Альберт Хофштадтер - Введение

Введение
(к книге Мартина Хайдеггера "Поэзия, язык, мысль", Harper & Row, 1971)

В этой книге собраны семь глав, которые на первый взгляд должны быть прямо или косвенно связаны с искусством.  Но такое впечатление обманчиво.
   Эти главы не должны восприниматься как размышления об «эстетике» или даже как «философия искусства».

   Хайдеггеровская мысль  об искусстве  не связана с рассмотрением искусства как aisthesis, т.е. чувственного восприятия в широком смысле,  которое также можно назвать эстетическим опытом.  Оценку важности такого опыта, и в первую очередь эстетики,  он дает в Эпилоге к главе «Происхождение искусства».  И его мысль - это не философия в смысле метафизики или универсальная теория о природе и характеристиках существующих вещей -  будь то искусство или что-либо еще. Его отношение к философии можно почувствовать из ремарки в главе «Мыслитель как поэт» (с. 8) о том, что "из трех опасностей, угрожающих мысли, самой большой и запутывающей, будет философствование".

Мысль Хайдеггера об искусстве, как и о всем остальном,  это мысль, которая помнит и реагирует,  ein unundenkedes Denken.  Подобно поэзии и песне, она вырастает из бытия и достигает ее истины (“Мыслитель как поэт», с. 13).  Бытие, откуда происходит истина,  это бытие, к которому принадлежит аутентичное человеческое существо. Некоторое понимание ее природы вытекает из заключений Хайдеггера, из нескольких его эссе, посвященных бытию, вещи, искусству, человеку и языку.

С самого начала, возможно, надо отметить его совет юному студенту, м-ру Бухнеру, который  спрашивает, откуда мысль о Бытии получает направление (“Вещь», cc. 181f).  Думать о бытии, говорит Хайдеггер,  значит отвечать на призыв его существования, значит находить ответ на этот призыв и идти ему навстречу.   Но это значит быть смертным человеческим существом в аутентичном отношении с другими смертными, с небом и землей, с божествами видимыми и невидимыми, с вещами, растениями и животными; это значит позволить каждому из них быть – позволить существовать открыто, в полном соответствии с их природой – и удерживать открытость их существования, признавая его, и отвечая на него соответственно своим собственным существованием,  способом, которым каждый живет; и затем, возможно, в этой непрерывной жизни, человек услышит призыв языка, который говорит о жизни всех существ, и ответит на него на своем языке смертного, который говорит о том, что слышит.

  Для того, чтобы понять, как человек может думать таким образом, удерживая в своем уме бытие, которое согласно Хайдеггеру, давно скрывается под покровом забвения,  нужно понять природу языка, посредством которого возможна артикуляция мышления. Отсюда включение «Языка», в качестве первого эссе  в  Unserwegs sur Sprache.  Речь искренней мысли всегда поэтична.  Ей не надо для этого принимать вид стиха; и как указывает Хайдеггер, проза не является противоположностью поэзии; чистая проза так же поэтична, как и поэзия. Голос мысли должен быть поэтичным, потому что поэзия говорит о правде,  и это выражение открытости существ («Происхождение искусства», с. 72). Он приглашает – мир и все вещи, небо и землю, божества и смертных – придти, собраться в один простой круг и обнять друг друга  («Язык», сс. 203f). Это топология бытия, говорящая о том, что окружает бытие в ее присутствии («Мыслитель как поэт», с. 12).

  Есть ли в итоге какое-либо фундаментальное различие между мыслящим поэтом и поэтическим мыслителем? Поэту не нужно специально думать; мыслителю не надо специально писать стихи; но для того, чтобы быть  первоклассным поэтом, ему нужно достичь определенного [уровня] мышления, и это по сути то же мышление,  которого достигает первоклассный мыслитель - мышление, которое включает всю чистоту  и  наполненность и твердость поэзии, и чья артикуляция это поэзия.  В этих хайдеггеровских эссе, углубляющихся по мере их написания, можно различить в то же время  рост поэтического качества их языка. Это не случайно; это происходит по мере расширения авторского видения правды и бытия, и человеческой жизни в контексте правды и бытия.  Для того, чтобы выразить то, что он должен выразить, рассказать о том, что он видит, передать то, что он слышит, автор должен говорить о богах, смертных, земле, ботинках,  храмах, небе, мостах, графинах,  четырех стихиях, стихах, боли, порогах, различии, тишине.  В самом деле, это не философия; не абстрактное теоретизирование о проблемах знания, ценностей, или реальности; это наиболее конкретное мышление и артикуляция о Бытии, о различии бытия различных существ и единстве их идентичностей во всех их различиях;  представляющих собой единство с артикулирующим мыслителем.   В таком мышлении, которое  призвано отвечать и  воскрешать – das andenkende Denken – мыслитель отходит от репрезентативного или аналитического мышления,  и направляет свои стансы на «ко–респонденцию призывов, услышанных от мирового бытия, отвечает на их внутренние призывы» ( «Вещь», сс. 179f).

   Из  опыта данного мышления вытекает первая глава. Я озаглавил ее по-английски «Мыслитель как поэт», потому что в ней мыслитель занимается тем, что делает поэт, а именно – dichtet.   У нас нет соответствующего английского слова. Я попробовал подставить «поэтизировать»  вместо dichten, но у него ложная коннотация,  вызывающая неприятие у тех, кто особенно восприимчив к языку и видит  в ней аффектацию.   Dichten  - писать или сочинять стихи или другую литературу; придумывать нечто фиктивное, сочинять, воображать. Поэтому его переводят как поэзия, или написание стихов; и там, где появляется «поэзия», следует помнить, что это глагол, означающий сочинение и письмо – как например в главе «Мыслитель как поэт» (с.  13), где поэзия соседствует очень близко  с пением и (раз)мышлением.

   Оригинальное название этой главы  у  Хайдеггера Aus der Erfabrung des Denkens – «Из опыта (раз)мышления» -  и ее следует понимать, как реализация, открывшаяся человеку  на протяжении долгой жизни в отношении пути мысли, которая принадлежит жизни во всей ее полноте. Каждое предложение в этой поэме мысли чревато смыслом. Прочитавший целиком всю книгу, возвращается опять в ней, и обнаруживает, что то, что казалось вначале новым, странным, сложным, начинает звучать с ясностью  чистого колокола, позволяя услышать голос мысли, заглушаемый в своем существовании и неспособный сказать то, что должно оставаться невыразимым; это выражение  того, что, как во всей истинной поэзии, говорит больше, чем сказано, означает больше, чем произноситься.  Возможно тогда читатель, в один прекрасный момент, поймет, что значит : Segen sinnt – «Благостные размышления».

   Данная поэма справедливо начинается рядом эссе,  главной темой которых является мысль о том,  что поэзия  открывает  проживание человека.  В «Происхождении искусства» (1935 – 36) Хайдеггер уже указывал на функцию поэзии как основания для истины:  как ее приют, основа, начало. Он рассматривал поэзию как проецируемое выражение (utterance) – «голос мира и земли, голос арены, на которой происходит их конфликт, и место, где сосуществуют все близкие и далекие боги… голос, раскрывающий то, что существует». (с.72). Такое понимание поэзии остается справедливым на протяжении всей книги и раскрывается все полнее по мере ее чтения.

  С самого начала до конца, мы видим фундаментальное тождество искусства и языка с поэзией. Все искусство, говорится в «Происхождении искусства», это существенно поэзия, поскольку оно допускает приход правды всего сущего («Происхождение», с. 70). И поэзия, будучи лингвистичной,  занимает привилегированное положение  в области искусства, поскольку язык, будучи правильно понятым, это оригинальный способ, с помощью которого существа выводятся на открытую поляну истины, куда мир и земля, смертные и боги  приглашаются для встречи и занятия своих мест («Происхождение», с. 72f). 

   Аутентичный язык, который не потерял своей магической силы из-за искажений и насилия, это поэзия; между ними нет существенной разницы.*    Вот почему Хайдеггер предпринимает попытку определить в своем эссе «Язык», что собой представляет язык и каковы его функции, а именно, о чем он говорит;  Хайдеггер говорит о «чистом языке», в отличие от того, что произносится случайным образом. То, что говорится на «чистом языке» - это поэма; и действительно, в помощь приводится стих Георга Тракля «Зимний вечер».

   Читая этот стих, мы начинаем сознавать, как язык, его произнесение, приглашает нас к четырехстороннему миру, состоящему из земли и неба, смертных и божеств, приглашает вещи – окна, снег, дом, стол – в этот мир, приглашает мир, позволяющий вещам существовать; приглашает к интимной связи между миром и вещами – к их различию, которое соотносит их друг с другом.  То, что объединяет противоположности, это существующая между ними щель Riss (ср. «Происхождение»), которая становится раз-личием,  пороговой, связывающей их болью («Язык», с. 202).   

  Говорит ли Хайдеггер об истине, проявляющей себя в существах, которых она открывает («Происхождение», с. 61)  или о мире и вещах, объединенных пороговой болью из-за раз-личия,  он всегда думает о возможности аутентичного человеческого существования – о жизни,  в которой человек не просто слепо движется, извиваясь в тисках существенно фальшивого смысла бытия, наподобие жизни в 20-м-веке, Gestell,  framing,  но жизни, в которой он может действительно обитать.

  Обитание – одна из основных мыслей в его трудах. В главе «Строительство Обитание Размышление» - заметьте отсутствие запятых для усиления идентичности трех понятий – Хайдеггер развивает существенный континуум бытия, строительства, обитания и размышления.   Язык является для нас соединительным звеном: bauen, строить, соединяется с buen, обитать, и с bin, bist - словами, означающими «быть». Язык говорит нам: быть человеческим существом значит быть на земле  в качестве смертного, обитать, выполнять надлежащее «строительство»: культивировать то, что растет, создавать то, что можно, и делать все это в контексте смертных, которые, живя и оберегая землю, смотрят на небо и на богов чтобы найти меру своего обитания.  Если бытие человека – его обитание, и если человек должен смотреть на то, как устроен мир, чтобы найти меру своего обитания,  тогда он должен обитать поэтически.

       Поэтому в цитируемом Хайдеггером одном из последних стихов Гельдерлина, начинающемся  словами  «На фоне голубом, цветок старинной колокольни» мы встречаем фразу «… поэзией живет на свете человек…», которая становится предметом рассмотрения последнего эссе данной книги.  Критерий того, насколько  мир хорошо устроен, насколько хорошо соотносятся смертные и божества, земля и небо, вещи и места, и их функции – можно определить только, взглянув   наверх, на расстояние между землей и небом, на размер.   Именно поэзия занимается размером этого расстояния, это стандарт, посредством которого делаются все другие измерения.   Поэт – тот, кто смотря на небо, видит в его проявлении скрывающегося непознанного бога, приглашает непознанное спуститься к человеку и помочь ему обитать на земле.  В основе человеческой способности строить в смысле культивировать и сооружать должен находиться  первоисточник, его поэтическая способность, т.е. способность находить меру в  этом мире.

  Даже кажущаяся простота простой вещи – кувшина, например, или моста, или пары крестьянских башмаков – должна рассматриваться в свете раскрытия соответствия этих существ Бытию, Открытости, открытой поляне правды, если человек хочет, чтобы его отношение к этим вещам было истинно человеческим.   
  Замечательное эссе, посвященное «Вещи» (и «вещь» одна из главных концепций Хайдеггера) дает ясное и живое представление о том, чем должна быть вещь – кувшином, с которым он оперирует, или со скамейкой, ручьем, быком, книгой, о которых он упоминает. Он схватывает Бытие вещей самым конкретным образом, используя для этого способ, заимствованный первоначально из феноменологии Гуссерля, согласно которому вещи можно понять только в случае, если они проявляют себя во всей полноте. То, что оставалось загадкой в «Происхождении произведения искусства» становится прозрачным и ясным из последних эссе.

Или когда он выступает против современного технологического бытия под эгидой Gestell, рамок, оград -  в которых все, включая самого человека, становится материалом для процесса самодовлеющего производства, самодовлеющего наложения человеческой воли на вещи, вне зависимости от их собственной внутренней природы  -  и жизни, в которой он может по настоящему жить как человеческое существо.  Сегодняшнее время технологий – это обездоленное время, время мировой ночи, в которой человек забыл о том, что он забыл истинную природу бытия. В такое темное и нищее время  задача поэта помочь нам еще раз увидеть  светлую возможность истинного мира.  Вот для чего сейчас нужны поэты. Но это значит, что как поэты, они должны освободить себя от привязанности к идолам времени; и исследование Хайдеггером в главе «Зачем нужны поэты?» поэзии Рильке, как находящейся на пути, но пока еще не дошедшей до места назначения, пока еще занятой трудами по выработке метафизического видения реальности, имеет особую актуальность.
  Поэтому поэзия – вместе с языком и мышлением, которое принадлежит ему, и тождественно ему, как поэзия -  имеет для Хайдеггера незаменимую функцию для человеческой жизни: это творческий источник гуманности в жизни человека.  Без поэтического элемента в нашем бытии, и без наших поэтов и их великой поэзии, мы были бы варварами, или, что еще хуже и чем мы являемся сегодня: злобными самонадеянными автоматами.

  Другими словами, вы не найдете эстетику в этой книге.  Но фундаментальные мысли о конструктивной роли поэтического в человеческой жизни. Эстетика, как мы знаем из истории философии,  рассуждает о образах, переживаниях и суждениях, она полезна, нет сомнения, и приятна. Но Хайдеггер думает в терминах основной творческой функции, получающей свою креативность из желания остановиться, прислушаться, вспомнить и ответить на призыв, приходящий из глубин Бытия. Он делает здесь, и в других трудах, то, что мышление призвано делать природой: открывает и находит истинную меру нашего существования.

  Много можно было бы написать о языке Хайдеггера. У него свой стиль, что всегда отличает оригинального мыслителя. Часто одно  или два предложения -  это все, что необходимо, чтобы отличить его от Виттгенштейна, Рассела или Уайтхеда. Стиль и есть собственно мышление. Оно вытекает из  немецкого языка и заимствует гений этого языка. Шеллинг и Гегель гордо отмечали естественную пригодность немецкого языка для философии; и в трудах Хайдеггера, по мере продвижения в хронологическом порядке, мы все более убеждаемся в справедливости этого факта. Именно неотъемлемость языка и размышления привлекла Хайдеггера, и он заново обдумывает старые, вечные и забытые мысли.

  Это не значит, что он сознательно выбирает этимологические или псевдо-этимологические  моменты, чтобы произвольно поиграть с языком. Он использует этимологию чтобы раскрыть человеческие заблуждения в процессе мышления и пролить свет на то, что остается туманным в истории.  Примером служит его описание слов, связанных с «вещью» - das Ding, res, causa, cosa, chose,  причем из оригинального смысла «собирания» (gathering) **,  вытекает движение к «тому, что касается человека»,  к «тому, что  присутствует»,  в конце концов приводящее  ко «всему, что стоит на пути», чтобы это ни было, даже если  это всего лишь ментальное представление  ens rationis («Вещь», сс. 173f). Древняя мысль о собирании оказалась в забвении, в то время, как мысль об абстрактном бытии и присутствии вышла на первый план и подчинила себе мышление. Но древняя мысль – оригинальное открытие поэтов и мыслителей, говорящих на индо-европейских языках -  выражает наиболее истинную природу вещей, познаваемую из живого опыта. 

   Почитайте то, что Хайдеггер говорит о вещественности вещей  (thinging of things), то есть, собирании и объединении – или как говорят немцы прямо и сильно,  das Verweilen, разрешение существовать или  обитать – с помощью которого мир «стоит», буквально в каждом смысле, и вы начинаете строить в своем собственном мышлении главную человеческую  способность постигать смысл вещей, способность, открывающую перед вами заново отношение  к ним (например, к кувшину в «Вещи», мосту в «Строении Обитании Размышлении», снегу, кровати, дому в «Языке»).  И выступая против современной концепции вещи, в которой она выступает в человеческом понимании прежде всего как  репрезентативный объект и по отношению к человеческой воле как материя или продукт, создаваемый в процессе производства или человеческого самодовления – концепция, следовательно, не вещи в ее вещественности, но  вещи, подчиненной человеческой прихоти -  Хайдеггер находит в языке мысль о вещи как о вещи, т.е., ее появления и нахождения в мире  в своем отличительном виде. Так, ему удается использовать «вещь» в качестве глагола, и этот новое определение и переопределение древнего слова и его значения,  позволяет ему вспомнить и ответить  на  бытие вещи как человек, который  искренне жил с вещами  с самого начала.

  Называйте это примитивизмом, если хотите; но это также можно назвать возвращением к истокам,  обращением к предкам, близко тому, как Рильке  описывает то, что случается с совершенными вещами в одном из своих сонетов Сонеты к Орфею ( см. «Для чего нужны поэты?», с. 94). Оно представляет собой отход от тонких абстракций репрезентивного  мышления и стратосферных конструкций научного теоретизирования,  и движение к полной конкретности, целостности  разрозненного,  и реальности жизненного опыта. Это ответ, который Хайдеггер дает на старый призыв Гуссерля «Назад к собственно вещам !».

   Мысль Хайдеггера, Denken, это пере-осмысление, Andenken, вспоминание, возвращение из забытья, и ответ на оригинальный призыв, исходящий из центра живого бытия мира, людей и других существ. Это призыв к полной открытости человеческого духа – который  в других условиях фрагментируется на интеллект, волю, сердце и чувства -   к его постоянному восприятию правды бытия, приглашению к большему свету, чистоте, объединению множественности, приглашению к тому, чтобы мы нашли в этом мире реальное место для обитания вместо холодной стерильной гостиницы, в которой оказались. 

  Это то, что вызывает сложность, но также радость переводить его.  Потому что для того, чтобы найти подходящее английское слово нужно научиться думать по-немецки.   Словарь часто бесполезен для этой цели. Ни один словарь не объяснит вам, что хочет сказать Хайдеггер словами  wessen, ereignen, verweilen, Gestell,  или подобными им. Возьмите в качестве примера глагол  ereignen и связанным с ним существительным das Eregnis.   В его ранних эссе, таких как «Происхождение», он использует скорее словарный смысл – случаться, происходить, иметь место, и событие, происшествие, случай. Но позднее, в поисках правильного выражения для смысла Бытия, он обнаруживает в этом слове то, что отсутствует в других онтологических словах таких как sein и wessen.  Смысл выражения «присутствовать», который передается словом wessen, особенно в форме anwessen, хотя и имеет вес, недостаточный  для приближения к первозданному. Хотя присутствие (presence)  уже очень важный термин в ранней греческой мысли в отношении бытия, оно смешивается с репрезентативным восприятием или результатом привнесения (bringing forth) и раскрытия (disclosing).  Проблема в том, что надо выразить собственный способ Бытия иметь место, случаться, происходить, не только для нашего понимания, воли, восприятия, но и для самого бытия.   И Хайдеггер в конце концов находит ответ в слове ereignen.

  Это открытие любопытно, и ясно показывает, как Хайдеггер обращается с языком – он далек от простого поиска этимологии и творчески применяет все возможности для выражения мыслей  de novo, которые вечно принадлежат человеческой жизни, но все более затуманиваются искусственностью современной культурной тюрьмы, в которую помещен человек,  одержимый волей господства и технически-технологическим мозгом.
  В «Приложении» (1956) к «Происхождению искусства» (1935-36) и следовательно на более поздней и совершенной стадии своего видения, Хайдеггер говорит о das Ereignis как о единственном способе определении Бытия («Происхождение», с. 85). Das Ereignis – это событие, в словарном смысле, случившееся (happening) или происшедшее (occurrence).  Но этот перевод мало связан с контекстом.  Предполагается, что мы можем найти смысл Бытия в том, что называется das Ereignis.  Но что такое Ereignis?

  Мы начинаем понимать смысл найденного Хайдеггером слова из важного абзаца в главе  «Вещь» (Vortrage und Aufsatze, сс. 178-79), где он описывает мир и его присутствие «миростью» (wordling).  Это важно, потому что, приближаясь к  определению того, что есть Бытие существ, собирая всех вместе, в их мире, он дает истинный и единственный размер бытия как «приближение» (nearing) («Вещь», с. 179).

   Хайдеггер определяет мир как: das ereignende Spiegel-Spiel der Einfult von Erde und Himmel, Gottlichten und Sterblichen, «зеркальная игра ereignende простого единства земли, неба, божеств и смертных» («Вещь», с. 177). Сила этого деепричастия видна из контекста. Четыре члена этой связки – земля, небо, божества , смертные – отражают друг друга, каждый по своему. Каждый, таким образом, отражает самого себя, по своему, в Eigenes, в себя, внутри простоты всех четырех. Отражение, бросающее свет на всех четырех, ereignet их eigenes, и собирающее всех в простую компанию.   Ясно, что здесь Хайдеггер использует «свое» значение слова «eigen”, придавая  глаголу ereinen   смысл делать своим, предназначать. Но в отличие от смысла глагола  «присваивать», для которого уже есть соответствующий глагол  sich (etwas) aneignen, Хайдеггер хочет говорить о действии или процессе, в результате которого происходит не личное «присвоение»,  а осознание того, что различные части мира принадлежат друг другу, и самому себе.    В раннем христианстве  о боге говорится как о Боге Любви, любви, которая связывает души в единое сообщество и является источником гармонии  бытия. Хайдеггер находит в  мировой мирности  приближение, с помощью которого собирается его четверка,  все становятся рядом, и начинают танец присвоения и само-присвоения, в котором четверка, четверясь, соединяется в единое целое. Ereignen – глагол, который определяет присвоение, с помощью которого возникает взаимное доверие и принадлежность друг другу.

  Но это только одна сторона монеты. Глагол ereignen не был исторически без предлога    er- или прилагательное eigen, собственный. Был более ранний глагол  eraugnen, располагать перед глазами, показывать, связанный с  существительным Auge, глаз. Некоторые произносят  au как ei, поэтому стало естественным произносить слово как ereignen и соответственно прочитывать его смысл.  Ereignis, существительное, подобным образом связано с Eraugnung, Ereignung. Хайдеггер наверное имел ввиду эту связь.  И она тесно соотносится с его главным ходом мыслей.  Он начинал с феноменологии, от идеи истины как очевидности, открывающей, очищающей, просветляющей и проявляющей все существа. Это же чувство правды доминирует в «Происхождении  искусства», и  здесь еще больше говорится об просветлении-очищении Открытости  (The Open), чем на принадлежности существ друг другу,  т.е. больше о свете, чем о правах. Именно через произведение искусства, и прежде всего через стих,  происходит такое просветление-очищение, которое, как показано в  главе «…Поэзией на свете живет человек…», сильнее, чем  всякая мера, т.е. критерии праведности и  соответствия, с помощью которых существа принадлежат друг другу.  Я не утверждаю, что эти более ранняя и поздняя мысли сильно расходятся,  но следует учесть  углубление и большую зрелость хайдеггеровской мысли по мере того, ка кон возвращается снова и снова к проблеме вещи, работы, правды и смысла Бытия.

  Таким образом,  ereignen означает в его трудах процесс объединения, с помощью которых четверка способна, во-первых,  выйти на свет и чистоту правды, и таким образом существовать в своем истинном  виде,  и во-вторых, существовать  в принадлежности друг другу, участвуя в общем круговом танце бытия; и более того, их общая принадлежность становится самим процессом,  с помощью которого происходит  просветление и очищение  ввиду их божественно-тонкой простой игры взаимного внимания.  Взаимное просветление, отражение, eraugnen;  есть в то же время, взаимная принадлежность, присвоение, ereignen; и наоборот, событие (happening), das Ereignis,,  с помощью которого только и можно определить смысл Бытия, это игра  eraugnen и ereignen: Это Eraugnen, которое Ereignen, и  Ereignen, которое Eraugnen.

Именно из-за этой взаимопроникающей связи выхода на чистое пространство, поляну, свет -  или раскрытия – со  взаимным согласием о принадлежности друг другу, я решился перевести “ das Ereignis” в Приложении к «Происхождению», не просто как «событие», «явление», или «случай», а как «раскрытие принадлежности». Этот перевод пережил критическую проверку самого Хайдеггера, а также Дж. Гленна Грея и Ханны Арендт, поэтому я уверен за его надлежащую точность.

  И наконец последнее в отношении  Ereignis.    В более ранний период, когда большее внимание уделялось правде как очевидности (evidence),  на расположении перед глазами, eraugnen, смысл истины определялся через das Licht, свет, lichten,  очищать, просветлять, утончать,  и die Lichtung, очищение, поляна, раскрытие.  Но по мере взросления мысли, несмотря на то, что эффект очищения, открытия, просветления оставался,  к нему добавлялось прилагательное leicht, т.е. легкость, как противоположность тяжести, и в особенности в смысле простоты, легкости, подвижности.  Хайдеггер подчеркивает это свойство Lichtung, когда определяет бытие, собравшееся  в круг для зеркальной игры,  как «собирание в круг», (ringing), das Gering – слово, не поддающееся переводу.  Он определяет здесь, каков должен быть мир бытия в этом круговом танце, в старогерманском смысле, ring, gering, прикасающийся, податливый, согласный, гибкий, leicht, т.е. легкий, простой, подвижный («Вещь», с. 178, Votruge und Ausfsutse, c. 179).
Таким образом, выход на открытую поляну превращается в совместное участие в зеркальной игре взаимной принадлежности, которая просветляет всю четверку; и поэтому я перевел «lichtend», которая в «Происхождении» была бы «поляной», как «просветление»,  имея ввиду личное и совместное участие: в просветлении, очищении, облегчении и упрощении, что дает возможность всей четверке  встать рядом в круг.

  Он предложил ereignen  и  das Ereignis как примеры творческого использования языка чтобы передать древние мысли.  Это также пример интеллектуального и духовного усилия, необходимого для понимания его немецкого языка  и перевода на английский.  Можно рассказать похожие истории о  wesen и Wesen, которые я часто переводил в смысле присутствия, а не содержания (essence); или Bezug, которое в главе «Для чего нужны поэты?» я переводил как "тягу" (draft); или der Riss как "щель" в «Происхождении», которая становится идентичной боли в «Языке»; или многие другие слова. На протяжении всех трудов Хайдеггер работает над  языком, формирует его, формируя свою мысль, в наиболее сжатом, полном виде – dichtend – характерном для поэтов, der Dichter. Переводить его практически то же самое, что переводить поэзию – потому что это поэзия правды и Бытия, над которой он трудился всю жизнь.



_______________________________

*Поэзия, к счастью, не подверглась такому разрушению как литературный язык, поскольку ее не затронул ни административный, ни специалистский  дискурс.  Она также оказалась неуязвима компьютерному насилию, поскольку ее нельзя запрограммировать. В этом смысле поэзия и искусство оставили за собой некоторую аутентичность магии, о которой говорит Хайдеггер. – ВП
** В русском языке слово «собирать» имеет два связанных между собой  значения: 1) находить (например, грибы, ягоды), и 2)собирать  (что-либо, кого-либо) вместе.  В английском,  у глагола to gather, кроме этих двух значений, есть еще и третье – понимать,  полагать, догадываться. Смысл хайдеггеровского «собирания вещей» имеет сложную этимологию. – ВП.