь остается — стать частью прошлого,
единственным экземпляром нового имени.