За четыреста лет до тебя был мне све

                *     *     *
За четыреста лет до тебя был мне свет, что ты станешь
                на лестнице
упоительно-светлого образа
что-то странно и страстно просить.
Как на слух мой нашёл бы столбняк — звуковая чалма
                не налезется;
даже местную речь в общем племени
часто слышишь, как некий фарси.

Не наместник под образ подвёл, просветлённым
                откланявшись засветло,
чтоб в подборке святого оружия
пред визирем свой шаг нарастить.
Как во всякой серьёзной игре, важно с ходом коня
                не затягивать —
на верблюдах, нагруженных порохом,
строить в зыбких песках нарратив.

Так, во фрунт пред тобой отстояв, я пойду по пятам твоим
                бережно,
завороженней взгляда Пржевальского,
поклоняться и чтить твою стать.
В заповедных азийских песках, как о скалу, о взгляд
                не обрежешьcя,
чтоб, в девичестве взятую в пленницы,
дальше страсти пред дервишем стать.

Орнитолог и гений на связь, дикой вольницей застилось
                прошлое.
Безупречней походки поручика,
позвонками столетье срослось.
Как в Византия медный котёл — в революцию русскую
                брошен был,
чтоб ослепшим наёмником пения
погасить свою трезвую кость.

И такой же собрат по перу, в подкидного боец — и 
                без нэвичей —
отводного канала не выдвинув,
залпом с Каспия — мечусь в орду:
за плечами Москва и Ташкент — но с пилотами вместе
                не нервничать, —
где сирийцы не мечутся в беженцах,
за ковровым охватом пряду.

Красоты твоих рук не коснусь — не спалила чтоб
                в пепел Освенцима;
сладострастней крикливого фюрера,
даже с кляпом во рту — не смолчу:
ты одна мне подруга и цель, и — как небо от взрывов
                осветится —
непредвзятым этапником времени
на парче твоей чую мочу.

В минаретной тиши перемен, с губ лиловых мулы
                как задержится,
с полумесяцем, выгнанным за ворот,
непонятной мне речью лечить —
я составлю словарный запас, за щекой сохранить чтоб,
                как денежку,
чтоб в презумпции ставки на зрелище
самого ж пред собой уличить.

Навернётся не плач на щеках, а в две прорези взгляд твой,
                черкешенка,
чтобы валом дохода с провинции
я б сволок себя под ноги вниз.
Как же я устоял пред судьбой — снова дом твой и взгляд
                очерешнивать,
чтоб с обрезом себя же, как русского,
на колени поставить: — винись!

За поимку хвалебного сна, что на хуторе стакнулись —
                с вече ли? —
идентичности ради, не выспавшись,
вновь будить себя засветло в бой.
За Останкинский говор Москвы, по каналам придурков
                высвечивая,
чтоб с Китайской стеною подняться мне —
колыбельную больше не пой!

Я затем и пошёл на Восток, чтоб вернуться на Запад,
                как лавою,
чтоб, в охвате былого и будущего,
в тех же самых границах пребыть.
Так в политике мутного дня и лавирую я
                и отлавливаю...
чтобы дважды сторонников Господа
к той же самой доске не прибить.

С чёт и нечет так мечется жизнь, но с руки твоей
                птицей не снимется.
под хиджабом изящной защитницей
входишь в дом свой, как Бог предсказал.
Как вписалась в Москву в куполах — золотою средой —
                именинницей!
Под присмотром далёкого прошлого
загордилась сестрою Казань.

Я, наверно, не внове скажу, что живём не всегда
                в очевидности.
Да и чтобы ей делать у вечности,
как не за руку взять и спросить:
 — С лучевою болезнью в душе то ль мне чудится, то что
                видится:
за молитвенной порослью всадников
сняли смерть с меня, как с Хиросим.