Leonard Cohen, Selected Works, poems I

Sing to Fish, Embrace the Beast

Sing to fish, embrace the beast,
But don't get up from the pond
With half your body a horse's body
Or wings from your backbone.
Sleep as a man beside the sleeping wolves
Without longing for a special sky
To darken and fur your hands.
Animals, do not kill for the human heart
Which under breasts of scale or flesh will cry.
O swallow, be a heart in the wind's high breast,
River the limbs of the sky with your singing blood.
The dead are beginning to breathe:
I see my father splashing light like a jewel
In the swamp's black mud.

Рыбе спой, а зверя обними

Рыбе спой, а зверя обними,
От пруда, прошу, не уходи
Будь кентавр
Будь хоть Пегас крылатый.
Спи как человек близ волчьей стаи клятой
В небо не вперяй молящие зеницы
Чтоб оно померкло, мех отдав на рукавицы.
Зверь, не жажди сердца человека
Что взывает слезно из груди отсека
Ласточка, будь сердцем у высокого дыханья ветра
Реки по небу текут, в восторге кровь поет
Вновь дыхание обрел мертвец
Вижу: мой отец
Свет, как драгоценности, разбрызгивает щедро
В тьму болот

Brighter than Our Sun

Brighter than our sun,
Bright as the window beyond death,
The light in the universe
Cleans the eyes to stone.

They prayed for lives without visions,
Free from visions but not blind.
They could only drone the prayer,
They could not set it down.

And windows persisted,
And the eyes turned stone.
They all had faces like statue Greeks,
Marble and calm.

And what happened to love
In the gleaming universe?
It froze in the heart of God,
Froze on a spear of light.

Ярче, чем наше солнце

Ярче, чем наше солнце
Словно окно в потустороннее,
Свет Мира делает взоры
Чище, опустошеннее.

Молят о жизни незрячей,
Что в бездуховности виснет.
Проще бубнить молитву,
Не понимая смысла.

Окна в своем упорствуют -
Лица смертельно бледны.
Как изваянья греков,
Мраморны, холодны.

Что там случилось c любовью
В брезжущей звездной парче?
Мерзнет в сердце у Бога,
Стынет на света луче.

Lines from My Grandfather's Journal

I am one of those who could tell every word the pin went through. Page after page I could imagine the scar in a thousand crowned letters

The dancing floor of the pin is bereft of angels. The Christians no longer want to debate. Jews have forgotten the best arguments. If I spelled out the Principles of Faith I would be barking on the moon.

I will never be free from this old tyranny: "I believe with a perfect faith ..."

Why make trouble? It is better to stutter than sing. Become like the early Moses: dreamless of Pharaoh. Become like Abram: dreamless of a longer name. Become like a weak Rachel: be comforted, not comfortless

There was a promise to me from a rainbow, there was a covenant with me after a flood drowned all my friends, inundated every field: the ones we had planted with food and the ones we had left untilled.

Who keeps promises except in business? We were not permitted to own land in Russia. Who wants to own l and anywhere? I stare dumbfounded at the trees. Montreal trees, New York trees, Kovno trees. I never wanted to own one. I laugh at the scholars in real estate

Soldiers in close formation. Paratroops in a white Tel Aviv street. Who dares disdain an answer to the ovens? Any answer.

I did not like to see the young men stunted in the Polish ghetto. Their curved backs were not beautiful. Forgive me, it gives me no pleasure to see them in uniform. I do not thrill to the sight of Jewish battalions.

But there is only one choice between ghettos and battalions, between whips and the weariest patriotic arrogance

I wanted to keep my body free as when it woke up in Eden. I kept it strong. There are commandments.

Erase from my flesh the marks of my own whip. Heal the razor slashes on my arms and throat. Remove the metal clamps from my fingers. Repair the bones I have crushed in the door.

Do not let me lie down with spiders. Do not let me encourage insects against my eyes. Do not let me make my living nest with worms or apply to my stomach the comb of iron or bind my genitals with cord

It is strange that even now prayer is my natural language

Night, my old night. The same in every city, beside every lake. It ambushes a thicket of thrushes. It feeds on the houses and fields. It consumes my journals of poems
.
The black, the loss of sun: it will always frighten me. It will always lead me to experiment. My journal is filled with combinations. I adjust prayers like the beads of an abacus

Thou. Reach into the vineyard of arteries for my heart. Eat the fruit of ignorance and share with me the mist and fragrance of dying.

Thou. Your fist in my chest is heavier than any bereavement, heavier than Eden, heavier than the Torah scroll

The language in which I was trained: spoken in despair of priestliness.

This is not meant for any pulpit, not for men to chant or tell their children. Not beautiful enough.

But perhaps this can suggest a passion. Perhaps this passion could be brought to clarify, make more radiant, the standing Law.

Let judges secretly despair of justice: their verdicts will be more acute. Let generals secretly despair of triumph; killing will be defamed. Let priests secretly despair of faith: their compassion will be true. It is the tension ..
.
My poems and dictionaries were written at night from my desk or from my bed. Let them cry loudly for life at your hand. Let me be purified by their creation. Challenge me with purity.

O break down these walls with music. Purge from my flesh the need to sleep. Give me eyes for your darkness. Give me legs for your mountains. Let me climb to your face with my argument. If I am unprepared, unclean, lead me first to deserts full of jackals and wolves where I will learn what glory or humility the sand can teach, and from beasts the direction of my evil.

I did not wish to dishonour the scrolls with my logic, or David with my songs. In my work I meant to love you but my voice dissipated somewhere before your infinite regions. And when I gazed toward your eyes all the bristling hills of Judaea intervened.

I played with the idea that I was the Messiah ...

I saw a man gouge out his eye, hold it in his fist until the nursing sky
grew round it like a vast and loving face. With shafts of light I saw him mine his wrist until his blood filled out the rest of space and settled softly on the world like morning mist.

Who could resist such fireworks?

I wrestled hard in Galilee. In the rubbish of pyramids and strawless bricks I felled my gentle enemy. I destroyed his cloak of stars.
It was an insult to our human flesh, worse than scars.

If we could face his work, submit it to annotation...

You raged before them like the dreams of their old-time God. You smashed your body like tablets of the Law. You drove them from the temple counters. Your whip on their loins was a beginning of trouble.
Your thorns in their hearts was an end to love.

O come back to our books. Decorate the Law with human commentary. Do not invoke a spectacular death. There is so much to explain -- the miracles obscure your beauty ...

Doubting everything that I was made to write. My dictionaries groaning with lies. Driven back to Genesis. Doubting where every word began. What saint had shifted a meaning to illustrate a parable. Even beyond Genesis, until I stood outside my community, like the man who took too many steps on Sabbath. Faced a desolation which
was unheroic, unbiblical, no dramatic beasts.

The real deserts are outside of tradition ...

The chimneys are smoking. The little wooden synagogues are filled with men. Perhaps they will stumble on my books of interpretation, useful to anyone but me
.
The white tablecloths -- whiter when you spill the wine ...

Desolation means no angels to wrestle. I saw my brothers dance in Poland. Before the final fire I heard them sing. I could not put away
my scholarship or my experiments with blasphemy.

(In Prague their Golem slept.)

Desolation means no ravens, no black symbols. The carcass of the rotting dog cannot speak for you. The ovens have no tongue. The flames thud against the stone roofs. I cannot claim that sound.

Desolation means no comparisons ...

"Our needs are so manifold, we dare not declare them."

It is painful to recall a past intensity, to estimate your distance from the Belsen heap, to make your peace with numbers. Just to get up each morning is to make a kind of peace.

It is something to have fled several cities. I am glad that I could run, that I could learn twelve languages, that I escaped conscription with a trick, that borders were only stones in an empty road, that I kept my journal.

Let me refuse solutions, refuse to be comforted ...

Tonight the sky is luminous. Roads of cloud repeat themselves like the ribs of some vast skeleton.

The easy gulls seem to embody a doomed conception of the sublime as they wheel and disappear into the darkness of the mountain. They leave the heart, they abandon the heart to the Milky Way, that drunkard's glittering line to a physical god ...

Sometimes, when the sky is this bright, it seems that if I could only force myself to stare hard at the black hills I could recover the gulls. It seems that nothing is lost that is not forsaken: The rich old treasures still glow in the sand under the tumbled battlement; wrapped in a starry flag a master-God floats through the firmament like a childless kite.

I will never be free from this tyranny.

A tradition composed of the exuviae of visions. I must resist it. It is like the garbage river through a city: beautiful by day and beautiful by night, but always unfit for bathing.

There were beautiful rules: a way to hear thunder, praise a wise man, watch a rainbow, learn off tragedy.

All my family were priests, from Aaron to my father. It was my honour to close the eyes of my famous teacher.

Prayer makes speech a ceremony. To observe this ritual in the absence of arks, altars, a listening sky: this is a rich discipline.

I stare dumbfounded at the trees. I imagine the scar in a thousand crowned letters. Let me never speak casually.

Inscription for the family spice-box:

Make my body
a pomander for worms
and my soul
the fragrance of cloves.

Let the spoiled Sabbath
leave no scent.
Keep my mouth
from foul speech.

Lead your priest
from grave to vineyard.
Lay him down
where air is sweet.

Строки из дневника моего деда

Я Талмуд изучал от и до, постранично твердил назубок.
И над тысячью коронованных букв мне грезился шрам

Но покинули ангелы шаткий кончик иглы. Христиане устали от споров. Евреи забыли отличнейшие аргументы. И, цитируя главные Принципы Веры, я выл бы как волк на луну.

Никогда мне свободным не стать от неновой давно тирании Основ: «Верую я полной верой…»

А что же стряслось? Милей заикаться, чем петь. Стать как тот Моисей, что и в снах не видал фараона. Стать Абрамом, не знавшим, что он – прародитель. Стать Рахилью, удобствами насладясь.

Радуга мне возвещала, был уговор: после потопа, что всех побратимов утащит, каждое поле – засеяли ль мы, не пахали – станет лужком заливным.

Кто обещания держит? Ну, разве торговец. Не позволяли владеть нам землею в России. Кому оно надо? Ошеломленно гляжу на деревья. В Ковно, Нью-Йорке и Монреале. Ни одного из них я не хотел приобресть. Мне риелтор смешней школяра.

В тесном строю солдаты. Десантники в Тель-Авиве. Кто же пренебрежет ответом на печи Треблинки? Даже любым.

Мне не нравилось видеть парней-смельчаков в гетто Варшавском. Их не красили спины кривые. Простите, но в форме не смотрятся вовсе они. Батальоны евреев не вдохновляют.

Выбор один – либо гетто и хлыст, либо стройбат и скучнейшее патриотическое высокомерье

Я хотел, чтобы тело мое было свободным, будто в раю. Я хранил его прочность. Ведь Заповеди существуют.

С тела сотрите следы моего же кнута. Залечите порезы на шее и венах. Кости срастите, поломанные дверьми.

Не позволяйте мне с пауками ложиться. И раздражать насекомых, которые жалят в глаза. Не позволяйте червей заводить в своем доме, желудок знакомить с железной расческой и гениталии связывать крепким шнуром

Странно, но даже сегодня молитва – родной мой язык

Ночь, моя старая ночь. Та же во всех городах и на всех водоемах. В чаще с дроздами таится. Глотает дома и поля. Потребляет мои ежедневные вирши

Тьма, отсутствие солнца вечно будут пугать. И подталкивать к эксперименту. Мой дневник полон множества комбинаций. Я счисляю молитвы, как кости на счетах.

Боже. Сквозь виноградник артерий моих достань мое сердце. Съешь неведенья плод, раздели мой туман, запашок умиранья.

Ты ведь бьешь меня в грудь посерьезнее всякой утраты, сильнее, чем Рай, тяжелее, чем Торы скрижаль

А язык, на котором учили меня,- обреченность, трагизм духовенства.
Не предназначен он для проповеднической болтовни, поученья детей. И недостаточно пышен.

Вероятно, он может вселять в сердце страсть. Страсти, возможно наверно, придать непорочность, дабы Закон стал еще лучезарней.

О справедливости судьи пусть тайно скорбят: их приговоры достойнее станут. Маршалы - пусть все успехи клянут, чтоб опорочить резню. Пастор пусть тайно о вере скорбит: станет святым состраданье. Вот он – конфликт интересов….

Виршы мои, словари были написаны ночью в кровати, за стойкой. Пусть же в руке Твоей к жизни взывают они. Пусть их созданье очистит меня. Дай с чистотой мне сразиться.

Музыкой стены разрушь! Счисти с плоти моей нужность сна. Дай глаза - разглядеть Твою темень. Ноги – для гор Твоих. Мой аргумент -  да услышь! Если я неготов и нечист, веди меня прежде в пустыни к волкам и шакалам понять: величию или смирению может песок научить, звери – чутью на грядущие беды.

Я не хотел бы своею логикой Тору бесчестить, песнями – гений Давида. В работе хотел я любить Тебя, правда, мой голос растратился где-то на подступах к неограниченным Бога чертогам. Пристально глядя в глаза Твои, вижу меж нами колючки холмов Иудеи.
Я играю с идеей, что был воплощеньем Мессии…

Видел я: человек выковырял себе глаз и держал в кулаке пока небо-кормилица пухло вокруг как громадной любови лицо. В света лучах я увидел: он вскрыл себе вены, и кровь затопила остатки пространства и мягко по миру легла легкой утренней мглой.
Кто б воспротивился этакому фейерверку?

Бился я тяжело в Галилее. На карьере, где режут кирпич, блоки для пирамид, я разил притеснителей знатных. Рвал покровы из звезд. Оскорбля тем плоть человечью гораздо сильнее, чем шрамов следы.

Встретив эту работу его, мы снабдили б ее примечаньем…
 
Ты восстал против них словно их же стариннейший Яхве. Сокрушил свою плоть как скрижали. Увез их от храмовых служек. Был твой хлыст на их чреслах началом невзгод. А укоры – кончиной любви.

О, вернись в наши книги! Укрась наш Закон человеческим послесловьем. Смерть эффектную не призывай. Слишком многое требует объясненья -- чудеса затеняют твою красоту…

Сомневаюсь во всем, что подвигло меня к писанине. Словари мои стонут от лжи. Отступивши, штудирую Ветхий Завет. Сомневаюсь при чтении каждого слова. Думаю, Автор значения сдвинул для толкования притч. И не в Завете дело. Я сомневался как тот, кто нарушил Шаббат, и не будучи членом религиозной общины. Столкнувшись не с театральным зверьем, а с безутешностью - негероической, небиблейской.

Наши пустыни реальные вне освященных традиций…

Трубы дымят. Переполнены маленькие деревянные синагоги.
Может быть, их визитеры наткнутся на книги моих толкований, нужные каждому, но не мне

Скатерти белые – только белее, если прольешь вино…

Опустошен – когда нету соперников-ангелов. Видел я братьев танцующих - в Польше. Слышал их пение перед тем, как сожгут. И не попрал образованность или опыты своего богохульства.
(Голем их в Праге дремал.)

Безутешность – когда уже воронов нет, черных символов. Дохлая тушка собаки – плохой собеседник. Нет языка у печей. Пламя – соперник шиферных крыш. Не утверждаю, какой там был звук.

Разоренность – когда уже не с чем сравнить…

«Столь многочисленны наши нужды – даже неловко и заявить.»

Прошлое тягостно воскрешать, чтоб оценить равнодушие к пеплу Треблинки, и примирить вас с наличием номеров. Просто, чтоб каждое утро приветствовать мир.

Несколько городов исчезли как дым – это не шутки. Рад я, что спасся, выучил дюжину языков, откосил от призыва, и границами были лишь камни пустынной дороги, что я вел дневник.

Можно мне отказаться от разъяснений и от удобств?…

Нынче вечером светится небо. На нем облаков колеи, словно ребра большого скелета.

Вольные чайки, кружась, исчезая во мраке горы, кажутся мне воплощением вредной концепции высокопарности. И покидая сердце мое, устремляются к Млечному Шляху - блистающему маршруту пьянчуги к богу вещей…

Иногда, когда небо так ярко, мне кажется, если напрячься, уставиться в темное взгорье, то вновь обнаружу я чаек. То, что не бросил, не потерять. Старые клады все так же сверкают в песке возле рухнувших башен; флагом обернутый звездным по небу плывет сам Христос детскому змею подобный.

Никогда мне свободным не стать от сей тирании.

Традиция состоит из обломков видений. Я воспротивиться должен. Они словно грязная городская река, что прекрасна и ночью, и днем, но купаться-то в ней невозможно.

Были прекрасные правила: хочешь наслушаться грома – иди, восхвали мудреца, выследи радугу, стань школяром мельпомены.

Все мои родичи были раввины: от Аарона и до отца. Выпала честь мне закрыть глаза славному ментору моему.

Цадик свершает обряд. Соблюсти ритуал без ковчега, без жертвенных алтарей, и без слушающих небес – это строжайшая дисциплина.

Изумленно смотрю на деревья. В тысяче коронованных букв мне грезится шрам. Да не стану витийствовать всуе вовек.

Посвященье фамильной коробке со специями:

Делайте тело мое
для гельминтов душистым,
душу мою -
ароматной как клевер.

Пусть протухший Шаббат,
и душка не оставит.
Удержите мой рот
от нечистых речей.

Уведите жреца
от могил в виноградник.
Уложите его
там, где воздух душист.

Cruel Baby

Where did you learn mouthfuls for everything,
O Dweller in Childsmelling Cloakrooms ?

Chief, do I have to come down and identify the bodies I loved?

I forget, I said I forget which breast it was.
Hers? Yes. Good. Ask her many questions, find out, do her horoscope.

Hooray! she has a family name. Hooray! she looks like her grandmother.

Doctor Reich call surgery: show anal slides of blue come.

Cruel Baby, you lost the world:
you ate dictionaries of flowers:
you fell for particular beauty

Жестокое дитя

Где учился ты всем этим трудным словам,
Обитатель Уборных С Дитячим Душком?

Шеф, я должен спуститься, любимых тела опознать?

Я забыл, я сказал, я забыл, чья была эта грудь. Что? Ее? Хорошо. Так задай ей побольше вопросов, все узнай и составь гороскоп.

У нее есть фамилия! Славно! Похожа на бабку свою.

Доктор Райх вызывает хирурга: представить последний мазок

Ты жесток, как дитя, ты весь мир потерял:
съел цветов словари:
ты влюбился в редчайшую прелесть

Nursery Rhyme
 
A beautiful woman dignified
the cocktail lounge
suddenly we were drinking
for a reason
We were all Absolutists
with a rose carved in our minds
by a 5-year-old brain surgeon
Gentlemen
somewhere a shabby wife waits for us
with some decent news about chickenpox
But let me speak for myself
I believe in God
I have seen angels pulsing
through the veined atmosphere
I am alone with a window
full of bones and wrinkles
O terrible eyes
O perfect mouth
my fantasy shipwrecked
on the metal of your hair
Your beauty rides a wet flower
like a sail above a deep old hull
I need to touch you
with my fleshy calipers
Desire is the last church
and the ashtrays
are singing with hunger
Even if you are the Golden Calf
you are better than money
or government
and I have bent my knee
Roses are roses
blue is blue

Детская прибаутка

Коктейльный зал
где мы по случаю бокалы осушали
внезапно посетила женщина
невиданной красы
Мы были все абсолютисты
чей символ – розу - в головах
нам 5-летний вырезал нейрохирург
О, джентльмены
ждет нас где-то жалкая жена
с вестями славными, что прекращается ветрянка
Но дайте мне по совести сказать
я верю в Бога
видел: ангелы вибрируют
в венозной атмосфере
Я скучаю у окна
костлявый, весь в морщинах
о, глаза ужасны
правда, идеален рот
фантазии мои разбились
об металл твоих волос
Верхом на мокром от росы цветке
твоя краса как паруса над старым остовом корвета
К тебе мне нужно прикоснуться
своим телесным нутромером
Ведь вожделение – последняя молельня
а пепельницы воют
от нехватки пепла
И будь ты даже Золотым Тельцом
ты все же лучше денег
и правительства
и я колени преклонил
Ведь розы – это розы
а тоска - тоска

Kerensky
 
My friend walks through our city this winter night, fur-hatted, whistling, anti-mediterranean, stricken with seeing Eternity in all that is seasonal. He is the Kerensky of our Circle always about to chair the last official meeting before the pros take over, they of the pure smiling eyestrained only for Form.

He knows there are no measures to guarantee the Revolution, or to preserve the row of muscular icicles which will chart Winter's decline like a graph.

There is nothing for him to do but preside over the last official meeting. It will all come round again: the heartsick teachers who make too much of poetry, their students who refuse to suffer, the cache of rifles in the lawyer's attic:and then the magic, the 80-year comet touching the sturdiest houses. The Elite Corps commits suicide in the tennis-ball basement. Poets ride buses free. The General insists on a popularity poll. Troops study satire. A strange public generosity prevails.

Only too well he knows the tiny moment when everything is possible, when pride is loved, beauty held in common, like having an exquisite sister, and a man gives away his death like a piece of advice.

Our Kerensky has waited for these moments over a table in a rented room when poems grew like butterflies on the garbage of his life. How many times? The sad answer is: they can be counted. Possible and brief: this is his vision of Revolution.

Who will parade the shell today ? Who will kill in the name of the husk ? Who will write a Law to raise the corpse which cries now only for weeds and excrement ? See him walk the streets, the last guard, the only idler on the square. He must keep the wreck of the Revolution the debris of public beauty from the pure smiling eyes of the trained visionaries who need our daily lives perfect.

The soft snow begins to honour him with epaulets, and to provoke the animal past of his fur hat. He wears a death, but he allows the snow, like an ultimate answer, to forgive him, just for this jewelled moment of his coronation. The carved gargoyles of the City Hall receive the snow as bibs beneath their drooling lips. How they resemble the men of profane vision, the same greed, the same intensity as they who whip their minds to recall an ancient lucky orgasm, yes, yes, he knows that deadly concentration, they are the founders, they are the bankers -- of History! He rests in his walk as they consume of the generous night everything that he does not need

Керенский

Зимним вечером друг мой не южного вида в ушанке идет через город, посвистывая, пораженный видением Вечности в преходящем. Это – Керенский нашего Круга в бессменных заботах возглавить последний конгресс до того, когда эти спецы узурпируют власть, улыбаясь в лицо для проформы.
Знает он: революцию застраховать нереально, как сберечь ряд здоровых сосуль, что наносят на график упадок зимы.

Без напряга ему председательствовать. Там, где будут печальные учителя, что поэзией увлечены, их студенты, что чужды терпенью, винтовок тайник на мансарде юриста, потом – чудо в виде 80-летней кометы, торкнувшей самые прочные семьи. А элитная часть суицид совершает в спортзале. Зайцами ездят поэты. Настаивает генерал на публичных опросах. В армии учат сатире. Странное в людях бурлит благородство.
Только он знает точно моментик, когда исполнимо хоть что: спесь люба, красота всем доступна как милая сердцу сестра; человек задарма раздает свою смерть, как советы.

Эти миги наш Керенский ждал за столом в арендованной келье. Вирши бабочками созревали на высевках жизни. Часто ль? Грустно, но нет. Вероятность и краткость, вот так представлял Революцию он.
Кто же нынче парадом пройдет? Кто же будет убит ради формы? Кто напишет Закон, чтобы труп воскресить, что сейчас просит лишь табаку да фекалий? Видишь, это последний гвардеец идет, наш единственный честный бездельник. Он обязан спасти Революцию и обломки ее красоты от насмешливых глаз записных фантазеров, которым нужна идеальная жизнь.
Мягкий снег удостаивает эполетами плечи и бесит звериное прошлое шапки. Он одет в смерть зверька, но снежку – окончательному ответу – позволяет простить его ради декора коронования.Сити-холловские горгульи получают нагрудники снежные под слюнявые губы. Как же схожи они с видом непосвященных, настолько же жадных и мощных, что хлещут свой мозг, вызывая старинный оргазм; он в знакомстве с фиксацией смертной отцов-основателей, финансистов – Истории! Он покойно гуляет, покуда они поглощают в обильной ночи все, что вовсе не нужно ему

New Leader

When he learned that his father had the oven contract, that the smoke above the city, the clouds as warm as skin,were his father's manufacture, he was freed from love, his emptiness was legalized.

Hygienic as a whip his heart drove out the alibis of devotion, free as a storm-severed bridge, useless and pure as drowned alarm clocks, he breathed deeply, gratefully in the polluted atmosphere, and he announced: My father had the oven contract, he loved my mother and built her houses in the countryside.

When he learned his father had the oven contract he climbed a hillock of eyeglasses, he stood on a drift of hair, he hated with great abandon the king cripples and their mothers, the husbands and wives, the familiar sleep, the decent burdens.

one hundred and fifty women in moonlight back in ancient history.

He was drunk at last, drunk at last, after years of threading history's crushing daisy-chain with beauty after beauty. His father had raised the thigh-shaped clouds which smelled of salesmen, gypsies and violinists. With the certainty and genital pleasure of revelation he knew, he could not doubt, his father was the one who had the oven contract.

Drunk at last, he hugged himself, his stomach clean, cold and drunk, the sky clean but only for him, free to shiver, free to hate, free to begin.

Новый лидер

Узнав, что у печей, дымивших над округой, служил его отец, и тучи, теплые как кожа, были делом рук отца, он стал свободен от любви и узаконил пустоту.
Очистив сердце профилактикой хлыста, отринул оправданья набожности, став свободным как разбитый бурей мост, абстрактно-зряшным, как будильник, что утоп, он благодарно глубоко вдохнул грязнющий воздух и оповестил: отец мой в крематории служил, любил жену, купил ей пару домиков в селе.
Узнав, что в крематории служил отец, вскарабкался он к окнам смотровым, зашевелились волосы его, возненавидел он монарших инвалидов, их матерей, мужей и жен, обычный сон и груз мирских забот.
Кружа по улице Святой Екатерины, провел он операцию большую на отеле сонном. Сочилась кровь из окон словно из дефектной морозилки с мясом. И ненависть его горела синим пламенем на  солью сдобренных дорожках. Он никого не упустил, но счастлив был, что в лунном свете в прошлое вернул 150 матрон.

Он наконец был пьян, пьян наконец, и у истории порвался чудный гейский «паровозик». Его папаша поднял к небу облака похожие на вздох, что пахли лавочниками, цыганами и скрипачами. Теперь он точно, без сомнений, оргастично знал: его отец – единственный, кто подписался на такую работенку.
.
Напившись наконец, он обхватил себя руками; желудок чист, он равнодушно пьян, а небо чисто, правда, только для него - свободного от трепета, от нелюбви, способного начать сначала.