Памяти деда Андрея Ивановича Щетинина

               
Не знаю, в каких   краях, в какой семье родился, кто были его родители,  и кем был мой дед по материнской линии  Щетинин Андрей Иванович. 

Мне уже не у кого  спросить. Нашла однофамильца и написала ему, объяснила, почему беспокою, но не получила ответа.  Жалко, конечно, но  так-как он человек очень занятой, беспокоить повторно неудобно. Думаю -может быть, письмо не нашло его,  или так же, как я, не знает ничего о своих предках, да мало ли, причин  может быть много, а надумать их и того больше.
 
Люди добрые, интересуйтесь своей родословной, пока живы ваши родные люди: отцы, матери, бабушки и деды.

Мама рассказывала, что она родилась в Верхнем Баскунчаке в июле 1911 года, а к 1917 году семья оказалась в Красном Куте Саратовской области.  Почему дед выбрал именно этот город, и где жил и работал до Баскунчака, и где работал в Баскунчаке, я, наверно, никогда не узнаю.
  В то время деду было уже 37 лет и у него было  четверо  детей: моя мама , старший братишка мамы  Миша, потом были Валя – 1913 г.р. Зоя – 1915 г.р. А  пятый,  Коля , родился уже в Красном Куте в 1918году.

 Дед намеревался  пойти  работать  жандармом, но случилась революция, и   он  нашел себе  место на железной  дороге,  в качестве кого,  не знаю. Мама рассказывала, что о нём  как-то в стенгазете  написали : «Я Щетина-делегат, служба эксплуатации, слава Богу, я богат и без кооперации». Может, ругали за что-то или критиковали стихами известного поэта?

Недалеко от вокзала с незапамятных времён   стоят  два  двухэтажных дома из красного обожжённого кирпича,  непростой  фигурной  кладки. Их  ещё немецкие переселенцы построили. Семья  деда жила  в одном из этих   домов на втором этаже. В них и сейчас живут люди.   Крепко строили.
Всегда стараюсь посмотреть  на них  из  вагонного  окна,  когда выпадает счастливый  случай, а  так  же  на  небольшой, старый,   приземистый, чистенький,  побеленный  вокзальчик с привокзальной  площадью  за ним, где в газетном  киоске  всю свою   сознательную   трудовую жизнь,  до последнего своего часа   работала моя двоюродная сестра,  старшая дочь  дяди Коли, Люся.

Как долго прожила семья деда в Красном Куте   и когда переехала в  Кресты, не знаю.
Позже   село  назвали Верхний   Еруслан,  а раньше  это было немецкое поселение и называлось  Лянгенфельд  или  Кресты.  Немецких поселений на Волге было много, это и Норки, и Ахмат... Тогда ещё существовала    Республика  Немцев Поволжья, столицей которой  был город   Покровск. А сейчас  это город  Энгельс.
 
Жили  дед  с бабушкой   в  саманном немецком  доме, толстостенном, с  четырёхскатной крышей, крытой гладкими, светлыми,  тесовыми досками,  такими   тёплыми  и уютными  на солнце. До сих пор чувствую их тепло.  Мы забирались на неё по  деревянной,  вертикально  прилаженной   к стене, лестнице  в сенях  между  стойлом  для коровы с яслями, куда дед клал для неё свежее сено,  и ларём, где  в отсеках хранились отруби,  мука  и зерно.
Возле  дома  огород, огороженный заборчиком из хвороста. Сажали  картошку и больше ничего.  Поливал огород дождь, картошка росла, и урожая хватало на всю  зиму.

За  водой для хозяйственных  нужд  ходили на речку. Но  воду  брали  не из неё.  Это сейчас Еруслан широк и полноводен, а в годы моего детства он летом высыхал   местами  до размеров небольшого ручейка.
Мы спускались к заводи с прозрачной,  почти стоячей водой.  Было видно,  как в ней  плавают  щурята, окуньки и краснопёрки. Тут рядом и была  криница.

Подземные ключи  пробивались  чистой, как слеза, водой. Кто-то  заботливо  соорудил деревянный  сруб,  чтобы земля  вокруг  ключей не обваливалась, и он наполнялся.  Два ведра можно было набрать. И если до нас воду в кринице уже кто-то зачерпнул, мы не горевали, а купались,  пока она наполнялась новой водицей. 

Сельские девочки носили воду на коромыслах, у кого какие были.  У кого дугой, его можно было перекладывать с плеча на плечо. У кого коромысло, которое сразу на два плеча водружалось, так как было прямым и с выемками под плечи. Длинные крючки позволяли не наклоняться  низко при поднятии вёдер и при опускании их на землю.
 А мы с сестрёнкой были девочки городские, носили на руках, нам так было легче. В городе у нас не было водопровода, но была колонка недалеко от дома. Из неё брали воду и для домашних дел, и для небольшого огородика при доме.
 
Был в селе  колодец, но вода  в  нём   была солоновата, ни для еды, ни для питья её не использовали. Дед посылал нас к колодцу за водой для коровы и для замеса.
   
В  доме было  четыре  комнаты  Первая была  прихожей.  Летом она служила столовой. Слева и справа  у стен стояли лавки или, скорее, деревянные диванчики со спинками, а между ними стол  упирался  торцом в подоконник.   На зиму же она вся до самого потолка  закладывалась  кизами , чтобы обогреваться и варить еду. Здесь же и печка с шестком, отсюда она топилась,  и  продолжалась во второй комнате, где в неё был  вмазан  большой  чугунный  казан  для  тёплой воды  зимой,  и  туда складывалась  какая-то мелочь летом.Казан накрывался большой  деревянной крышкой.
Во второй стояла горка с посудой, с лева и с права у стен, разрисованных двоюродными  братьями самолётами и танками, две  железные  кровати, и у окна обеденный стол. 
Третья,  пожалуй,  зала. Здесь в переднем углу   широкое,  от самого  пола   высокое  зеркало,  с полочками,  расположенными   низко, в  нём   фигура отражалась во весь рост.
 Бабушкина швейная машинка  «Зингер». Бабушка хорошо шила, всё село приходило к ней,  и она никому не отказывала в просьбе.
Тёти Зоина кровать, всегда аккуратно  убранная  и  чистая, подушки  пышные  горкой одна  на другой,  а сверху  накрытые  тюлевой  накрахмаленной накидушкой.
 Большой стол  под чистой скатертью, а на нём, как и на каждом подоконнике,  цветы.
  Тумбочка  с коричневым патефоном,  на патефоне чемоданчик с пластинками.  Он раскрывался и - пластинки  веером, каждая в своей ячейке. А те,  которым не  хватало  места в чемоданчике, хранились в  тумбочке на полочках.  Пластинок было много и мы, дети,   всегда с удовольствием слушали их, стоя вокруг, и интересно нам было не только слушать, но и наблюдать,  как  это нитка сматывается, сматывается  и всё равно  остаётся на том же месте.
  Я помню   неповторимый голос  Лидии Руслановой,  пела она «Валенки»,  и  «Сама садик я садила". Помню  «Счастье моё»,  и  «Когда простым и нежным взором ласкаешь ты меня, мой друг»,  и  «Осень, прохладное утро...»,  и  «Прощай,  мой табор», и  «Ты смеёшься надо мною, ты смеёшься, ангел мой, и,  тоску свою   скрывая, сам смеюсь  я над собой…»,  и  «Выйду к морю, выйду к морю я под вечер, там одну красотку  встречу»,  и  «Челиту»- Ну кто  в  нашем  крае  Челиту  не  знает,  она  так  умна  и  прекрасна…» и "Галому":  О, голубка моя, как тебя я люблю...". и "Чайка смело пролетела над седой волной..." А позже - "Через горы, реки и долины, сквозь пургу, огонь и горький дым, мы вели машины,  объезжая  мины,  по путям-дорогам фронтовым".....
Четвёртая, самая  маленькая  комнатка,  спаленка  деда  и  бабушки.  На окне пушистая, во всё окно, с резными  листочками  душистая  герань.  Здесь же стоял  шифоньер из красного   дерева,  с массивным, красивым  резным  карнизом, с  множеством  передвигающихся  вешалок.   Таких  шифоньеров   я  больше  никогда не встретила.
 На каждом окне цветы. А подоконники широкие, стены-то в доме толстые. И фикус  стоял на полу, и бабушка  влажной тряпочкой вытирала  пыль  с его широких,  словно лакированных, листьев,  а в дождь выносила  из комнаты под открытое небо, чтобы он подышал свежим воздухом. Было интересно наблюдать, как растет фикус, выпуская стрелу, конусом  свёрнутого   листа.  А ещё были и жасмин, и олеандр.

  Приезжали к деду однажды  двое  мужчин – Данил и Яков, немцы,  когда-то жившие в этом селе, и  кто-то  из них даже в этом доме.  Один черноволосый  и серьёзный,  а другой белобрысый  и шутливый.   Было это,  не знаю точно,  в каком году. Наверное, война ещё шла,  мы уже эвакуировались из  Лиды,  из  Западной Белоруссии.  Значит, в  1941-43 году,   отец  уже  погиб.  Помню, как  угощали сестрёнку  своей едой.   Она была  пухленькая, хорошенькая,  им понравилась, а я была  бледная, тощая  худышка.
 Помню, что на ногах у одного, который  шутливый,  были обмотки,  и он,   наматывая  и  сматывая  их,   всё удивлялся, почему получается петля, которая, вроде бы,  не должна  была получаться. 
Они  пробыли недолго, уехали и исчезли навсегда.

Председатель  колхоза    регулярно  слал деду бумаги, в которых приказывал   немедленно дом освободить:  дом стоит   на колхозной  земле,  а  дед категорически  отказывается  идти в колхоз, значит,  и жить в доме не имеет права.
 Получив очередную  бумагу, дед приказывал нам  не шуметь,  водружал на нос очко (очки с одной линзой)  и принимался  писать ответ.

  А ещё раньше у деда был сад, который он посадил и который зачах  и зарос, не по его воле  лишённый ухода.  Когда мы с мамой приезжали в  Красный Кут  и   шли  в Кресты  по пыльной дороге,  переходили по деревянному мосту  речку, недалеко от дедушкиного дома   мама всегда показывала нам  это место  и говорила:  « А вот это был дедушкин сад». Скотина обглодала  его и  вытоптала.

   Ульи  за ненадобностью  пришлось    перенести в  саманный сарайчик-пчельник  рядом с домом. Мы, дети, заглядывали  в него через  единственное  окошко,  видели рассохшиеся  пчелиные домики и   всякий хлам. Это я  теперь понимаю, что  дед  занимался  пчёлами.
  Летом у деда была забота -  заготовка топлива на зиму.  Практически всё лето.
 Да, всё лето.  Делал замес    из коровьего навоза, в который добавлял сухую  траву,  солому, разбавлял водой, которую носили из колодца.

  Навоза от одной коровы, которую держали,  не хватило бы, конечно,  чтобы сделать  запас   топлива на всю зиму. Вот и  собирали его по всей степи, где только  пастухи  пасли  стада.
 А степь  огромная,   полынная  и  колючая. Далеко уходили мы, так далеко, что дом скрывался из вида. А ведь и волка можно было встретить, как однажды встретил братишка Толя. Толя испугался, но не побежал от него, а волк стоял,выжидая. Толя пронзительно свистнул, как все мальчишки умеют, это подействовало так, что волк повернулся и удрал в степь. А это случилось на окраине села.
 
  Недалеко от дома был лиман.  Вода в нём никогда  не высыхала,  рос  камыш, квакали лягушки,   плавали утки-нырки. Нырнёт уточка, и -  только  хвостик  над водой торчит. Их никогда и  никто не тревожил, и они нас, детей,   не боялись,  и вообще никого.
Рядом с лиманом  большая, вытоптанная  скотиной поляна.  Сюда на обеденную дойку  пастух пригонял стадо.   Женщины со всего села  шли    подоить  свою коровушку.
А когда  пастух  заканчивал свой   обеденный перерыв и  щелчком  кнута, как  выстрелом,  а подпасок помогал ему  звоном  кильчанки,  поднимал   стадо,   дед  командовал: «А ну-ка,  внучки- онучки!»
Мы хватали   тележку,  быстренько прикатывали её  на поляну и, пока дед выстилал дно и борта тележки травой и сухими коровьими лепёшками,   подбирали в ведро  свежие,  ещё тёплые.   Всё это богатство привозилось во двор, и дед начинал колдовать.   Оно постепенно превращалось  в  прямоугольные или  круглые брикеты.    И всё  это, ловко работая лопатой.
Под  жарким  летним  солнцем  они   сохли,  переворачивались  несколько раз, потом  складывались  по две-четыре   домиком,  потом  уже  в пирамиды,  среди  которых  мы играли    в прятки. А  когда высыхали  совсем, становились  лёгкими и  такими  плотными, что их  можно было рубить   топором.

Дед всегда держал  корову,  двух телят  - прошлогоднего называли почему-то полуторником, и  нового  года,  кур и  обязательно поросёнка на откорм. Всегда в сарайчике  в  крепкой загородке сытно хрюкали, лёжа на боку,  или истошно визжали, если  были голодны, то Борька, то Яшка.
Куры сами к ночи   садились  на насест, телята ночевали  во дворе, а пара  ласточек, слепившая гнездо под крышей сарая и прилетавшая сюда каждую весну, со своими птенцами, никому не мешала, а только радовала  весёлым щебетом.
 
Корова   в сенях, там у неё было стойло, ясли со свежим сеном или с рубленой травой - берёзкой–вьюнком,  пересыпанной отрубями. 
Траву мы рвали вдоль межи на колхозном поле, засеянным то ли овсом, то ли рожью. Там её было много. Приготовит  дед такую вкусную смесь, и на следующий день вечером коровку не надо из стада  встречать,  сама домой бежит.
Тут её бабушка доила два раза: утром,  перед  выгоном в стадо,  и  вечером.  А  в обед   у лимана.
 И каждый раз коровушка давала по ведру  молока,  доёнку , так бабушка называла ведро,  которое   в хозяйстве больше ни где  не использовалось и было только  для молока.

Мы с сестрёнкой пропускали молоко через сепаратор, бабушка сливала сливки в  большую  пяти-шести  литровую  глиняную бадейку,  которую держала в погребе. Когда бадейка наполнялась  до краёв,   нужно было  сбивать масло.  Доставалась маслобойка,  сливки  переливались в неё, и мы с сестрёнкой  начинали крутить ручку.
Разные по устройству  бывают маслобойки. Эта была барабанного типа,с лопастями  внутри и ручкой снаружи.  Мы  крутили её, как шарманку. По очереди, потому что рука  уставала. Крутили  и прислушивались, периодически открывая крышку посмотреть, во что превращается  сметана. А ещё лизнуть, потому что очень вкусная была эта сметана.  Она  густела, потом разжижалась, потом  появлялись  крупинки, потом  комочки,  которые, склеиваясь  в  комочки  побольше,  и  они  шлёпались, соскальзывая с  лопастей, в  пахту, и это шлёпанье  напоминало шлёпанье  плиц о воду парохода  «Персидский»,  который  когда-то ходил  по Волге, я его ещё застала.
Смешная история получилась однажды с этой бадейкой   и  сметаной: не прибавлялось в ней сметаны, сколько ни  лей. 

А дело было  так. Двоюродный братишка  Толя   перестал  приходить на обед, всё пропадал где-то  с приятелями.  Бабушка ругалась, чего,  мол, голодный  бегаешь.  Полезла она однажды в погреб перелить в  бадью  сливки, и  увидела  за бочкой  прячущегося  Толю. Она его сразу узнала  по  тюбетейке, которую он носил летом.   «Дед,- закричала бабушка, как будто испугавшись,-у нас в погребе вор!». А Толя выскочил из погреба, как пробка. И  бадейка  снова стала регулярно наполняться.

И вот масло выбирается из маслобойки. Бабушка ладит его в фунтики и сколько-то оставляет  себе, а сколько-то  надо сдать   государству, как и яйца, как и прошлогоднего бычка на мясо. Чтобы сдать норму по яйцам, бабушке приходилось добирать норму по соседям. Я помню слова масло поставка, мясо поставка, яйце поставка.
А пахту, что оставалась в маслобойке, выпивал дед.  Говорят,  что  она очень полезная.
 Когда сломался в сепараторе барабан,  я бегала с вечерним молоком к соседке,  с которой жили на одной улице. К ней многие женщины приходили, занимали очередь,  отливали  ей кружку цельного молока, выливали  в чашу  сепаратора  свой удой, подставляли под  сливы  ведро и баночку для сливок  и начинали крутить ручку.  И я так же делала. Это было совсем нетрудно. Вот идти    тёмной  улицей  назад было страшно.
Улицу-то и улицей назвать было нельзя, потому что дома, в которых люди живут,  на ней  стояли  на большом расстоянии друг от друга.  Она, конечно, когда-то была  нормальной улицей. Но время было такое, что  в  поисках лучшей доли снимались семьи с насиженных мест,  а  дома  бросали.  Стояли они сиротами,  хлопали ставнями, смотрели  на мир пустыми проёмами окон. Проходил  год, а то и меньше, и от дома оставались стены да труба, потом и они рушились.   Оставался  глиняный бугор.
Бегу этой улицей, а слева и справа  руины.  Вот дом,   брошенный  недавно.  В нём какое-то время жила большая семья  Тихона.  Снялись  и ушли, куда, никто не знает, а дом стоит пустой и  никому не нужный, дверца чердака на одной петле  держится. Бабушка говорит, что там, на чердаке,  по ночам черти шумят. Потом опять руина одна, другая.
 А вот дом одинокой хромой старухи  Сидорихи.  Она всегда  ходит,  опираясь на свою клюку.  На неё всегда лаял наш пёс  Абрек.  Она приходила к деду  жаловаться на него, потому что  Абрек утащил у неё железную  миску.   В  доме  у неё  ничего  нет.  Пол глиняной мазаный. У многих  в то время полы  мазаные, глиняные были. А глины в тех краях ярко-оранжевые, мягкие, как густая сметана.  Мазали ими  полы в домах,  и дома и снаружи, и внутри.
Вот  еще одна-две  бывших  хаты и,  наконец,  я дома!
 На самом краю села  стоял дедов  дом. Всякий прохожий, идя мимо,  заходил  попить водички.
 Однажды нагадала бабушка  тёте  Зое, которая была  в ссоре со  своим мужем, что Лёшка обязательно вернётся, вот карты показывают  короля у порога.
Выходит  дед утром, а у порога, свернувшись калачиком,  мужик спит.  Знакомым оказался, говорит:  «Постеснялся будить  тебя,  Андрей Иванович, а  тут всё же не под открытым небом, ты,  уж  не серчай». А он и не серчал.
 А   цыганский табор никогда дедов дом не обойдёт. В ту пору кочевали цыгане по городам и весям, обычное было дело. Разбивал табор свои шатры у лимана и первый, кого они навещали,  был дед.
 Не обходилось и без кражи.
У деда на стене над кроватью висело ружьё, а через стену в хлев, где стояла  корова,  протянут шнурок  с колокольчиком.  И колокольчик,  и ружьё рядом.     «Если что, я сразу услышу»,-  говорил дед  и был вполне уверен, что  колокольчик не подведёт.
Но однажды случилось. Пошёл поутру дед кормить поросёнка, а тот почему-то не визжит и не  стучит  копытцами. И куры почему-то не кудахчут, и петух не кукарекает.  Загородка пуста, кур нет, одни перья вкруг.  Недалеко от дома  лужа крови.  Тут, видно,  и  получил дедов   кабанчик цыганский нож  под   сердце. И никто,   ничего не слышал: и петух не прокричал, и  Абрек не залаял, и в доме никто не проснулся, и колокольчик не зазвенел.
Тётя Зоя побежала в Красный Кут в милицию, но когда милиция приехала, табора и след простыл, только  костры ещё дымились.  Под ними и нашлось то, что осталось от кабанчика.
 Пережил и это.

 Был дед худ и как-то суховат, ходил пружинисто, так, будто ноги в коленях не разгибались. Седоватые волосы волнисты, усы почти, как у С.М.Будённого.

О себе ничего не рассказывал, да мы и не спрашивали, глупые. Лишь однажды сказал как-то и мне запомнилось:"Я по воде ходил, как по суху". Что бы это значило? Предполагаю, что жизнь начиналась где-то у большой воды, или служба была такая?
 
Никогда не слышала, чтобы он крикнул на бабушку, или чтобы они ругались. Напротив, он говорил ей всегда :"Мать,счастье моё я нашёл в нашей дружбе с тобой".
К нам, внукам, только на Вы обращался и меня это удивляло.

Сложилась его жизнь так, как сложилась. Он умер в январе 1955 года. Бабушка пережила его на неполные три месяца.  Рядышком похоронены на сельском погосте. Царство им Небесное и Вечный Покой,



Эта фотография единственная от него оставшаяся.