Препарат

Глава 1
 Коммуналка
По первости Венька Малышев наладился прикладываться к рюмочке вместе со своей тогдашней женой – Мариной. В то время им обоим расслабленные вечера с выпивоном казались приятной детской забавой. Да и думалось тогда Веньке, что такие игры были им вполне заслужены. И вроде, причины тому имелись…
Родился Венька в Москве, в 67-м году, в семье молодых ученых-химиков. Как в старом советском фильме, молодым ученым заниматься собственным ребенком оказалось некогда – и тут весьма кстати оказалась бабушка Марья Васильевна – мать отца. Справиться с Венькой толком бабушка не могла – слишком шустрым и самостоятельным оказался внук. Например, когда ему было всего пять лет, он сам добрался с дачи в Краскове до Москвы, без сопровождающих и без денег. Такой не пропадет… - решили родные. В итоге Веньку постигла участь «наполовину брошенных» детей. А когда, чуть позже, мать и вовсе развелась с отцом, и в семье появился отчим, дядя Валерий, – к Веньке накрепко приклеилось и словечко «безотцовщина». Словом, в родной семье на него сразу и безнадежно махнул рукой. В отличие от двоюродного брата, Леньки, сына старшей маминой сестры. Ленька учился средне, зато вел себя образцово, слушался мать во всем и во всем же ставился в пример непутевому Веньке.
Кстати, Венька, когда вырос, все собирался спросить у матери, намеренно ли его назвали как героя повести Павла Нилина «Жестокость» и нашумевшего одноименного фильма? Да так и не спросил.
В общем-то, Венька не унывал. Родную английскую спецшколу имени аж самого В.Г. Белинского закончил с весьма приличным (за счет гуманитарных предметов) аттестатом. В институт тоже поступил – правда, не с первой попытки, опять же, в отличие от Леника – тот, хотя и выбрал средний вузишко – Тимирязевскую академию – зато поступил сразу. Венька же нацеливался, ни много ни мало, на МГУ. Правда, первая попытка, где он срезался на экзамене по русскому языку, при этом имея абсолютную врожденную грамотность, его слегка отрезвила. И на следующий год Малышев рванул уже куда попроще – в Педуниверситет. И с гордостью доложил родным, что прошел, причем все на тот же самый факультет русского языка и литературы! Это на некоторое время разрядило обстановку в доме. Правда, не до конца. Независимость Веньки и его неумение «подлаживаться» вызывало перманентное раздражение отчима и тети Жени, матери Леника. Позже выяснилась и истинная причина этого раздражения, прямо по Булгакову: в основе всего лежал вечно живой «квартирный вопрос». Венька этого не знал, и ранние свои мытарства называл впоследствии «закалкой характера». Время для закалки, оказалось, было довольно-таки ограничено. На пятом курсе своего филфака, в читальном зале библиотеки Ленина, Малышев учудил такое, что даже единственного любящего его человека – бабушку Маню – надолго повергло в шок!
Воды, кстати, к тому времени утекло порядочно. Мать и отчим перебрались на новую квартиру в кооперативе научных работников. Благополучный Ленечка, по обыкновению, не блестяще, но в срок, закончил учебу в Тимирязевке и вышел новоиспеченным ветеринаром. А вот Веньку на новую площадь родичи прописать как-то припоздали. Жить в дедовской квартире с ворчливой теткой стало еще тяжелее. Но Венька и любящая его бабушка Маня решили «поднапрячься» до окончания ВУЗа. Все же жизнь Веньки – как и жизнь Тома Сойера – сама подсовывала ему приключения. И практика в библиотеке исключением не стала. Венька, которого и так сразу невзлюбил весь контингент старых дев в отделе, сходу ввязался в глухую борьбу с местным серым кардиналом – старшим библиотекарем Томочкой, или Тамарочкой Павловной, как льстиво называли ее прихвостни.
От Томочки в отделе и впрямь зависело многое. Неугодные или ставшие неугодными с течением времени сотрудники надолго в коллективе не задерживались. Томочка, на которую директриса охотно переложила трудоемкое ведение отчетной документации, ловко подсовывала на подпись компромат на неугодных – и, наконец, терпение директрисы лопалось.
Она же – Тамарочка Павловна – вела и дневник учета рабочего времени, и журнал опозданий, и графики начисления премиальных, предоставления путевок, выдачи дефицитных тогда талонов на распродажи и продуктовые заказы. Словом, весь отдел, вольно или невольно, крутился вокруг ее солидной персоны. И, соответственно, пышным цветом расцветала такая библиотечная «дедовщина», которая тогда еще не снилась армии!
Как раз во время Венькиной практики – надо же так случиться! – в самом разгаре была травля молодой новенькой сотрудницы, которая провинилась только одним – миловидной внешностью. Примерно через месяц ожидалось премирование сотрудников. И, разумеется, новенькой в их числе не оказалось, хотя у девочки был профильный диплом, и над библиотечной картотекой она трудилась безропотно и неустанно. Это были несомненные признаки суровой опалы. И, как в сталинские времена, с ней сразу перестала общаться большая половина коллектива. Для девочки – молодой мамы – менять работу оказалось делом нелегким: ребенку только-только предоставили место в яслях по соседству  с работой! Да и жила она тоже рядом – успевала и приводить, и забирать свою кровинку. И Венька не придумал ничего лучшего, как заслонить ее своей «широкой» спиной. А заодно и заставить саму Томочку – переживать, плакать и не спать ночами.
Как и вообще в жизни, Малышев и здесь, конечно, остался верен себе: в самый день зарплаты, криминально и бесстыдно похитил из Томочкиной сумочки аванс – сорок рублей – и спрятал в книгу на книжной полке над ее рабочим местом.
Событие и впрямь получило эпохальный размах! Весь коллектив впервые увидел Томочку во власти самых обычных человеческих чувств: растерянности, страха перед двумя неделями скудной безденежной жизни – и, наконец, обыкновенной женской истерики по поводу обидной потери. Томочка сделалась как-то проще, терпимее к людям, перестала вредничать и злиться – стала даже ниже ростом, как будто сбросила туфли с высоким каблуком. Конечно, больше трех дней Малышев ее мучений не выдержал – решил, что человек достаточно пострадал и преобразился. В обеденный перерыв сам подвел коллег к пресловутой книжной полке и, торжественно достав свой «схрон», вернул его владелице. Однако, вместо счастливого примирения – с Венькой и молодой мамой – Томочка, прямо на глазах вновь стала другим человеком. Вытянулась, встав на невидимые каблуки. Ехидно поджала тонкие губы. Попыталась даже растянуть их в гаденькой улыбочке.
И понеслось…
«Представители общественности», к радости тетки Жени, заявились к Веньке домой, и дружно пригвоздили его к позорному столбу как «злостного похитителя». В библиотеке провели экстренное производственное собрание. Не поленились даже вызвать мать Веньки, даром, что жила она с отчимом отдельно.
На собрании директриса произнесла прочувствованную речь, уверяя, что «только жалость к бедной матери этого человека…» помешала ей обратиться в милицию, завести уголовное дело и навсегда испортить Венькину биографию. Мать плакала и просила простить непутевого сына. А выйдя из библиотеки вместе с сыном, долго и горько ругалась, припоминая все его проступки. Завершила она свой монолог требованием – исправиться, переходить на заочное, искать «настоящую» работу и «устраиваться в жизни». А в дедовской квартире тетка Женечка «от лица всех проживающих» велела забирать вещи и сматываться – дескать, у «преступников не может быть родного дома»!
Вначале Венька принял ее тираду за обычную злую шутку. Но, когда на следующий день, забрав отрицательный отзыв о практике из библиотеки, усталый и обозленный, он вернулся домой – любимой бабки Марьи Васильевны, единственной его защитницы, не оказалось дома. Вещи его все уже были собраны и уложены в спортивную сумку, стоявшую возле входной двери. А в коридор вышла Женечка с требованием «сдать ключ».
Венька много лет помнил злорадную улыбку на ее лице и серые вихры ее Леника, который подслушивал их разговор из-за двери.
Глава 2
Огни и воды
Так и начались в его жизни «огонь и вода», только «медных труб» еще не хватало. Конечно, на улице храбрый Венька не остался. Несколько дней перекантовался у приятелей в общаге, а потом ему бесплатно предложила угол пожилая сотрудница отдела библиографии – единственная, кто поддержал его на том судьбоносном собрании.
Наталья Васильевна, вместе с мужем, интеллигентным и эрудированным Владимиром Олеговичем, заведовавшим читальным залом в библиотеке какого-то НИИ, приютили Веньку до окончания вуза. Он и впрямь перевелся на заочное отделение, так что обеспечивал себя сам – уж больно скупым оказался отчим, дядя Валерий. И, конечно, самостоятельная жизнь настолько окрылила Веньку, что, едва дождавшись госэкзаменов и диплома, торжественно сделал предложение Марине – той самой юной маме, с которой сдружился после памятного судилища.
Сказать, что родители Мариночки были в восторге от зятя, – значило сильно преувеличить. Мариночке перевалило за двадцать восемь, а парень только-только окончил институт, да еще специальность выбрал какую-то несерьезную – словесник, учитель  русского языка и русской литературы! Но дочь, обычно тихая и послушная, на этот раз проявила характер: или он, или никто! Единственной уступкой молодых родителям стал отказ от «широкой» свадьбы. Не хотели Маринкины предки «светить» перед родней нового непрезентабельного зятя. Ответно, правда, и сами сделали уступку – позволили молодым первое время пожить у себя «под крылышком». Больше, впрочем, из-за малыша – опасались полностью доверить его ни непрактичной Марине, ни – тем более! – несолидному зятю. Какую роль сыграло такое «крылышко» в жизни молодой семьи Малышевых выяснилось чуть позже. А пока молодожены пребывали в самом «медовом» периоде, а малыш ничего не понимал. Молодая семья, по задумке опытных родителей, должна была «притереться»  и «устаканиться». Словом, хотели как лучше. А получилось…
По окончании вуза Веньке предложили очную аспирантуру. Малышев был польщен и горд. Заметили, значит, его фундаментальные знания литературы (почерпнутые, в основном, из старой дедовской домашней библиотеки), тем более, на фоне остальной, довольно туповатой, и, в основном, девчачьей группы. Ведь он не раз спасал одногруппниц на зачетах, подсказывая факты, не прописанные в их несчастных шпорах! Например, когда преподаватель оговорилась, неразборчиво диктуя название повести Льва Толстого о жеребце – призере породы – по кличке Холстомер. Все наивные девицы записали в точности то, что услышали! Хорошо, хоть одна сообразила уточнить у Веньки, что это за странное прозвище – Толстомер? Может, это самого Толстого так прозвали?
Но – вернемся к делу. От очной аспирантуры, конечно, пришлось отказаться – Маринка и так села дома, вроде как с ребенком. А безработного аспиранта Малышева не долго терпели бы «старорежимные» женины предки.
Однако и тут поначалу все сложилось замечательно. На Бауманской, где находился иностранный факультет Венькиного вуза, несостоявшемуся аспиранту предложили отличное место – руководителя только-только открытого в районе детского досугового центра. И более того! Прямо рядом с центром выделили молодой семье служебную жилплощадь в коммуналке – бальзам для независимого сердца новоиспеченного главы семейства Малышевых! Маринка поначалу тоже обрадовалась. Уже на следующий день после получения извещения из вуза о зачислении Малышева В.С. в заочную аспирантуру, он держал в руках приказ о назначении его директором детского досугового центра «на Бауманской» с выделением жилплощади в квартире номер такой-то, по улице Баумана «из маневренного фонда указанного ВУЗа».
Будь Венька поопытнее, не живи они с Мариной с самого рождения в Москве, при родителях, – наверняка, обратили бы внимание на слово «маневренного». Но тогда им казалось, что две комнаты в коммуналке потому и называются «маневренными», что впоследствии молодая семья сможет рассчитывать на отдельное, не служебное, а свое, жилье от заинтересованного института.
В таком радостном настроении – хорошо, хоть бабушка Валя, мать Марины, не разрешила «мотать незнамо куда» внука – они вдвоем и явились осматривать новое долгожданное «гнездышко». В деканате их предупредили – комнаты почти полностью обставлены, даже проведены отдельные от соседей водопровод и ванная – просто «живи – не хочу»! Так что Венька с женой ринулись поначалу к дому-новостройке, что располагался по соседству. Вошли даже в подъезд – и страшно удивились, что «выделенная им квартира «один» в этом доме давно занята домоуправлением! Правда, сердобольная сотрудница, оказавшаяся в выходной на месте, тут же вникла в их проблему и объяснила, что их дом числится на Бауманской улице под литерой «А», а находится прямо через дорогу, рядом с поликлиникой. Домик этот Малышевы видели, но почему-то решили, что это двухэтажное немолодое здание не может быть ничем иным, кроме как заурядной бойлерной. Вот именно к этой «бойлерной» и пришлось возвращаться! Еще на подходе к нелепому двухэтажному уродцу без балконов и подъезда, жалкому на фоне окружавших его новеньких многоэтажек, сердце Веньки предательски дрогнуло. А сердце у человека, как говаривала его любимая бабка Маня, – «вещун»!
Еще больше сжалось сердце у него – и теперь уже, видимо, у Маринки – у входа в пресловутый «маневренный фонд». Никакого подъезда в домике не оказалось. Дверь в центре стены, через которую и вошли Малышевы, напоминала черный ход. Именно к ней, на небольшую площадку, спускалась лестница второго этажа, и выходили двери двух квартир на первом. В коммуналке квартиры «два» обитали две одинокие дамы – кажется, вполне приличные. Квартиру «один» им открыл непосредственный сосед – таксист Виктор. Все соседи проживали в «маневренном фонде» временно и так же, как и Малышевы, надеялись на переезд в отдельную квартиру. При этом, работали они в самых разных сферах – и ждали своей очереди долгие годы – прямо как у Чехова в «Трех сестрах». Но обо всем этом Малышевы узнали позже. А пока – вполне любезный, но, по-видимому, чуть поддатый, Виктор ¬ показал им «места общего пользования», извинился, что «работа и в выходной – работа», – и ушел, объяснив, что дверь за собой ребятам можно просто захлопнуть.
Глава 3
Пещера Мории
Так Венька и Марина очутились вдвоем – в подземной пещере Мории, как герои Толкиена. Стоя в центре довольно просторной, общей на две части квартиры, прихожей, перед открытыми дверями в уборную и кухню, они, изнеженные московские дети, не могли  отвести глаз от «маневренного фонда» – Венька даже показалось на миг, что все это происходит не с ним, а на экране, в каком-нибудь чернушном фильмеце! За серыми, немытыми окнами кухни, почему-то забранными решетками, сиял погожий весенний денек. А здесь было полутемно – из-за закопченных стен со старыми обоями, вытертого до черноты, когда-то крашеного масляной краской, дощатого пола, а главное – таких же серых, хоть и высоких, потолков с разводами облупленной, висевшей клочьями древней побелки… Да-а…
Даже в полутьме стало заметно, как побледнела Маринка. Но, храбро улыбаясь в ответ на растерянный взгляд мужа, она – будущая хозяйка – шагнула вперед, вначале к туалету. Внутри он и впрямь больше походил на провинциальную вокзальную уборную. Ржавые трубы уходили в потолок, под которым находился не менее ржавый сливной бачок, а спускать воду следовало, потянув за железную цепочку. Темные кирпичные стены. Довольно шаткий унитаз в старом, рассохшемся цементе. И, как водится на вокзалах, – жуткое коричневое пятно посредине унитаза от стоячей лужи ржавой воды…
Раскачивать сам унитаз ребята побоялись. После туалета даже кухня показалась чуть-чуть лучше: здесь, по крайней мере, не ощущалось застарелого запаха мочи и канализации. К тому же, зная, что в их комнатах есть электроплитка, Маринка к кухне отнеслась спокойнее. Но и здесь очень было на что посмотреть! Про стены и потолок говорить не нужно. Мебель – два стенных шкафчика и две облезлых допотопных табуретки. Кухонный стол с тумбочкой – только один, видимо, Виктора. На столе – горка скудной посуды – миски, чашки, – похоже покрытые пылью от старости, хоть, видимо, и считались «мытыми». Приборов, как и второго столика, не оказалось вовсе.
Дверь в их комнаты белела казенной бумажкой с печатью. Малышев, на правах нового хозяина, снял бумажку и легко открыл дверь уже выданным ему ключом.
Тут только бедная Маринка слегка, хоть и пока вымученно, заулыбалась. Во-первых, комнат оказалось не две, а целых три. В центре находилась гостиная, с одной стороны – спальня, а с другой – та самая санитарная кладовка, а на самом деле – такая же комната с окном, с канализацией, ванной и унитазом. Здесь же, на счастье, нашлись и кухонный столик, и даже вполне приличные посуда и приборы! Горячей воды, правда, не оказалось во всем доме – но ведь можно будет поставить нагреватель! Зато плитка оказалась не какой-нибудь походной элеткроплиткой, а настоящей, большой, кухонной, с тремя конфорками! В гостиной стояли – и обеденный стол, и обычные стулья, и два платяных шкафа. Даже совковое раскладное кресло имелось! Спальня, правда, хранила лишь след от дивана да старые, железные книжные полочки на стенах.
Но уж диван-то под супружеское ложе можно будет «надыбать» и у родных! Словом, ребята повеселели, и, засучив, рукава, взялись за мойку окон своей «новой» квартирки. Вскоре окна заблестели, и все вокруг обрело более приветливый вид. Виктор пока не появлялся. Впоследствии Малышевы узнали, что он постоянно живет у своей подруги, а свою жилплощадь использует только для «дружеских» банкетов. Так что, по большому счету, молодое семейство, наконец-то вступило в права пользования собственной, практически отдельной, квартирой. И хотя осторожные родители Маринки поначалу не разрешили ей брать с собой ребенка в «такие условия», зато все остальное – и двуспальный диван, и новенькое постельное белье – и даже телевизор, магнитофон, старенький компьютер и плечики в шкафы для лучшей одежды – все было ими благополучно и неотложно «надыбано». Ребенка забирали только на выходные – и всю неделю Марина, как хлопотливая пчелка, упоенно занималась домашним хозяйством. Даже скатерть на стол в гостиной приобрела и новые занавески повесила!
А Венька и вовсе воспрял духом! Он, солидный отец семейства, теперь трудился директором досугового Центра, любил детей, числился на отличном счету в Управлении образования, да еще и занимался в заочной аспирантуре! Уровень самооценки повышался с каждым днем. Венька с головой погрузился – и в любимую работу, и в учебу, и в общение с новыми друзьями – в основном, девушками, как это обычно бывает в педагогике. Совершенно не помышляя об измене и не скрывая имен и номеров в своем мобильном, ни эсэмэсок, ни даже записок, подложенных в портфель – он просто не хотел ни с кем ссориться на столь желанном новом месте! – Венька невольно все чаще нарывался на семейные скандалы.
Они, кстати, не заставили себя долго ждать. Первый серьезный скандал разразился месяцев через пять после свадьбы, зимой, на день рождения Маринки. Праздновать решили все вместе, в ближайший к дате декабрьский выходной. С утра – благо, в дневные часы вводились студенческие скидки – втроем забурились в арбатское кафе «Метелица», считавшееся в их кругу самым богемным местечком.
Веньке очень хотелось порадовать бедную Маринку, несколько закисавшую в их коммунальной дыре. Он и друзей-то своих, обоего пола, никого приглашать  не стал, благо праздник не у него, а у супруги. Их спутницей стала любимая Маринкина подружка, Ленка Островская, тоже разведенная мать с ребенком.
Поначалу все шло хорошо. С радости по поводу праздника подвыпили, в их понимании, довольно крепко. Во всяком случае, замотанный работой и учебой Венька, впервые за долгое время, чуть ли не со свадьбы, ощутил блаженное состояние пофигизма, расслабленности и глуповатого животного счастья. Небывалый жор напал на всех, блюда «подметали» вчистую, и скоро ответственный Венька забеспокоился об оплате. Выгреб из карманов и «лопатника» все, что было, и попросил принести счет. Маринка, конечно, хотела «продолжения банкета». Продолжать поначалу решили у Малышевых дома. В прекрасном настроении, метро и троллейбусом, добрались до «своей» улицы Баумана. В квартире, кроме них, никого не оказалось. Зато в холодильнике, стоявшем в «санитарной комнате», нашлись – и бутылочка  беленькой, и приготовленный на утро салат оливье. Салат, со вкусным густейшим майонезом, продержался недолго. Правда, поначалу успел нейтрализовать действие беленькой – в результате и ее распили полностью, на троих. Тут пьяная радость дошла до апофеоза. Включили маг, поставили любимые мелодии из «романтической коллекции», и пошли танцы-шманцы – сначала общие, затем – на двоих, по очереди. Чтобы дамы не скучали между танцами, Венька сбегал в супермаркет и уже на Ленины деньги – принес «дамскую» бутылку полусладкого «шампусика».
И понеслось… Хмель все сильнее ударял им в головы. Особенно заметно захмелели дамы, – они пошли не по проторенному пути «повышения градуса» напитков, а по кривой дорожке «микста».
Все напасти начались с момента, когда «голодная» Ленка вроде ненароком, но весьма ощутимо – прижалась в танце к животу Веньки – соблазнительной женской округлостью пониже пояса. И тут положительный Малышев, глава семейства, вдруг дико возбудился. Тем более «вдруг», что ****овитая Ленка никогда раньше особым его вниманием не пользовалась. А может, и сама его не цепляла, имея «хахаля» под боком? Во всяком случае, по опыту прежних связей, Ленка разом «вникла» в его новое состояние.
И все пошло кувырком…
Глава 4
                Мася
У Чехова есть прелестный рассказ, в котором примерный семьянин, смотритель затерянной в глухой степи железнодорожной станции, приглашая на Новый год распутную свояченицу, рассуждает сам с собой о том, что никакого вреда жизни их с женой визит свояченицы принести не может – «потому как жить хуже, чем они живут сейчас, нигде невозможно!». И только постфактум, когда все предсказанное случается, убеждая героя, что «хуже» – есть куда, и может быть еще «значительно хуже» – вплоть до нищеты и буйной палаты – герои, уже без сил, вспоминают «произволение господне».
То же случилось и в семействе Малышевых. В тот год – и Веньке, и Марине казалось, что ничего хуже их семейных условий и представить нельзя. Денег вечно не хватает, Маринка сидит без работы и начала потихоньку прикладываться к рюмочке; и само их жилье они раньше могли бы увидеть не иначе, как в фильме ужасов!
Но оказалось – можно и хуже, и «значительно хуже»! В тот вечер Венька, стараясь держать себя в руках, поехал проводить пьяную Ленку до дома. Предлагали и Марине ехать к Ленке всем вместе. Но ее так тошнило, так кружились перед глазами стены, что она побоялась не доехать. Единственно, на что хватило ее сил – всем вместе доехать остановку-другую на троллейбусе – до метро…
Веньке потом долго помнилось: они с Ленкой входят через крутящиеся двери; уже шаловливая ручонка лезет к нему под ремень брюк; а Маринка, заслоненная дверью, стоит, ни о чем не подозревая – и что-то новое, теплое, мягкое, делает такими прекрасными ее черты – будто предощущение материнства…
Естественно, что у Ленки дома между ними все и случилось. Причем – то ли от подпития, то ли от Ленкиного темперамента – соитие показалось Веньке куда слаще, чем законные отношения с женой. Так и сплелось все в единый клубок: тянуло временами – то к чистой жене, то – к гулящей Ленке. И не уходила, стояло перед глазами тогдашнее лицо Марины – лицо души, прозрачной и уверенной в преданности – его, Веньки, – супруга и опоры. Кстати, Марина казалась Веньке куда красивее. Ей бы еще Ленкин темперамент… Но тогда она водила бы его за нос; да и какая же это будущая мать! Словом, запутался Малышев капитально. Да тут еще законная жена Маринка огорошила известием, от которого в другое время Малышев прыгал бы до потолка. Выяснилось, что она ждет ребенка. Вот так! И все, что казалось неразрешимым, разрешилось просто и легко: Ленка решительно отошла на задний план. Все свободное время Малышев теперь проводил с Мариной.
Он даже окрестил ее новым ласковым прозвищем – Мася. Никогда доселе не умевший даже гвоздя забить – он обнаружил в себе талант мастерового – прибил новые полочки, укрепил дополнительный кухонный столик рядом с их «автономной» плитой. И даже – сам не ожидал! – разорился на фирменный водонагреватель в санитарную комнату – раньше-то вода у них была только холодная.
Одно, правда, слегка тревожило. Неожиданно частые звонки Ленки Островской. По поводу и без. Странно, но Ленка как будто заняла нейтральную позицию советницы: и для него, и для Марины. Даже пробовала перезваниваться с Венькиным непростым семейством. Но Веньке гадать о причинах такого ее поведения было недосуг. Беременность Маси вызывала у него тревогу. Еще бы – постоянная тошнота, отвращение к пище и готовке (готовить помогала вездесущая Ленка!). Зеленое лицо, глаза постоянно красные, как от слез. Но самым неприятным было другое. Пока муж работал, Марина, проводя дома одинокие вечера, неожиданно и явно пристрастилась к рюмочке. Началось это так: однажды, обидевшись за что-то на Веньку, безбашенная Марина вознамерилась вызвать у себя выкидыш. Позвонила мужу на работу, заверила, что собирается пораньше лечь спать. Чтобы не удивлялся, что она не отвечает на его звонки. Налила полную ванну ледяной воды – и уселась в нее. Дескать, если капитально простудится и вызовет температуру, то плод отторгнется сам собой. В ванне просидела до полного посинения. С трудом, стуча зубами, спустила холодную воду. И, не выдержав, полезла в семейный шкафчик, где припасли для гостей бутылку портвейна. Впервые ей захотелось не просто «глотнуть», а напиться по-настоящему. И бутылки оказалось для этого вполне достаточно. Она и не заметила, на какой рюмочке «захорошела» по-взрослому. Отпустили все заботы. Улеглась тошнота – даже наоборот, появилось желание «закусить». Все тело согрелось – и скоро теплые волны закачали ее, крутя над головой потолки их трущобного жилья…
Муж ничего не заметил – к его приезду Мася уже спала спокойным сном.
Наутро, конечно, все вернулось – и тошнота, и отвращение к еде, и какое-то брезгливое настроение, когда сама не знаешь, чего хочешь. Но вечером – уже одна мысль, что можно хоть ненадолго забыть о неприятностях – придала ей сил и оптимизма. На этот раз Марина пригласила Ленку «с бутылечком». Вот с этого вечера Ленка и зачастила в их дом. Целый месяц Венька гнал от себя мысль, что Островская сознательно спаивает подругу. Во всяком случае, по возвращении он теперь привычно заставал дома поддатую жену и трезвую любовницу. И, разумеется, Ленка не могла не «воспользоваться» своим явным преимуществом, добавив Малышеву вины и угрызений совести перед женой.
С течением времени события этого ужасного года как будто спрессовались в Венькиной памяти. Начнешь вспоминать – всплывают в мозгу самые яркие, самые дикие моменты. А время между ними кажется просто серым существованием. Первый момент и случился тогда, в декабре, на день рождения Маринки. Воспоминание об этой ночи у Ленки в ее квартире на Судостроительной улице и теперь вызывало краску на щеках – и какое-то запретное, стыдное и сладкое чувство, следом за которым жалило, как оса, сознание вины перед доверчивой беременной законной половиной.
А весной, на майские праздники, случилось следующее незабываемое – на этот раз – ужасное и отвратительное, как Черт у Гоголя.
С того самого Нового года Венька старался чаще бывать дома по вечерам. На время его присутствия Ленка теперь предпочитала тихо «линять», оставляя их одних. И Малышевы, пользуясь ранним приходом весны, выбирались на прогулку, или покупали к ужину в супермаркете разные вкусности. И лишь однажды их уединение нарушила веселая компания соседа Виктора. Произошло это почти перед Первомаем, которого Малышевы ждали с нетерпением – из-за намеченной заранее, примирительной вылазки вместе с родителями Маринки в любимое Подмосковье (как вариант, планировался поход на Сенеж, – на рыбалку). Малышевы – уже за неделю – с удовольствием принялись готовиться к желанному походу. И как-то вечером, вернувшись домой, с радостью от капитального приобретения – бэушной, но крепкой и добротной двухместной палатки с изоляцией от насекомых – Малышевы еще на подходе услышали за дверью квартиры дикую какофонию жуткой музыки, включенной на полную громкость. Открыли дверь – и, в ужасе, встали на пороге, не решаясь даже пройти. Сосед Виктор – видимо, в преддверии майских праздников – устроил у себя полный «отрыв» с друзьями и подругами. Из его комнаты ревела дикая музыка. А из общего туалета, у самой входной двери, выполз сильно поддатый краснорожий мужик, пытаясь застегнуть ширинку и одновременно подмигивая онемевшей Марине. Выметенный из комнаты Виктора мусор и стопки столетних желтых газет перекочевали в общую кухню. Из кухни на звук открываемой двери выглянула неряшливая пьяноватая дама с искусственными, мелкими черными кудряшками. В руках незнакомка держала кастрюлю с жутким вонючим варевом, полбатона «чайной» колбасы и хлеб. Нисколько не смущаясь, она кокетливо обдернула несвежую блузку и важно представилась:
– Тамара. Подруга Виктора. Я здесь временно не жила, а теперь заселяюсь по новой!
 Малышевым ничего не оставалось, кроме как ошарашенно кивнуть в ответ – и, как через минное поле, пробраться по грязнющей прихожей к дверям своей квартиры. Войдя, они, не сговариваясь, несколько минут сидели в «санитарной» комнате, с облегчением вспоминая, что – и туалет, и ванная, даже плита и обогреватель – у них свои, автономные. После, утром, пол пришлось тщательно отмыть – то, что в темноте Малышевы приняли за мусор, оказалось … растоптанными фекалиями Викторовых гостей! Но это все потом. А тогда – прозвонилась по мобиле неунывающая Ленка. Маринка, честная жена, не выдержала и рассказала ей все.
Естественно, Ленка принялась настойчиво звать их к себе. И, конечно, Веньке некстати вспомнились ее формы и действительно необычный темперамент. Сначала робко, Малышев принялся уговаривать жену ехать в гости. Но расстроенная Маринка вдруг наотрез отказалась. Или что-то почувствовала между ним и Ленкой, или – и впрямь, на фоне беременности, не имела сил тащиться на ночь глядя через всю Москву. Или, наконец, – возникла третья причина, о которой Венька и думать забыл? Теперь уж не спросишь…
Словом, в тот раз они крупно поссорились, и упрямый Венька все-таки отправился в гости, хотя сексуальный позыв пропал у него капитально. Расстроились все: и  нетерпеливая Ленка, и жена, справедливо ожидавшая внимания в своем положении, и, главное, сам Венька, всю ночь ломавший голову – как выскочить из пошлого любовного треугольника.
Утром, покинув недовольную Ленку, Малышев отправился на работу. Несколько раз он набирал номер Маринки, но «абонент» был недоступен.
Глава 5
Усы и лапки
Впрочем, за общением и работой Малышев несколько отвлекся от своих проблем. Для полной психологической разгрузки текущий отчет постарался освоить по максимуму, но в то же время тянуло домой – нехорошо было на сердце.  Сдав отчет пораньше, он скоренько собрался и полетел на метро к дому. Уже смеркалось, в общей прихожей, как всегда, оказалась разбитой лампочка. На кухне остались жирные вонючие сковородки – видно, и вчера Виктор приглашал гостей; в общем унитазе, давно разбитом с одного боку, кто-то так и не спустил за собой воду…
Но все эти ужасы оказались всего лишь цветочками по сравнению с увиденным в своей квартире. Нет, здесь было чисто, и все казалось в порядке. Странным счел Венька только место их супружеской кровати, обычно стоявшей в углу, под окном. Теперь кровать стояла посреди гостиной, подальше от стен. Каждая ножка кровати находилась в отдельном, наполненном водой, тазике. Сверху на одеяле валялась Маринина пижама. И тут взгляд Веньки сам собой упал на стену напротив, отъединявшую их комнату от соседа. Сначала он и не понял в сумерках, что за шорох донесся до него с той стороны. Нашарил выключатель, зажег свет – и остолбенел. Мелькнула в памяти картинка из детства на улице Серафимовича. Родные занимали в Доме на набережной огромную четырехкомнатную квартиру, с большой старинной ванной и большой, как лишняя комната, кухней, куда, непонятно почему, выходили двери грузового лифта. (Много позже, читая Юрия Трифонова, Венька узнал об истинном назначении этого лифта!).
Однажды, еще маленьким, разглядывая дверь пресловутого кухонного лифта, Венька краем уха слышал перебранку взрослых – тетки с бабушкой. Бабушка уверяла, что в кухне, «через грязную посуду» после теткиных гостей появляются черные тараканы. И что нужно быть аккуратнее, а то потом «эту заразу не выведешь!» Что отвечала недовольная тетка, Венька не запомнил. А вот то, что говорила баба Маня, запомнил – и вот почему. Как-то утром, встав раньше всех, он решил проверить бабкины слова – и отправился на разведку. В кухне никого не обнаружилось – правда и грязной посуды не оказалось! А вот в ванной… В огромной белой ванне в панике метались три чернущих мощных пахана тараканьего мира, пытаясь вылезти и беспомощно скользя по белому фаянсу. Венька остолбенел, точно так же, как потом на Бауманской, не в силах отвести глаз – от толстых черных блестящих надкрылий, длинных усов и лапок, создающих отчетливое характерное шуршание. Но самыми омерзительными казались толстые скрипящие брюшки из двигающихся кожистых пластин – таких же, как у шланга в ванной. Брюшки изгибались, пластины соединялись и расходились с шелестом – и почему-то представлялось, какая жуткая желтоватая масса полезет из них, если надавить каблуком. Венька был так ошарашен, что и не подумал включить душ – и попросту смыть в отверстие ванной незваных гостей. Да и как поместились бы они? Мальчик стоял в ванной до тех пор, пока не появилась вообще-то добрейшая бабуля – и не вынесла тараканов, в ведре с водой, в унитаз…
Все это промелькнуло в уме Малышева скопом, как картинки из мультиков. И опять, как тогда, он замер перед заляпанными обоями, где – прямо на высоте человеческого роста – как в кошмаре, замерли те же самые как будто три тараканьих лидера, от волнения с шелестом виляя лапками и усами, а самое отвратительное – как напоказ, выгибая кожистые брюшки!
Господи, а он-то верил, что эта кабацкая порода давно перевелась в Москве! Много лет уже не представлял никаких других, кроме рыженьких, маленьких и суетливых вырожденцев! Конечно, Венька со всей силы вдарил по паханам толстой подошвой тапка. И, конечно, они кинулись врассыпную, оставляя на обоях ту самую желтоватую гноемассу из придавленных брюшек…
И это на стене рядом с их постоянной супружеской кроватью! Надеясь успокоить напуганную Маринку, Малышев ринулся в маленькую комнату. И здесь, на привезенном от родителей диване, тоже с утопленными в тазиках ножками, – чтоб ни одно насекомое не наползло в кровать! – он и впрямь нашел свою суженую…
И вовремя: состояние Марины явно требовало медицинской помощи.
Она лежала навзничь на смятом покрывале, неестественно выгнув спину, как при судорогах. Веньке бросилось в глаза ее мертво-бледное лицо с полузакрытыми, закатившимися под лоб глазами, и струйка розовой пены на синих губах… Почему-то именно и врезалось в память: белки глаз под прикрытыми веками; сведенный судорогой рот с оскаленной полоской зубов; подсохший красновато-бледный след от угла губ.
Потом, ожидая «Скорую», Малышев обратил внимание на  журнальный столик у дивана, с чуть недопитой бутылкой «Столичной», и на железную открывалку возле изрезанного баллончика с ядовитой жидкостью от тараканов; и на стакан с коктейлем белой и черной жидкости на дне. Попробовал даже глотнуть из стакана – обжег горло сорокаградусной и поперхнулся отвратительной черной тараканьей морилкой – долго потом ощущал сведенный судорогой желудок… А дальше – все пошло кувырком. Малышев постоянно ловил себя на мысли, что все происходит не с ним, молодым самостоятельным преподавателем, и не с его молодой и вполне адекватной женой…
Полчаса езды на «Скорой». За железным забором – целый комплекс корпусов 20-й городской больницы. Прямо из приемного покоя Марину забрали в реанимацию, а Веньку отправили домой. Назавтра ему предстояло привезти обычные вещи, паспорт Маринки и медицинский полис, – и забрать все лишнее.
Глава 6
Тупой, еще тупее
Удивительно, но в дальнейшем время, проведенное Венькой в первом браке, так и не ушло до конца в тень памяти. Хоть и кончилось оно печально. Так печально, что Малышев решил – больше такого эксперимента не повторять!
… Домой – в коммунистическую халупу – вернулся он в тот день поздно. Непрерывно названивала настырная Ленка, но все к ней – как отрезало. Возвращаться в комнаты, пропитанные запахом алкоголя и тараканьей морилки, не тянуло. Как всегда, некстати, припомнилось самое лучшее, что связывало их с Маринкой. С самого первого дня – того дня в библиотеке, когда она, сама поймав его на мраморной лестнице, подала руку и четко, несколько раза, повторила: «Веня, все будет хорошо. Я вам верю!» Она одна голосовала «против» на том судилище – против увольнения, штрафа и административного взыскания. И с этого момента они стали двое – против всех! Поэтому и встречались, и продолжали путь вдвоем! А он – пошел не в ногу. Он – предал. Любимый муж с ближайшей подругой! И как еще отразится отрава на Маринкиной беременности…
Впереди были выходные. Приезжали Маринкины родители с ребенком. Венька что-то там наврал про тяжелое отравление. Теща, конечно, вызвалась сама – и отвезти, и забрать все нужные вещи…
Из больницы к нему никто не вернулся. А вечером в дверь постучал сосед Виктор с хмельной компанией – и впервые Венька обрадовался ему, как родному. Тамара, крутившаяся тут же, сбегала за добавочным бутылем. И понеслось…
Венька отключился на неделю. На работе знали о его беде – и звонками не донимали – нашли замену. Донимала только Ленка. Даже прикатила, когда Малышев отключил телефон, но, взглянув на его мертвое лицо, оставила в покое.
Только в воскресенье Малышев почувствовал, что пить больше не может. Гости – и сам Виктор, и даже Тамарка – давно разъехались. Венька спал на том самом супружеском диване, не вынимая его ножек из тазиков. Странно, но тараканы больше не появлялись. А может, он просто не заметил их.
С трудом разлепились заплывшие веки, Венька включил мобильный – и сразу услышал звонок. И знал, не глядя, что звонит Маринка. Голос такой несчастный, что его как током ударило:
– Вень, ты как? Я уже нормально. В понедельник приезжай, забери меня с вещами. Прости – ребенка я потеряла! – и тишина.
И сразу все остальное – противный вкус во рту, тупая жажда, красные слезящиеся глаза и свинцовый молот боли в затылке – сделалось неважным.
Венька старательно убрал кровать, вскипятил чайник в санитарной комнате, влез под холодный бодрящий душ и побрился перед зеркалом. В глаза накапал «Визина» из аптечки. И буквально через час, голосом трезвым и твердым, уговаривал друга «уступить тачку на сотню минут». Переговоры прошли, как по маслу. И уже к трем часам, сразу после больничного обеда, у выхода из терапевтического корпуса 20-й больницы, Марину Малышеву ждал образцовый, элегантный, надушенный туалетной водой «Доллар», трезвейший супруг с огромным букетом. Не решаясь сразу подняться, дрожащей рукой набрал ее мобильный. А услышав нотки радости в голосе супруги, бесстрашно направился к столику дежурной сестры – на третьем этаже, напротив жениной палаты.
В выходной день пост, конечно, пустовал. Но Малышев шел напролом. Заглянул в ординаторскую – предупредить, чтоб готовили документы. Никого не нашел и там. Но еще решительнее направился в женину палату. А увидев в больничных серых подушках ее несчастное, растерянное и страшно виноватое лицо, велел срочно собираться. И пока растерянная Маринка лепетала, что в воскресенье нет кастелянши – выдать одежду, и нет лечащего врача – подписать выписку из истории болезни Венька выложил привезенный с собой, любимый брючный костюмчик, и – любимые же – китайские вязаные полусапожки, удобные, как тапочки. Пока Марина переодевалась в туалете, обаял ее подруг по палате, заболтал их шутками и угостил привезенными апельсинами.
Словом, произвел фурор. И, конечно, упросил самую положительную из соседок – самостоятельно получить документы Малышевой и вещи от кастелянши, расписаться за них и известить его по мобильному. Будто знал, что ничего из этого им уже не понадобится…
Подошла вмиг порозовевшая и похорошевшая Маринка. Венька еще раз послал ее подругам воздушные поцелуи, схватил сумку с полотенцем, зубной щеткой, какими-то вещичками и остатком продуктов…
И оба супруга исчезли из жизни временных соседей.
Открывая машину, Венька заметил, как сильно дрожат у него руки. Заметила это и Маринка, – но истолковала по-своему. Мышкой проскользнула на заднее сиденье (раньше-то любила сидеть рядом!). И притихла. Все оказалось настолько на них непохоже, что у Веньки застучало в висках. И он, вдохновленный по-русски желанной автохалявой, сразу предложил:
– А давай – к твоим заедем?
 Тогда еще ему не было известно, что Маринке запретили иметь детей. Неожиданная, детская, улыбка радости на ее лице решила вопрос окончательно. Выехали за территорию больницы, на Енисейскую улицу, и пролетели по северо-востоку до проспекта Мира – благо, в воскресенье не было обычных пробок! Это и было все, что запомнил Малышев. Хотя – нет. Задержалась в памяти еще одна деталь: сам он, стараясь глядеть на дорогу своими похмельными «ручонками» передает Маринке подарок ее близких: коньяк для свекра и жестяные коробки с конфетами и печеньем – для остальных. Как Маринка принимает коробки со счастливой улыбкой, расхрабрившись, «откушивает» из каждой по одной печенюшке и конфетке. От неосторожного движения соскальзывает к ногам ее еще один подарок: чешская дамская сумочка из бежевой замши, такая, о какой раньше Маринке и мечтать не приходилось. Ручной работы, с барельефом мягких бежевых роз на внешней стороне, с золоченой звонкой защелкой, – по типу клатча, но большего размера. Сумочка запомнилась оттого, что позже, когда вещи жены привезли ему «на опознание», именно на этих замшевых розах запеклись бурые пятна крови. Сама сумочка, правда, порвалась…
Случилось это, как показали потом в новостной программе «Дорожного патруля», рядом с проспектом Мира, 108. Какие-то бизнесмены, стараясь вырваться вперед из общего потока, оказались на встречной и ухнули в машину Малышева – в лобовую.
Глава 7
Не введи нас во искушение
Очнулся Венька в самом настоящем, потустороннем, аду. Сказалось, видимо, шоковое состояние – боли он не чувствовал, а все окружающее воспринимал отчасти как сон. Жалеть себя, думать о судьбе Маринки – не получалось. И страха не было. Он лежал в реанимации – голый, под белой больничной простыней, ниже пояса заляпанной красным. Впрочем, здесь, в реанимации, все лежали голышом – и женщины, и мужчины, – под такими же казенными простынями – и словно бы не замечали этого. Ужас и смятение царили в палате. Какой-то сумеречный, подслеповатый свет, подкрашенный разведенной кровью, затягивал все пространство, как отравленная вода в аквариуме. А доставленные со «Скорой» – корчились, как полудохлые рыбы, на жестких железных койках.
Как попадали в палату раздетые люди – никто из ее «обитателей» не видел, и это тоже казалось обычным, точно это души спускались в чистилище или на круги ада, по Данте. И все попавшие, как большие рыбы, бессильно бились в ядовитом мареве. Напротив Веньки лежала тетушка, синеватая и жесткая, как неживая, – только пальцы, вцепившиеся в простыню у горла, побелели от усилия. А чуть дальше – молодой парень, не обращая ни на кого внимания, рвался из привязи на кровати, корчился, запрокинув голову, пускал пену изо рта, и наверняка мочился бы под себя, если бы не катетер, ползущий змеей прямо из члена, под сбитой в комок простыней. На третьей койке валялся, тоже сбросив простыню, старик – судя по вздутому животу и узловатым венам на тощих ногах. Лицо его не имело возраста и походило на синюшную маску без глаз и губ. Его тоже можно было принять за труп, но старик дышал; вернее, страшно хрипел разбитой грудью.
А рядом с Венькой молодая женщина, скорчившись, комкала на животе простыню в бурых потеках и непрерывно стонала, – точнее, выла, – то напрягаясь до крика, то прерываясь до скрежета зубовного. Рот ее наполняла бурая слюна, и она тяжело сплевывала ее прямо на кровать, на голую грудь, будто ее зубы во рту крошились в кровавую кашу. И все эти люди тонули в запахе и звуке человеческого страдания, несовместимого с жизнью, вырывавшего их из больничного покоя и из существования – туда, на дно, на самое дно… «Земную жизнь пройдя до половины, я очутился в сумрачном лесу». Так, кажется, у Данте?
На следующий день Веньку навестили мать и тетка. Мать сказала, что с ними связался тот самый Венькин друг, хозяин машины, и заверил, – претензий никаких, тачка застрахована по КАСКО. А тетка, злорадно оглядываясь по сторонам и поджимая губы, настырно интересовалась – не знает ли он, что с Мариной?
Мать каждый раз прерывала эти вопросы. И это, конечно, насторожило бы Веньку, будь он в другой ситуации. А тут – сестры выпроводили визитерш буквально через пару минут. И срочно принялись готовить Малышева к операции.
Времени для клизм не оставалось – вывели только перекисью бурые потеки ниже пояса да ловко и быстро выбрили пах и ноги. Веньку, еще не отошедшего от шока, погрузили за каталку и повезли в операционную. Последнее, что запомнилось Малышеву – резкий ярчайший свет больших ламп прямо в глаза. Привязали руки и ноги, поставили капельницу с наркозом. Прохладная жидкость стала поступать в вену, лампы расплылись – и все исчезло разом.
Очнулся он уже в обычной палате. Настоящим везением оказалось, что светлая и просторная палата на четыре койки пустовала. Малышев валялся здесь один, как в санатории. Шок уже прошел, в палату пускали и родных, и сослуживцев – к концу дня Венька, бывало, даже уставал от общения. Все вроде было неплохо, только мучили левая рука в гипсе, запрет на движения и постоянная ноющая боль в прооперированном бедре, с каждым днем становившаяся все сильнее. Правда, лечащий хирург успокаивал: возможно, поставленный при операции фиксатор давит на размозженные ударом ткани. Через четыре дня была назначена следующая, большая, операция.
Поломанные кости бедра соберут в нужном положении и окончательно скрепят титановыми пластинами. Тогда-то и можно будет думать о поправке! И Малышев мужественно терпел боль, а с помощью сослуживцев даже научился по-своему с ней справляться. Разумеется, самым излюбленным русским способом – «капелькой коньячка». Спиртное проносить, конечно, запрещалось – и все коллеги, даже дамы-секретари, включились в настоящую шпионскую игру. Коньяк между собой называли «прополисом». Каждый день, по очереди, кто-то проверял содержимое спрятанной в тумбочке бутылки – и давал сигнал к доставке новой. Хороший глоток «прополиса» позволял Веньке чувствовать себя человеком, мужественно смеяться, шутить и обсуждать с коллегами институтские сплетни, – теперь для него как-то особенно микроскопические.
К сожалению, спиртное, как и всегда, влекло за собой побочные эффекты: у Веньки совершенно пропал сон. С того самого вечера, когда его доставили в реанимацию, он даже не вздремнул ни на минуту! Коньяк не помогал – наоборот, ночью даже усиливал нездоровое возбуждение нервов. И каждую ночь, когда расходились посетители, Венька погружался в тягучую бессонницу, с привычной болью в бедре и заполошно стучащим, перегруженным сердцем.
Хотелось молиться – но, кроме «Отче наш», Венька не знал ни одной молитвы. Не будешь же, как попка, твердить одно и то же по сто раз! Вспоминалась прошлая жизнь. Неуютное детство. Трогательная Маринка и похотливая Ленища-Ленка, к которой возникла почему-то стойкая брезгливость, как к общей посуде. И тянуло снова, побыстрее, погрузиться в сон знакомого операционного наркоза – черный провальный сон…
Последний раз Веньку потянуло на молитву накануне операции. В очередной раз прочитав самому себе «Отче наш», он неожиданно добавил в конце откуда-то выпрыгнувшую фразу:
– Но – не как я хочу, а как Ты, Господи!
А утром, наряду с мечтами о желанном глубоком сне, появилось четкое ощущение – он еще нужен в этой жизни, его ждет любимое дело, в котором он станет незаменим. На этой мысли Малышев не остановился. Да и как остановиться, если события в этот день развивались, как в дешевом приключенческом кино!
Утром, еще не успели медсестры вынести, пардон, утку, и забрать тарелку с остатками завтрака, с работы примчалась самая деловитая из дам-секретарей, черненькая изящная Лиана Геннадьевна. Даже без традиционной сетки апельсинов – что показалось Веньке необычным. Оказалось, что апельсины ему пока не понадобятся: разведенный муж Лианы Геннадьевны, бывший военный, договорился о месте в госпитале Бурденко, – и занять его надо срочно, пока не забрали. В обед за ним приедет будущий лечащий врач из Бурденко – на «Скорой» – и заберет с собой!
Тут Венька, собираясь спросить, где же обычный «прополис», неловко повернулся в кровати – и знакомая ноющая боль в бедре вцепилась в истрепанные нервы. Сразу расхотелось возражать Лиане, все надоело, и пришло равнодушное желание – положиться на авось. И Венька, чье мужественное молчание Лиана и подъехавшие врач и медсестра приняли за проявление солдатской стойкости при невыносимых мучениях, просто осторожно улегся в кровати и затих. Лиана и врач все сделали сами. Договорились с местными эскулапами, дали ему подписать согласие на перевод в Бурденко, забрали одежду у кастелянши и продукты из тумбочки, и оперативно подкатили каталку. Лечащий хирург дружески пожал Малышеву руку, а дальше начались приятные сюрпризы! Первым сюрпризом оказалась причина ноющей боли в бедре, – как только ее не обнаружили раньше – уму непостижимо! Неопытный медбрат, привязывая в свое время вытяжной груз к железке, идущей от зашитого Малышеву в бедро протеза, неловко закрутил его конец на ножку кровати! Стоило отпустить «привязь» – и затихла так донимавшая Веньку старческая боль в бедре. Соответственно улучшилось и настроение. А напоследок, «на дорожку», лечащий хирург еще и уколол его в то самое бедро – так мягко, что Венька и внимания не обратил!
Глава 8
Девять дней
Совершенно свободно, без боли, он переполз на каталку и его покатили к лифтам. Предусмотрительная Лиана даже позаботилась укрыть больного теплым пледом – на дворе-то стоял не май, а седьмое марта! Заснеженные деревья возле машины «Скорой» показались Веньке какими-то незнакомыми – будто он вернулся сюда из другой жизни. Может, так оно и было…
Кайф пришел к Малышеву уже в машине «Скорой». Старенькая машинка, трясясь на ухабах, пилила от Сокольников к госпиталю Бурденко едва ли не целый час. Но он уже не замечал времени, не ощущал никаких неудобств от резкого торможения и тряски. Он пребывал в блаженной нирване – и оттуда, из параллельного мира, снисходительно наблюдал за всем происходящим. Кстати, не отключаясь и не дурея, как от алкоголя, а «в здравом уме и твердой памяти»! И не было никакого «улета», никаких видений – просто душу охватило чистое чувство радости. Было ощущение, что «все хорошо». Левая сторона уже идет на поправку. Мучительная ноющая боль исчезла – как и не бывало, и вообще – в Бурденко, как сказала все та же Лиана Геннадьевна, «ставят людей на ноги»!
Эйфорическое состояние не покинуло его и тогда, когда «Скорую» с Малышевым затормозили у дверей в приемный покой госпиталя. Забегали Лиана Геннадьевна и врач, кому-то звонили, вели какие-то переговоры. Настроение Венька оставалось «фиолетовым». Подумаешь – не возьмут в Бурденко! Поедем назад, в районку: и там получится завтра же отлично выспаться – под наркозом! И вообще , разве просил он Высшие силы помочь? Или не просил? А раз так – пусть сами делают, как лучше. А он – он продолжит получать удовольствие, пусть и неизвестно от чего…
Переговоры в итоге завершились положительно. Веньку приняли-таки в госпиталь, где «людей ставят на ноги», занесли в палату, где, кроме него, лежал еще важный старик, по-видимому, какой-то блатной. Сначала старик даже обрадовался – подселили хорошего соседа! Венька улыбался ему,  улыбался сиделкам, и лечащему врачу, и Лиане Геннадьевне. Веньке все было фиолетово. Он охотно перелег с носилок на мягкую кровать, снисходительно выслушал сурового главного хирурга, устроившего и лечащему врачу, и Лиане Геннадьевне форменный разнос за «внепланового больного». С нескрываемым удовольствием съел небогатый больничный ужин. И где-то около девяти – с наслаждением погрузился в долгожданный сладостный сон…
Снилось ему, как он, молодой, стройный и ловкий, бежит по переходу на свидание к Маринке – бежит, как раньше, на двух ногах, с огромным букетом в здоровых, без гипса, сильных руках…
Действие промедола закончилось к утру. Сразу, без перехода, навалилась черная безнадега, расхотелось – и улыбаться, и чистить над пластиковой миской зубы – тем более, что на них еще стояли железные дужки – для фиксации сломанной челюсти. Как раз утром в палату привезли одного «подранка» – офицера с неудачно поломанной на учениях ногой. Так же, как и Малышев, офицер с каталки перевалился на койку. Тотчас санитары зафиксировали его больную ногу на вытяжке. И офицер, почему-то с недовольной миной, откинулся на больничные подушки, не глядя на двоих товарищей по несчастью. Следом за санитарами, в палату, не здороваясь, ввалилась его жена, небольшая, толстоватая, но юркая хохлушка, и принялась обхаживать болезного мужа: заполнила тумбочку сухпайком, на маленький столик посреди палаты водрузила переносной телевизор и мигом приладила проводки-антенны. Не замолкая ни на минуту, включила ненаглядному развлекательную программу. Хотела было кормить его, чуть ли не с ложечки, но явился лечащий врач – заполнять историю болезни, и супруге пришлось ретироваться. Всю эту мелкую больничную суету Малышев запомнил по одной причине: пока врача расспрашивал новенького, на экране «телика» мельтешил какой-то сумбурный фильмец. И когда между очередными кадрами втерлась очередная же реклама, Венька почему-то именно на ней остановил внимание. И реклама-то, в общем, была – примитивная, и что рекламировали, толком непонятно. Запомнились живые желтенькие цыплята на фоне закрытого ноутбука с какими-то немыслимыми наворотами. И эти обыкновенные, пушистые живые комочки вдруг больно, будто толстой иглой, укололи прямо в сердце Веньки. Из глаз, сами собой полились неслышные слезы – и так отчаянно захотелось лежать здесь, в палате, с простым переломом, как у офицера, или с отрезанной шишкой подагры на ступне, как у старого вояки! Никто пока не обещал ему, что он снова сможет ходить, – как все, на двух ногах. Теперь это могло только присниться. Как и далекие встречи с Маринкой, о состоянии которой ему не хотели, или не могли, говорить…
Стесняясь своих слез, Венька отвернулся к стене, – возле нее и стояла его кровать – насколько позволяла вытяжка на бедре, и до конца дня так и не смог взять себя в руки…
А на следующий день его снова, уже в госпитале, навестила мать – слава Богу, без тетки! – с совершенно неожиданным подарком – целой бутылкой замечательного пятизвездочного «прополиса»! Настроение, конечно, слегка приподнялось. А вот дальнейшие действия матери вызвали в нем полное недоумение – даже подумалось, а не едет ли у него потихоньку крыша от горестных событий? Хотя, в общем, горевать ему было особенно не о чем. Венька – человек взрослый, семейный, самыми неутешительными прогнозами по поводу его травмы врачи с ней, видимо, не делились. Да и не сказать, чтоб мать уж так особенно любила сына, тем более, после своего нового замужества. Скорее уж переживать следует Маринке…
Мать, тем временем, аккуратно разлила коньяк в прихваченные с собой рюмочки. Рядом, на тарелочке, лежала заботливо приготовленная закуска: два нехилых бутербродика с красной икоркой! Но Венькиного доброго настроя уже как не бывало! Подумав о Маринке, он впервые пристально всмотрелся в глаза матери, и сразу понял – все!
– Да, Венечка, – тихо подтвердила мать, – да. Погибла на месте. Проникающее ранение, перелом основания черепа. Сегодня девять дней. Давай помянем.
Никто специально не вслушивался в их разговор – но тут в палате все как-то сразу притихли. И неожиданно снова выскочила на экран «телека» реклама с цыплятами, бегущими по темному корпусу ноутбука. Малышева пронзила такая острая, горькая тоска, четкое осознание полного одиночества и потерянной жизни, что жгучие слезы снова, сами по себе, позорно поползли по щекам. Венька опустил голову; мать сунула ему в руку платок.
И еще тише добавила:
– Знаешь, он ведь и вправду тебя любила. Мне тут показали ваши фотки – везде она только на тебя и смотрит.
Чуть еще отпила из своей рюмки и неожиданно обычным голосом сказала:
– Тут еще Ленка Островская – какая-то подруга Маринки – просится тебя навестить. Позвонить ей?
Венька, прикончивший уже вторую рюмку, успел только отшатнуться и прошептать побледневшими губами:
– Нет, нет!
Схватил тарелку, сунул матери в руки несъеденные бутерброды – и его начало выворачивать. Мать побежала за сестрами. Старый вояка, ковыляя на костылях, сунул Веньке под нос свое чистое судно – «чем богаты», как говорится. Рвота все не прекращалась. Прибежали медсестры – с капельницами, с промыванием. Мать украдкой сунула бутылку в тумбочку.
День тянулся бесконечно, и Венька едва смог дождаться спасительной вечерней дозы промедола. Он уже знал, что прописано – два укола на ночь – и следил за этим неукоснительно.
К вечеру рвотные позывы прекратились – рвало уже одной водой с желчью. После благодетельного укола Венька настолько успокоился, что нашел силы на общение с соседями по палате. Правда, дедок-ветеран, который надеялся отсидеться в блатном стационаре от домашних – одиночная палата-люкс, как в санатории! – срочно засобирался на выписку, благо, на одной ноге ему удалили подагрическую шишку, а другая, по правилам, ожидала своей очереди только через год. Зато другой, офицерик со сложным переломом, представясь Борисом Борисовичем Боссардом, оказался весьма словоохотлив. Он занимал благодушно настроенного Веньку разговором до тех пор, пока к ним обоим (офицеру тоже делали укол на ночь – только один) не сошел милосердный бог сна…
…Боссард, видимо вернулся в лоно своего семейства, а Малышев, здоровый, ловкий и стройный, в парке Сокольников уговаривал боязливую Маринку покрутиться на бешеном воздушном аттракционе…
А следующим утром Веньку срочно забрали в операционную – предстояла операция на лучезапястном суставе.
Самой операции Венька не боялся. Наоборот, с радостью готовился дополнительно выспаться на операционном столе. Ему казалось плевым делом – поставить металлический фиксатор в месте перелома для правильного сращивания кости. Так оно, в общем, и оказалось. Подвел же неопытного в медицинских тонкостях Веньку не сам процесс, а особый, так называемый облегченный, наркоз. Наложившийся еще на похмелье (бутылку, которую принесла мать, он благополучно допил)  и глубочайший стресс.
Не раз и не два Малышев потом обдумывал причины, по которым дорогостоящий облегченный наркоз оказался таким смертельно страшным.
Глава 9
Те же и оне же
Когда игла анестезиолога вонзилась в вену привязанной руки, Венька приготовился к знакомым ощущениям. Вот сейчас – начнут расплываться очертания, затихать все звуки – и сознание исчезнет. Но – не тут-то было!
Венька очутился в комнате с мягкими пластилиновыми стенами и потолком, в центре которой, на полу, горбился и вытягивался пластилиновый же «пуфик». Очертания потолка и стен менялись, вытягиваясь и удлиняясь вверх, в бездонное пространство. Венька чувствовал себя малой мыслящей частицей без тела, совершенно беззащитно отданной во власть иным предметам. Вылетев в пространство, он оказался в чем-то вроде железной гремучей вагонетки на железных рельсах, мотающейся вверх и ухающей вниз, как на американских горках. Почему-то и рельсы, и вагонетка были усажены металлическими штырями и кривыми остовами железной арматуры, сквозь которые приходилось со скрежетом продираться. Добравшись до самой высокой точки, вагонетка собиралась в очередной раз ухнуть с размаху вниз, в бездну. Но на самом верху нерешительно задержалась – и поползла назад, к исходной точке пути, все с тем же воем и скрежетом. К нему теперь прибавился глухой звук чьих-то неживых, механических голосов, отдающих команды на неведомом языке… Вагонетка, наконец, добралась обратно и доставила Веньку в ту же пластилиновую комнату, а затем, еще не чувствуя тела, он услышал над собой голоса врачей и сестер. Малышев искренне возблагодарил высшие силы за чудесное спасение. Много лет он не мог отделаться от навязчивой отчетливой мысли – если б вагонетка тогда ухнула вниз – ему настал бы конец…
А пока все завершилось благополучно. Руку подремонтировали, наложили заново гипс. До вечера тянулся послеоперационный «отходняк» в палате: мелькали гости той пластилиновой комнаты, вырастали белые «пуфики» на стене перед кроватью… И только ночью, вместе с двойной дозой промедола, пришел желанный сон и бесценное безоблачное прошлое…
Следующий день Венька и Борис Борисович – Барбос, как, по его же собственному признанию, окрестили его приятели, – провели в палате вдвоем.
Малышев чувствовал себя вконец разбитым, маялся черными мыслями об инвалидной коляске… А Борис Борисович, прикованный к кровати и занятый «подметанием» домашних харчей, уже всерьез страдал от самого натурального … запора. Как говорится – нам бы ваши заботы!
Еще через день медсестричка принесла Боссарду слабительное – бисакодил. А утром вызванная на помощь жена быстро и ловко сунула под Барбоса судно, помассировала животик, отравляя и без того спертый воздух в палате, – и, по завершении долгожданного акта дефекации, аккуратно обмыла муженька и отнесла полное судно в туалет. А сам Барбос, чья кровать находилась напротив Венькиной, ныл и жаловался – дескать, «вот, дожил, жена судно подносит, лежу, как овощ!»
Венька смотрел на них и размышлял: а кто ему, в случае чего, возьмется подносить судно? Про «овоща» и вовсе старался не думать. Хотя… Шел уже пятый день его пребывания в «Бурденке», медики, благо, платно, – сделали ему кучу анализов и провели массу исследований – вплоть до дорогостоящей томограммы. А воз, как говорится, и ныне там! Нога все так же висела на вытяжке, никакой операции, видимо, не планировалось, а главному хирургу из отделения – Никоненко – звонил шеф Малышева и прозрачно интересовался: не сократить ли возмездное пребывание в клинике их несчастного сотрудника? Все это донесла им с Барбосом Барбосова хлопотливая жена. Малышев, любивший доводить дело до конца, и так уже тяготился неизвестностью: операций больше не делают, дальнейшие перспективы неизвестны. Единственным, что скрашивало его занудное пребывание в госпитале, оставался милосердный ночной промедол. Но настоящей «тяги» он тогда еще не ощутил. Даже обрадовался, когда на восьмой день, его полностью заковали в гипс чуть ниже пояса (они еще шутили с медбратом на пару, пока тот выпиливал отверстие в гипсе для естественных нужд).
А потом, совершенно неожиданно для Веньки, прямо на «Скорой» доставили его не в знакомый бомжатник на Бауманской, а в ту желанную квартирку у метро «Тульская», которую они с Маринкой застолбили еще на стадии строительства дома, где-то с полгода назад. Госпитальные солдатики на своих двоих, при отсутствии грузового лифта в доме (еще не пустили), дотянули болезного до седьмого этажа – и сгрузили прямо на койку, над которой заботливая Лиана Геннадьевна соорудила (не сама, конечно) специальную планку – для регулярных подтягиваний. Врачи говорили – укрепляет мышцы и спасает от пролежней. На первое время сердобольные коллеги даже выделили Веньке бесплатную сиделку – бабу Маню, бывшую свекровь Лианы Геннадьевны, согласную работать «за харчи».
И пошло-поехало…
Глава 10
Неглавная
Настал момент, и шеф отказался тратить деньги «из премиального фонда» на неперспективного калеку-сотрудника. Когда это произошло, Венька не помнил. Помнил, как приехала мать Маринки, забрала ее вещи и долго искала какие-то бумаги – оказалось, свою дарственную Марине на землю для строительства в ближнем Подмосковье. Помнил, как и сам он, и баба Маня, скрываясь друг от друга, повадились потихоньку прикладываться к рюмочке. Бывало, нанесут друзья «прополиса» – Венька не допьет, а ценное сырье исчезает на глазах. Врезалась в память безобразная сцена, которой закончилось их с бабой Маней тайное пьянство.
Пасха на тот год пришлась ранняя – апрельская. Конечно, друзья и коллеги не поленились навестить Веньку в праздники. Недостатка в «прополисе» не наблюдалось, постепенно все дошли до нужного градуса, загудели, заржали, рассказывая не слишком приличные анекдоты. А под конец Венька даже целовался с какой-то новенькой девушкой в их компании – Любочкой, кажется, а друзья деликатно курили на балконе. Простились – теплее некуда, договорившись «дружить домами». Протрезвев, Венька, разумеется, правильно оценил ситуацию. Зачем симпатичной хрупкой Любочке инвалид, прикованный к койке? О Маринке он не то, чтобы забыл, но думал по-своему. Почему-то все яснее вставала перед ним картина с участием пьющей неразумной жены (Венька уже знал, что жена получила страшную черепно-мозговую травму и сильно повредила лицо). Жены, которой не оставалось ничего, кроме законного загула на фоне «утраченной красоты и молодости»! Сейчас, в нынешнем своем состоянии, Малышев потянуть такое не смог бы. И в очередной раз благодарил высшие силы за все, чего не мог предвидеть.
А Любочка просто послужила для него доказательством, что он еще не вышел в тираж, еще способен понравиться девушке, и имеет твердую надежду на скорое выздоровление.
На следующий, послепраздничный, день друзья нашли Веньке «знающего хирурга», который по блату пристроил его на «обширный рентген». Подогнали транспорт, и окрыленный вчерашним флиртом, Венька, упираясь одной ногой, взгромоздился на костыли – и разлегся на заднем сиденье…
Еще по пути в больницу оптимисту Веньке пришлось сделать сразу два неприятных открытия. Первое: едва он начал активно передвигаться, сместились, видимо, переломанные кости таза, защемился нерв, и тело пронзила такая боль, по сравнению с которой ноющие неполадки на вытяжке казались просто детским садом! И второе: все соседи и случайные прохожие воспринимали его буквально как выходца с того света. Даже советовали «вызвать родных для такого случая» – не уточняя, правда, какого? До больницы на Коломенской и Венька, и водитель, старавшийся вести машину как можно мягче, добрались уже на нервах. А когда в рентгеновском кабинете опытная пожилая рентгенолог, рассматривая снимки, назвала его «бедным мальчиком» – настроение Веньки упало капитально. Ему сделалось хуже – голова закружилась, потемнело в глазах, будто сейчас упадет. Ехать обратно на заднем сиденье со своим защемленным нервом он, конечно, не мог. Пришлось отправлять его на «Скорой» – и со спасительным и желанным укольчиком промедола! В таком состоянии Малышев до дома доехал спокойно, даже благополучно выгрузился, правда, на носилки. Занесли его – как и в самый первый раз «вручную». Дома уже ждал «знающий хирург», и взялся за снимки. Тут-то и услышал Венька впервые слово «вертлуга» и «вертлужная впадина». Насколько он понял хирурга, в его тазовых костях и в бедренном суставе пока еще полный ералаш.
Хуже всего было то обстоятельство, что вынуть вбитую вовнутрь таза головку бедренной кости и закрепить ее в суставе не позволяла раздробление той самой «вертлужной впадины». Пока она не зарастет – цеплять головку кости просто не за что. А зарастать она может – и полгода, и даже год! А вот злополучный нерв защемил металлический штырь, поставленный сразу после травмы. Он, как пояснил хирург, держит дополнительные  отломки кости, и не раньше, чем через полгода, его можно будет сменить, вытаскивая и закрепляя вбитую головку.
– Может, и найдется хирург, способный поставить металлическую пластину вместо раздробленной вертлуги, – с виноватым видом объяснял «знающий специалист», – я обзвоню всех, кого знаю. Если кого-то найду – обязательно свяжусь с вами! А пока – занимайтесь посильной гимнастикой, чтобы не атрофировались здоровые мышцы!
С тем он и удалился. А Венька впал в такую депрессию, с которой в жизни еще не сталкивался. Собственно, и ситуации такой никогда еще не было! Дескать, утритесь, господин Малышев, лежать вам с этим нервом в койке, как египетская мумия, минимум полгода – получая свои тридцать процентов по больничному. И не факт, что за эти полгода не атрофируются мышцы здоровой ноги!
Этим вечером, закрыв от бабы Мани двери своей комнаты, Венька впервые плакал. И не «скупыми мужскими слезами», – плакал по-настоящему, по-детски. Плакал оттого, что никогда больше не вернется в обычную жизнь…
А на следующий день восстала баба Маня. Старушка решительно заявила, что «прикована к больному», ей некогда даже толком отметить праздник Пасхи, она не видит «никого из подружек» и вообще «одичала» с молчаливым Малышевым. Потребовала пригласить в гости «старую подружку Таньку». А когда они созвонились с Танькой, та сама предложила захватить с собой мужа, мол, поможет заодно снять и застирать занавески. Уже через час-другой вся веселая компания оказалась в сборе.
…Гудели они дня три. Развернулись как следует. Сняли со стен и продали картины, которые в свое время Венька приобрел на ВДНХ, кстати, невеликой ценности шедевры! Продали доставшееся от бабки столовое серебро. Депрессивный Венька терпел, хотя баба Маня уже забывала выносить за ним горшки. Но когда в ночь на понедельник муж «Таньки» во сне громко разругался с кем-то и пригрозил «инопланетной прослушкой» – Венька подумал о «белочке» и утром позвонил Лиане Геннадьевне прямо на работу. Бедная дама примчалась незамедлительно. Нетрезвая баба Маня высказала ей все, что думает о ней и о своем сыне, «заставляющем ее вкалывать на старости лет»! Расходиться никто из собутыльников не хотел – но Лиана Геннадьевна пригрозила – тогда еще милицией. И, с грехом пополам, пьяная компания, раз и навсегда выкатилась из Венькиного жилища.
Веньку, конечно, стали навещать чаще, сослуживцы регулярно приносили «прополис» – и он, чтобы уйти от депрессии и не задавать вопросов о Любочке, постепенно погрузился в состояние полутрезвой полудремы. Боль – душевная и физическая – в этом состоянии притупилась, а способность общаться оставалась, как ему казалось, неизменной. Весь май с его многочисленными праздниками Венька запомнил смутно. Менялись многочисленные сиделки. Одна, бывшая медсестра на пенсии, считала своим долгом не спать по ночам, а сидеть в постели и, как сова, пялиться на спящего «больного». Веньку напрягало это неусыпное внимание, и уже через неделю он с радостью отказался от ее услуг. Другая, молодая ушлая бабенка, вроде из приезжих, сама начала подливать ему в рюмочку. Подливать – и выспрашивать на пьяную голову: как давно он пьет? Где жена? Кто еще прописан в квартире? Венька, подозрительный, как и все москвичи, даже в своем отрешенном состоянии счел такие вопросы неуместными. Так что хитренькая и услужливая Аллочка также покинула свой пост.
А Веньке становилось все хуже. Теперь он не мог даже лежать толком: металлический штырь внутри, видимо, давил на размозженные ткани бедра, не говоря уже о пресловутом нерве!
Самым подходящим оказалось полусидячее положение. В нем Венька проводил теперь дни и ночи, абсолютно махнув на себя рукой. Заниматься даже статической гимнастикой из-за боли было невозможно, а значит, его неизбежно ждала инвалидная коляска, даже после сращения этой треклятой «вертлуги».
Глава 11
Нехристос воскресе
Спасение пришло, как всегда, неожиданно, и в лице той же Любочки, о которой Венька уже знал, что она – стажер на должности офис-менеджера у шефа, и «досталась» ему от каких-то дальних родственников. Любочка была брюнеткой с очень белой кожей, худенькой и молчаливой. Говорила мало, но дело делала, – Венька заметил, – споро и хорошо. И, что очень важно, была незамужем! Любочка появилась у Веньки в самый разгар пьянок. Сделала вид, что не заметила его небритости и одичания, и дипломатично предложила «помощь знакомого нарколога». Сама не поленилась остаться на ночь, и сама же утром встретила мини-бригаду из двух медиков. Те, со знанием дела, поставили капельницы, промыли Веньку, добиваясь полнейшего вытрезвления – и с его, уже трезвого, согласия, закодировали. Все неприятности кодировки, в том числе, мгновенную потерю сознания при запахе спиртного, – Венька даже не запомнил. Еще бы! Напоследок, «для успокоения», его укололи «промедольчиком» – и оставили на тумбочке у кровати упаковку того самого – амфетина. Так и началась совершенно другая история.
21 мая, в каком-то блатном Центре геронтологии на улице Докукина уже новый хирург – из Склифософского, со смешной фамилией – Щеткин – оперировал Веньку. Он снял весь гипс, достал давящий металл из сустава и вычистил раздавленные ткани во избежание воспалительных процессов. К тому времени Любочка, оформленная на работе в «учебный отпуск», почти постоянно находилась рядом с Венькой – то есть, следила за поведением очередной сиделки, убиралась у него дома и доставляла в больницу домашнюю еду. К счастью, операция (на фоне амфетина) прошла превосходно. Остеомиелита не обнаружили. Да и восстановительный период хирургов радовал. Боли прошли, все шло хорошо и осталось только месяца через три-четыре прикрепить протез сустава к сформированной «вертлуге». А пока, подержав недельку в стационаре, Веньку выписали домой, где его уже ждали друзья и довольная Любочка. Собрались даже «отметить» его возвращение, но Венька отговорился недавней кодировкой. У него в последнее время возникло стойкое неприятие спиртного. Тогда-то он думал, что это именно вследствие кодирования. Без выпивки компания как-то быстро распалась – осталась верная Любочка и преподнесла ему действительно бесценный подарок. Оказывается, те двое наркологов звонили, интересовались самочувствием Веньки, и, на всякий пожарный, дали ей «телефончик». Телефон того самого тайного «склада медпрепаратов», где амфетин и другие запретные лекарства доверенные лица могли закупать в неограниченном количестве! Довольный Венька расцеловал «свою ненаглядную» и, ссылаясь на мучительные боли при транспортировке, на следующий же день погнал ее на этот склад. Благо, друзья подвезли и материальную помощь с работы, и собственные заначки. Обратно Любочка вернулась на такси, с полными коробками драгоценного амфетина…
В тот же день Венька впервые ощутил себя – не на дне инвалидной ямы, а уже на середине пути к ее верхнему краю. Ему показалось даже, что подъем, после такого падения, ждет его – неизбежный и необычайный.
Тем вечером у них был настоящий романтический ужин при свечах, и Венька с радостью ощутил себя мужчиной… Ночь прошла – лучше некуда. Утром Малышев сделал Любочке предложение и поручил за них двоих подать заявление в ЗАГС и договориться, чтобы расписали на дому.
Жизнь налаживалась, черт возьми!
Так оно и пошло. Каждый день Малышев глотал – две таблетки амфетина по пятьдесят миллиграммов утром – и по две на ночь. Болей как ни бывало! Амфетин давал утром бодрость, благодушное спокойствие и душевную силу на весь день, а ночью – приятную дремоту и красочные сны. И вот уже Любочка с восторгом наблюдала, как он, «преодолевая себя», днями ходит по квартире со стулом, разрабатывая ослабшие мышцы. И на работе поползли слухи о «выдержке и терпении» Малышева, о том, что он «поставил себе целью полностью восстановиться» и прославиться, «как Дикуль».
В таком мажоре пролетел незаметно полгода. Веньке запомнились только многосерийные фильмы, которые он просматривал от скуки – читать пока не мог, не получалось сосредоточиться. Первый – «Бандитский Петербург» с Певцовым в главной роли. Там еще прослеживалась хоть какая-то интрига. А второй – и вовсе откровенная мыльная опера. Фильм «Простые истины» – о любви в старших классах, сладкой и красивой, как конфета в пестрой обертке. Под эти фильмы хорошо мечталось: что ногу залечат капитально, на работе повысят оклад за его «героическое прошлое» и заживут они с Любочкой в новенькой двушке на Тульской, «аки голубки». Смешно – но в хорошем настроении и организм лучше восстанавливается, и время летит быстрее.
Конечно, нашлись знакомые в Царицынском ЗАГСе. И, конечно, необычную свадьбу на дому отметили по полной программе. Пригласили – родителей Любочки, мать и тетку Веньки. Мать впервые испытывала гордость за непутевого сына. Еще бы – самый веселый, самый галантный, восстанавливается, как уверяют хирурги, «необычайно быстро»! Тетка поджимала губы. Вроде и родители Любочки, которых на свадьбе не было, отнеслись к новоиспеченному зятю с искренней симпатией. К этому времени Венька уже знал о первом неудачном замужестве Любы – муж, как водится, пил и гулял. Венька, разумеется, к рюмке не притронулся, – чем поразил всех окончательно и бесповоротно! А приглашенный на свадьбу Венькин шеф – и вовсе поразил всех самым замечательным подарком для «молодых»: торжественно зачитал свеженький приказ об открытии «дочерней структуры» их учреждения – детского досугового центра – в помещении бывшего детсада на Большой Тульской улице, закрытого из-за недостатка дошколят. Директором досугового центра назначался, естественно, «господин Малышев»!
Лиану Геннадьевну выделили ему в помощь как организатора. До выхода Малышева с больничного она взялась подготовить предварительные списки сотрудников, расписание работы групп – и объявить набор воспитанников через бесплатную газету Донской Управы.
Все поздравляли мужественного и скромного героя-экстремала, «второго Дикуля», а родители Любочки (да и сама она) даже прослезились от таких новостей. Впервые за долгое время Малышев почувствовал себя счастливым. Он и впрямь был уже на краю чуть не поглотившей его жизнь ямы – а дальше лестница вела только вверх! Хотелось даже отпить с гостями шампусика, но мешало стойкое отвращение к спиртному.
Проводив гостей и оставшись наедине с молодой супругой, Венька не утерпел и заперся в ванной, где хранил свои бесценные амфетиновые запасы. На дне большущей картонной коробки лежало несколько упаковок ампул по 100 мл и шприцов. В эйфории Венька решительно всадил себе в мягкое место иглу – с содержимым сразу двух ампул. Гулять, так гулять, черт возьми!..
Первая брачная ночь получилась феерической…
Глава 12
Точка отсчета
Недели через две после свадьбы Любочка купила в «Медтехнике» новые ходунки, а еще через месяц – оформила в кредит машину. И Малышев, пострадавший герой и солидный отец семейства, с шиком ездил в свой центр, особо не замечая ограничений в своих движениях. Женщины-сотрудницы суетились вокруг него, торопясь напоить крепким чаем или кофе, проверяющие органы (даже всесильный Педнадзор!) отменяли штрафы при виде руководителя с ходунками. Да и местные газеты благосклонно делали скидки на рекламу. Так что центр довольно быстро приобрел известность. Дети толпой потянулись в его кружки, благо цена за занятия, вследствие полученных центром государственных субсидий, буквально радовала самых средних родителей.
А дальше – больше. При случайном общении Венька, словно раненый герой сериалов, очаровал известную в Москве бизнес-леди Анастасию – и уже в скором времени ее любимый внук Никита приступил к занятиям (китайским языком). И сразу же у центра появилась ощутимая поддержка окружной власти, а от департамента культуры посыпались различные гранты и зарубежные турне для призеров. Все это еще больше повысило рейтинг центра, и все плотнее становился вокруг Веньки кружок дам-почитательниц, все откровеннее была лесть в его адрес, и все внимательнее и грустнее смотрела иногда Любочка, числившаяся уже его личным секретарем и водителем.
Правда, случилось это не от хорошей жизни. На майские праздники движение в Москве закупорили пробки. И как-то, по дороге на работу, Венька с Любочкой (тогда еще не сидевшей за рулем) решили оставить железного коня и пересесть на метро. Благо, от «Тульской» до их «Отрадного» шла прямая серая ветка. Хотели – как лучше. Получилось – сами знаете как…
Едва Венька включил охранную сигнализацию и подал руку своей легкой половинке – как у него неожиданно и самым дурацким образом подкосились ноги. В тот день он с утра чувствовал себя не в своей тарелке, возможно, подхватил где-то знаменитый энтеровирус и позволил себе вместо двух таблеток амфетина принять сразу четыре. Теперь он, чуть не падая, уцепился за руку Любочки. Хотели двинуться дальше, но при каждом шаге опорную ногу пронизывала такая зверская судорога, что Венька буквально падал. Встревоженной жене он объяснил свое состояние температурой на фоне вируса и болью в искалеченной левой ноге. Хотя отлично видел, что правая нога подламывалась от судорог еще сильнее, чем левая. Решили дальше все же ехать на машине, но Венька мужественно упросил Любочку немного еще пройтись, авось, разойдутся несчастные конечности. Минут через сорок его надежды оправдались – судороги прошли. Вдвоем они добрались-таки до центра, где Венька свалился в мягкое кресло своего уютного и прохладного кабинета…
В тот самый день он впервые взглянул на свою Любочку по-новому. Цепляясь в судорогах за ее руку, он близко заглянул в знакомое лицо, и в этот раз ему показались особенно глубокими ее чернющие глаза на фоне белой, незагорающей, кожи. Глаза видели его насквозь, и сразу определили причину его необычного состояния. Впервые Любочка поразила Малышева – такая хрупкая, тонкая, всегда бесконфликтная, казалось, немыслимая без его мужского плеча. А на самом деле – кто знает, чье плечо для кого получилось крепче?
И Малышев – некстати – вспомнил слова бедной Маринки, которая, с наступлением беременности, постоянно жаловалась ему, дескать, «зубы просты посыпались»! А однажды, побывав у зубного, удрученно передавала мужу нелестный отзыв специалиста:
– Понимаете, зубы у вас снаружи – целенькие и чистые. Разрушение идет изнутри, и видно его, только когда требуется серьезное лечение. Слабые корни – как слабый внутренний стержень каждого зуба. В таких случаях дело частенько заканчивается имплантами!
Слабый внутренний стержень… Разве та поддержка, что принес ему амфетин – просто слабость? Тогда почему он идет по жизни все вперед и выше?
Думая об этом, Венька машинально продолжал «забалтывать» Любочку страшными рассказами о вирусе у знакомых. Та слушала и молча кивала, не глядя ему в глаза.
Самое смешное, что на следующий же день у него действительно и сильно поднялась температура, да так, что впервые пришлось вызывать участкового врача. Прибавились еще боли в мышцах, тошнота и рвота, а там и неизбежная диарея. Тот самый энтеровирус, так сказать, классика жанра. Венька лежал, глядя в потолок, – несчастный и больной – надеясь, что жена забудет о вчерашней позорной попытке ехать на метро. Любочка и в самом деле забегалась: заваривала чай с медом, моталась в аптеку за прописанными амоксиклавом – им и пообщаться-то особо не пришлось. Амоксиклав, в прописанной двойной дозе, должен был расправиться с вирусом за пять дней. Потом пришли слабость, вялость и даже дрожание в коленях. И получилось как-то само собой, что после выписки Малышева на работу, обязанность водить машину перешла к Любочке – спокойной и заботливой, как всегда. Так и прошел весь третий месяц второго года после аварии. Венька уже знал, что эта дата надолго теперь останется точкой отсчета в его жизни.
Отсчета его второй жизни…
Глава 13
Стихи
Для восстановления сил после болезни Малышев позволил себе еще «на чуточку» увеличить дозу амфетина. Правда, теперь все, связанное с уколами и «колесами», делалось им втайне от жены. Хоть и безо всякой уверенности в ее наивном незнании. Скорее – наоборот. Вообще, лето прошло для Веньки как-то незаметно. Он продолжал «открывать» для себя Любочку. Тайно от нее пытался разговорить друзей, в частности, словоохотливую Лиану Геннадьевну. И – мимоходом – более информативных для Веньки. Например, Малышев узнал почему родителей Любочки не было на их свадьбе. Оказалось, что из родителей у нее в живых один отец, да и то где-то в затерянной осетинской глубинке. Остальное – как всегда: русская родня со стороны матери не приехала, не желая общаться с родней осетинской – со стороны отца. А те – наоборот. Узнал, что от первого мужа ей досталась небольшая квартира, которую она сдает. Это и выручает их новоиспеченную семью в трудные минуты, покрывая большую часть затрат на его лечение. Узнал, что жена, в свое время, окончила Литинститут и вполне могла бы вести литобъединение в его центре, но никогда об этом не упоминала и не жаловалась на свое «семейное служение».
Но самое главное открытие ждало Малышева впереди. Первого сентября, в День знаний, Лиана слегка подвыпила – сначала на банкете в своем институте, затем в Венькином центре. Разболталась, конечно, больше обычного, при всех расцеловала Веньку – «как будущего шефа»! И одновременно сунула ему в карман какие-то листочки.
– А это – тебе, Венечка, и чтоб никто не догадался! Попробуй узнать автора – чьи это вирши?
Венька сначала не придал значения ее словам. Однако – проснулся среди ночи и сбежал от супруги, заперся в туалете, чтобы никто не видел. Примостился там на крышке унитаза – и забыл о себе. В детстве он так же «срывался» в стихи запрещенного Гумилева, Мандельштама и Блока (кроме поэмы «Двенадцать»). Стихов и было-то всего четыре странички!
Июнь
Пришел Июнь. Как мало было Мая!
Бесценно Лето в северном краю.
Я летом – ничего не понимаю,
Я и сама себя не узнаю…
В июне каждый вечер – самоцветен,
Воздушный день – хрустально невесом,
И тянет сердце – оставаться в Лете,
Коротком и пленительном, как сон...
На яркой пленке киноаппарата
Минутным кадром – исчезают дни;
И Осень нарастает – как расплата
За все, что невозможно сохранить…
За дверью Лета – наступает Осень,
А там – зима затянет холода…
И в волосах уже тускнеет проседь,
Которой раньше не было следа.
Ах, что с того! Июнь – сама беспечность!
Царь лета – сам спешит меня простить.
За дверью жизни притаилась Вечность…
Но мы – с Июнем! Так о чем грустить?

А дальше:

«Июльский бал».
Все ворчат – мол, я – с приветом!
На работе – воркотня…
Золотая радость лета
Переполнила меня!

Ни женой мне образцовой,
Ни работницей не стать.
Мир зеленый; цвет пунцовый…
Все иное – суета.

И в семье рукой махнули:
Непутевая судьба!
… В Дорогом Дворце Июля
Ждут меня на первый бал…

Я в плаще из белых лилий
И в браслетах на руках,
Затанцую, как учили,
В золоченых башмачках…

Каждый вечер с этой тайной
Я стремлюсь из дома прочь:
В дорогой Дворец хрустальный,
В мир цветной – из ночи в ночь.

Несомненно, я – с приветом:
Не сидится мне в дому,
Пропадаю в царстве лета,
Земно кланяюсь ему…

На лице – дыханье сада,
Запах меда – на губах.
Никого ругать не надо:
Сами слышали – судьба!
Венька перевернул страничку.

Приключения Шерлока Холмса.

В старом фильме – знаешь: бедный Рональд Адэр!
Сам полковник Морэн целится в упор.
Ничего не сделать. Никого нет рядом.
У судьбы – подписан смертный приговор.

В неизвестной ленте – сразу непонятно:
Кто ловец – кто жертва; кто – герой, кто – враг?
На полу в гостиной – розовые пятна
Скомканные письма. Долгая игра…

Дети смотрят фильмы – обо всем об этом.
Пишут на бумаге – упражняя слог.
Время сочиняет мудрые сюжеты;
В новых кинозалах тихо и тепло…

Кто-то смотрит фильмы, кто-то верит в сказки.
У соседей – праздник; у родных – беда.
Надо бы – как в сюжете – в кровь добавить краски:
Чтобы – понарошку, чтобы – как вода…

Умирают Адэр и полковник Морэн.
Шерлок, многознайка, подскажите мне:
Кто снимает ленту, где мы все – актеры,
Кто – уже вначале – знает наш конец?

И последняя – четвертая страничка. Здесь почерк стал неразборчивым, и Венька не смог разобрать торопливые строчки.
– Веня, ты там? – это Любочка, видимо, волнуясь, осторожно постучала в дверь. Малышев ринулся к двери – с листочками в руках, – хотел поделиться впечатление от этих живых стихов, возможно, спросить об авторе. Но Любочка взяла листочки в руки, сложила их – и, ни о чем не спрашивая, сунула в карман халатика.
И тут до Веньки дошло, почему словоохотливая Лиана Геннадьевна на это раз не назвала ему автора!
У него, в прямом смысле слова, отвисла челюсть – нелепо и смешно. И всплыла в памяти цитата – кажется, Оскара Уайлда, из «Портрета Дориана Грэя»: «Люди подобны, на первый взгляд, домам с закрытыми ставнями. Только у одних – за этими ставнями живет глубокий, теплый и красочный мир, а у других за ставнями – пустота».
Однажды прозрев, Венька уже не мог остановиться. Теперь каждая мелочь в поведении жены вызывала в нем теплую гордость: вот какого человека он мог бы и пропустить, не случись этого страшного ДТП! Любочке оставалось только молчаливо удивляться необычному вниманию и  нежности со стороны мужа. Одно грызло Веньку: еще несколько раз поймав на себе ее пристальный взгляд, он уже не сомневался, что повышенную его заботу и симпатию – порождает не лето их любви, а все та же непроходящая эйфория от все того же неиссякающего амфетина.
И Венька твердо решился – доказать обратное!
Глава 14
Препарат «А»
Первый раз он намерился расстаться с амфетином зимой, – под Новый год. Как раз в декабре у него вновь появились те же судороги в ногах, плюс прибавилась некая странная, непредсказуемая тахикардия. Словом, все до кучи! Бросил Венька – тридцать первого декабря – прямо с утра. Хотел начать новый год «с чистого листа». Обойдемся без «препарата А», как он называл про себя амфетин.
Поначалу все шло отлично. Все утро Венька гордился своей твердостью и думал: признаваться или не признаваться жене? Решил – пока не стоит. Чтобы отвлечься, углубился в любимый детектив Джеймса Хэдли Чейза. Даже созвонился с некоторыми деловыми партнерами насчет запчастей к машине – как обычно, жизнерадостно и с оптимизмом поздравив «с наступающим». Днем, пока Любочка возилась на кухне – собрался подремать на диванчике, чтобы не так нудно тянулось время до двенадцати. Сон, правда, не пришел – но зато проползли еще час-два.  Примерно часам к пяти странное зыбкое беспокойство поднялось изнутри. Венька слонялся по квартире и наблюдал за самим собой. Часам к восьми начали ныть суставы, и кровь толчками заколола в руках и ногах. Гордость собой довольно заметно полиняла, но Малышев все еще пыжился и не спешил к заветной коробке с амфетином: «Мужик я или не мужик?» А часов с девяти понеслось… Какая-то едучая тоска, взявшаяся неизвестно откуда, снизу вверх, полезла прямо в голову – от лодыжек. Лежать стало невыносимо, хотелось двигаться, говорить, кричать и биться головой – лишь бы едучая смесь и впрямь не растопила мозг. Венька встал с дивана и поперся на кухню – к Любочке. Так дикие звери выходят к людям – за спасением.
Увидев его лицо, Любочка сразу выключила газ и сняла передник.
– Что, худо? – вырвалось у нее. А потом – как ни в чем не бывало – Веньчик, давай поездим по Москве до праздника. Машин уже немного, все спешат к столу. Заедем за цветами, купим сувениры. Можем, как в прошлый раз, съездить на Воробьевы горы – там всегда веселье допоздна?
Не в силах возражать, Венька кивнул. И супруги Малышевы засобирались… Проехались по бульварному кольцу. А потом действительно выехали на Воробьевы горы. Любочка что-то рассказывала, глядя в переднее стекло. А Венька молча смотрел вправо – и чувствовал, как на него, на Любу, на их машину, на Москву – наваливается чернота ночи, грязь и слякоть убогих тротуаров и мостовых, видел какие-то черные стаи ворон над брошенным трамплином. И так – до самого дома. А дома, когда Любочка, не зная, чем помочь, разлила по бокалам шампанское – «за старый год» – у Веньки, первый раз в жизни, выступили на глазах крупные злые слезы. Не желая сильнее пугать и без того  грустную, потерянную жену, Венька стиснул кулаки так, что пальцы побелели, отпил шампанского и уставился в экран телевизора. Последнее, что он запомнил в старом году, стал прежний запрещенный фильм, такой же серый и страшный, как его «нутро» – о буднях «совка». На майские праздники, прямо перед демонстрацией, три подвыпивших юноши диссидентского толка сорвали с крыши красный флаг. Просто – захотелось приключений. А время тогда стояло еще суровое. После праздников одного из мальчишек нашли и «замяли» в ФСБ, тогда, Комитет госбезопасности. Подержали дня три, пригрозили «волчьим билетом», да еще – намеренно – повредили почку при задержании. «Сам виноват – в туалете об угол споткнулся!» Бедный парень «сломался» и «заложил» двоих друзей. Судили всех троих, «почечник» шел в суде как «организатор акции». Его наказали высылкой из страны, двоих других – исключением из комсомола. Улетал он под надзором «гэбистов», не простясь с «бывшими», как думал, друзьями. Провел в Америке с десяток лет, – мучаясь комплексом вины и неполноценности. Не смог завести семью, ибо «дама» его юношеского сердца осталась на родине, а переписку ему запретили. И вообще – чувствовал себя полным отщепенцем, подонком и настоящим предателем, жил нелюдимо и даже помогал знаменитым «Черным пантерам». А в Союзе тем временем грянула перестройка, все встало с ног на голову. Комсомол оказался без надобности, а всех неугодных прежнему режиму объявили «правозащитниками» и «узниками совести». Друзья благополучно занялись частным предпринимательством, замастырили общий бизнес – торговали в павильончике джинсой из Штатов. Часто вспоминали своего лидера, пытались даже писать ему, но ответа не получили. И вдруг после долгого молчания от него приходит письмо. Дескать, едет в Россию туристом, очень хотел бы встретиться, надеется, что друзья не держат зла – и т.д. И телефон для связи. Ребята – впрочем, теперь уже солидные бизнесмены – перезвонили без проволочек. С трудом, но организовали в Москве встречу. И только на ней заокеанский диссидент узнал, что друзья не только никогда и ни в чем не винили его и не винят – они, хоть и краешком, но тоже попали под пресс «гэбистов» – но, наоборот, считают, что все тогда кончилось наилучшим образом: он тогда получил прочные контакты на Западе, а они – прочную поддержку вылезших с перестройкой на свет божий многочисленных правозащитных организаций. И юридическую, и финансовую!
А тот все не верил, что «такое» можно простить. Да и поверить было нелегко: оказалось бы, что самые плодотворные годы жизни прошли впустую и, в общем, по его же вине… На этом фильм кончался.
Смысла картины Венька толком не понял. Запомнились урывками отдельные события: вот друзья вынимают древко флага из держателя и провожают знамя в полет с крыши. Вот – у стола, с направленной прямо в лицо лампой, сидит растерянный парнишка-«лидер» – а следователь, прячась в тени, злорадно описывает в ярких красках ужасы комитетского прессинга. Вот утром у парня начинаются рези в почках; вот герой стоит у парапета Крымской набережной, не решаясь подняться в кафешку парка Горького, где его ждут старые друзья… Дальше – внимание рассеялось; как-то незаметно «расфокусировалось» зрение; чуть позже начали убывать силы. Чувствуя, что сильно меняется в лице, Венька успел-таки дождаться двенадцати, с вымученной улыбкой поздравил супругу с «самым лучшим годом» в их жизни, даже через силу хватанул шампанского, но от него сделалось еще хуже. И, наконец, оставил Любочку у включенного экрана, а сам убрался в спальню, в спасительный и милосердный сумрак.
Начинался Новый год…
Глава 15
«Новый Новый год»
Где он подслушал, или нашел эти Любочкины новогодние стихи? Почему весь остаток ночи, не сомкнув глаз, твердил их про себя – боялся сойти с ума от мучительной бессонницы, неутихающих судорог в ногах и невыносимой борьбы с самим собой. Цеплялся за эти грустные строчки, как за спасательный круг.
Венька впервые интуитивно нащупал самое верное средство от депрессии: переключение внимания с себя, любимого, на другого. Ночи как раз хватило, чтобы настроиться на волну жены, которую он привык воспринимать всего лишь как некий придаток, опору. А вот теперь учился видеть в ней отдельный мир, возможно, гораздо более глубокий, чем свой собственный:

Что-то все не ладится, не клеится, –
В Новый год – ненастье за окном.
Кажется, что не на что надеяться,
Будто все придумано давно.

Нечего дарить мне, нечем радовать,
Нет гостей, и комната пуста.
Думаю, напрасно и загадывать –
Не начать нам с чистого листа.

И простить – случайного, ненужного,
Не забрать назад колючих слов;
В круговерти зыбкого и вьюжного
Не сберечь бесценное тепло…

И не стоит карты мне раскладывать.
Лягу спать. Меня никто не ждет.
Нечего дарить мне, нечем радовать.
Жизнь уходит – как и старый год.

Да-а-а… Всегда улыбчивая, всегда всем довольная вторая «половинка», словно созданная, чтобы скрашивать его «героический» жизненный путь. Как говорила бабушка Маня – «вот и герой – кверху дырой!» Именно таким себя Венька сейчас и чувствовал. И когда на следующий день, около часу, к его раскладной кушетке осторожно подкралась Любочка (они спали раздельно – хирурги не рекомендовали иное при его травмах) с чашечкой кофе на подносе и … знакомой зелено-белой коробочкой в руках, Венька снова почувствовал предательское жжение в глазах. Как всегда, не к месту припомнилась фраза из «Песни песней» царя Соломона: «Положи меня, как печать, на сердце твое; как перстень, на мышцу твою. Ибо крепка, яко смерть, любовь; и жестока, как смерть, ревность. Стрелы ее – стрелы огненные…».
Торопясь скрыть от Любочки непрошенные слезы, Венька большим глотком кофе запил – сразу четыре таблетки из заветной коробочки. И подумал, что не все в порядке «в датском королевстве», когда сразу же, опережая действие таблеток, накатила волна успокоения, душевного расслабления, совершенно чистой радости – только оттого, что вернулось, возвращается то, благословенное вкушение жизни «полной ложкой».
Весь остаток дня Венька, по привычке, чувствовал себя легко и благостно. Они снова катались с Любочкой по Москве, опять съездили на Воробьевы горы. Венька накупил Любочке целую охапку ее любимых, маленьких садовых роз. Праздник вышел – лучше некуда! И только в самой глубине и тайне Любочкиных глаз Венька читал то же сомнение, которое теперь прочно поселилось и в его душе…
А со второго числа все опять пошло по-старому. Нет, кое-что все же изменилось.  Верная Лиана Геннадьевна нашла издательство, которое взялось выпустить сборник стихов Любочки. Затем – отыскала центральную библиотеку, пригласившую Любовь Малышеву на встречу с читателями. Теперь уже Венька, на неиссякающей волне оптимизма, скромно и мужественно таскался на работу в метро, пока жена ездила на встречи и выступления. И то тайное сомнение, которое Малышевы прятали друг от друга, заставило их ценить каждый день, проведенный вместе в радости и согласии. Шеф повысил «героическому» Малышеву оклад и «выбил» отраслевую награду – «Почетного работника образования» – хотя непосредственно школьным образованием скромный герой и вовсе не занимался. И даже поочередная, в течение года, смерть обеих матерей – Веньки и Любочки – сплотила их дружную семью еще крепче. Венька перенес это легче, учитывая сложные отношения с родительницей, и особенно с отчимом. А у Любочки появились грустные стихи:

Не родись красивой. Не родись богатой.
Памятник. Ограды. Мрамор дорогой. 
После нас – на камне остаются даты –
И короткий прочерк – от одной к другой.

Горестная надпись. Аккуратный почерк.
Все цветы увянут – лучше муляжи!
Сколько уместилось в этот тонкий прочерк?
Уместились годы. Уместилась жизнь.

Посидите рядом, не гоня усталость.
Помяните молча, опустив глаза.
В беспокойном мире – что еще осталось?
Детская улыбка. Взрослая слеза.

Нам – не вышло время. И пока мы живы –
Обновим кормушку – на зиму, для птиц.
Надо научиться – просто быть счастливой –
Оттого, что солнце. От веселых лиц!

Как там нас помянут – это ли забота!
Нашим горьким датам время не пришло.
Стоит научиться – отдавать без счета –
Своему, чужому, – радость и тепло…

Ничего на страшно. Ничего не будет.
За оградой ели – чудо –хороши!
Все свое богатство я оставлю людям –
Золотой и звонкий мир моей души…

Глава 16
Наверное, впервые Веньке представилась возможность побыть настоящей опорой для жены. И он, пользуясь незаменимой «поддержкой» амфетина, не ударил-таки в грязь лицом! Выпросил на работе безвозмездную ссуду; заключил договор с ритуальным агентом. Даже снял кафе для поминального обеда Любочкиной родни. Правда, прощаться приехала только ее русскоязычная ветвь. Зато горевали – и пили – от души. Венька впервые с удивлением узнал, каким душевным человеком, оказывается, была покойная теща. Впервые оценил ее деликатность и ненавязчивое, финансовое, в основном, участие в жизни их молодой семьи. И еще раз удивился, когда осмыслил, сколько чудных качеств переняла от матери его Любочка, Любаша. Даже нежно окрестил ее про себя «домашним именем» – Люлюшка. Вообще, достойно и с приличествующей случаю грустью провел поминки. Сам – не пил (по мере привыкания к амфетину – тягу к спиртному отшибло напрочь). И сам, лично, отвез домой свою Люлюшку, поражаясь жгучему горю в ее глазах…
Так и пошло в жизни Малышева – поминки за поминками: на девятый день; на сороковой; на полгода; на год. Тещины поминки он называл «нашими с Любой», и старался максимально взвалить заботы на себя. На поминках же матери всем распоряжались отчим и злобная тетка. Венька сидел гостем, скучал и пялился на Ленчика, чрезмерно располневшего, в кургузом костюме и с дорогим мобильником в руках. А через год, когда пришла пора ставить памятник, Венька опять прочел новые стихи:
НЕТ СТИХОВ (отсутствует стр. 112 рукописи)
Прочтя их, Венька вдруг подумал: «Я могу сказать, что брак у нас – счастливый. А как думает Люлюшка?».
Этот вопрос долго не давал ему покоя. А разговор об этом состоялся как-то непроизвольно.
В тот день у Веньки сложилось трудное лекционное расписание, плюс нагрянула комиссия санитарно-эпидемиологической службы с проверкой состояния пищеблока Центра… Домой к вечеру Малышев приплелся, как говорится, без сил. Отсутствие жены его не огорчило, а скорее обрадовало. Без лишних свидетелей он залез в свою «аптечную» тумбочку, взял там сразу четыре ампулы амфетина – и тут же сам вколол, как следовало по инструкции, – «внутримышечно» – в бедро. Затем с удовольствием расположился перед телевизором, ожидая обычного «прихода» (он и не заметил, когда перешел на специфическую терминологию).
Примерно через час желанный приход удачно совпал с возвращением Любочки. Настроение у Веньки стало самым радужным. Любочке он верил безоговорочно, особо не волновался, зная, что жена на машине. Так что Люба первой пожурила своего «героя» за неразогретый ужин. Вместе разогрели, вместе и уселись трапезничать. Тогда-то у благодушного Веньки и вырвалось:
– Люлюшечка, что-то ты бледная и худая в последнее время! Ты, случайно, не перерабатываешь со своей писаниной?
 Тут Любочка, действительно усталая и бледная, подняла глаза от тарелки:
– Моя «писанина», Енька, меня спасает!»
– Как спасает, от чего?
 – От всего, что хочу и боюсь тебе сказать. От мыслей о маме. От мечты о ребенке, наконец!
Подтекст разговора оказался предельно ясен обоим. Венька и сам думал, что заботы о ребенке смогли бы возродить оптимизм Любочки. Но ведь зачатие означает отказ от… Сразу возник в памяти страшный Новый год, начатый «с чистого листа». И все-таки Малышев не был эдаким законченным самовлюбленным эгоистом, каким упорно делали его коллеги, в первую очередь, дамы. Все свое имущество он отдал и отдавал супруге, не сомневаясь, что без Любочки вряд ли выживет в этом холодном мире. Да и самому ему хотелось наследника – сына. Продолжение себя. Глаза у Веньки предательски зачесались и покраснели, он обнял свое «домашнее солнышко» за плечи… и искренне пообещал. Пообещал «завязать», заверил, что справится своими силами, что остаток амфетина сам отвезет на склад – не пропадать же добру! Что буквально с этой ночи они не будут предохраняться. И еще наговорил много всяких добрых и мужественных слов. И, конечно, любящее женское сердечко дрогнуло!
Эту ночь они провели, как в медовый месяц…
Глава 17
Здесь и сейчас
Скажите, вы пробовали когда-нибудь бросить курить? И безо всяких уловок, без глупых электронных сигарет – решительно и бесповоротно? И как надолго вашей решительности хватило?
Уже на следующее утро, когда вплотную подступил желанный час приема вожделенного препарата, Венька несколько изменил свои намерения. Первое: всеми покупками, доставками и поездками на склад он намеривался заняться сам, без жены. Второе: нисколько не желая ее обманывать, составил себе план «отвыкания». Так, чтобы это «не сказывалось на работе». По иронии судьбы, в нынешний Новый год и Рождество они с Люлюшкой взяли путевки в подмосковный санаторий «Лесное озеро». Надумали вместе отдохнуть и подлечиться – благо, путевки недорогие, по линии соцстраха! Вот там Венька и решил «завязывать» – сразу и навсегда. Благо, до отъезда оставалось недели три, не больше. Все это время они с Любочкой так оберегали и опекали друг друга, что растроганные сослуживцы Малышева, все, как один, ставили их в пример – своим женам или мужьям. Любочка теперь не ездила на склад. Таблетки в «аптечной» тумбочке потихоньку таяли. Но Венька не падал духом. Он уверил себя, что силы воли у него хватит, таблеток с собой он просто не возьмет, а будет помирать – все-таки санаторий, помогут! Правда, по ночам все чаше вспоминалась «Шагреневая кожа» Бальзака, а еще – один давний разговор с бывшим однокурсником Андреем Пахланом – ходили слухи, что после школы, уже в ВУЗе, он крепко «подсел на герыч», а чтоб заработать на себя, сам же и стал дилером.
Встретились они случайно – по переписке в «Одноклассниках». Выглядел, кстати, Андрюха вполне прилично – импортный костюмчик, удобные кожаные «шузы», даже шикарный «ролекс» на левом запястье. Только глаза его Малышева поразили: с красными прожилками на белках, красноватыми веками – и каким-то болезненным напряжением во взгляде. Такое выражение Венька видел в глазах покойной матери – в зрелые годы она долго страдала арахноидитом и мучилась страшными головными болями. От выпивки Андрей отказался. Венька к тому времени уже и сам прочно сидел «в завязке». Заварили только крепчайший чай – почти «чифирок», как шутил Пахлан. И тогда, в душевном разговоре, Андрюха и выдал тираду, осевшую в памяти Веньки – как оказалось, бессрочно. Подняв на друга свои будто «заплаканные» глаза, одноклассник четко и раздельно обрисовал собственное жизненное кредо:
– Веньчик, все, что ты обо мне слышал от друганов – правда. И то, что я хожу «под прикрытием» – тоже верно. А насчет здоровья... О том, как незаметно въедается наркота в нашу жизнь, как начинаешь с марихуаны, бесплатно, где-нибудь в школьном туалете, потом пробуешь клей и закись азота – и выглядишь в глазах девчонок настоящим мачо! Потом – несколько лет безумного счастья с герычем. А теперь – покупаешь дозу просто, чтобы выглядеть человеком, чтоб вернуться из того ада, куда тебя загоняет ломка, спускаешь все деньги, уходишь из дома – и знаешь, что в конце ждет обычный передоз. Об этом – я – знаю – все! Все, понимаешь? Я сам могу сагитировать, кого угодно! А вырваться, и не только вырваться, но даже ослабить удавку – еще никто не смог! Не дай Бог тебе попробовать самому!
Весь остальной разговор свелся к обычному: как дела, где работаешь, женился – не женился, живы ли мама с папой и сестренка (у Андрюхи), и тому подобная ерунда. В тот день Венька пообещал самому себе – начать потихоньку сокращать дозы амфетина. Даже попробовал «заместительную терапию» – спиртным. Но организм выдал такую реакцию, что Венька чуть не загремел в Склиф – по «Скорой». Любочке он тогда объяснил, что «отравился» – банкой маринованных опят из холодильника. Для наглядности даже вылил опята в унитаз, а банку тщательно вымыл. И продолжал идти по жизни дальше, шагая как по болоту, пытаясь нащупать ногами опору, и не находя ее.
Буквально недели за две до их отъезда в пансионат Любочка вернулась домой – похорошевшая и счастливая, муж ее давно такой не видел. И, глядя прямо ему в глаза своими  глубокими, темными-темными, агатовыми глазами, произнесла на одном дыхании:
– Знаешь, Венька, а ведь у нас с тобой новости! Доктор очень одобрил мой отъезд в санаторий, и вообще посоветовал на время отказаться от выступлений и ночных «бдений» над стихами. А знаешь, почему? Уже точно установили – у нас будет ребенок! Как вовремя ты «слез» с допинга, теперь можно только ждать и радоваться!
Малышев не выдержал – схватил свою звездочку в охапку и зацеловал, как никогда и никого на свете! А на ночь пришлось выпить двойную дозу «счастья» – чтобы заглушить в себе, чтобы избавиться и от слов – уже покойного – Андрюхи, и от образа шагреневой кожи, тающей в его руках, приближая к «часу Х» – дате отъезда…
Именно в эти дни Венька и ощутил – впервые в жизни – прелесть существования «здесь и сейчас». Каждый прожитый час становился для него бесценными, ведь он проживал в нем свое, случайно обретенное, счастье. Любочка вся светилась и стала так прекрасна, что Венька должен был сдержать свое слово. Хотя и знал в душе, что теперь это слово вряд ли что изменит.
Время, когда его не торопишь, летит как-то особенно быстро! Выехали в четверг с утра – так, чтоб безо всяких дачников и без пробок на выезде из Москвы. Машину Венька вел сам – ведь жена теперь была в нем уверена! А Венька, зарядившись «на посошок» шестью таблетками амфетина, вел машину четко и невольно прислушивался к своим ощущениям – он и впрямь оставил дома всю свою заначку.
… Выехали они часов в десять, а в санаторий прибыли примерно к пяти вечера. В «Лесном озере» встретили их радушно, их уже ждал номер – немного совковый, но чистенький и аккуратный. Любочка оформила их прибытие у любезной администрации – она нисколько не казалось уставшей, наоборот, «цвела, как роза». На миг Венька даже почувствовал подленький укол зависти: у нее-то все хорошо, а у него начинается самое страшное. К счастью, вредности его хватило ненадолго. Вернулась настоящая радость за жену и желание по мере сил устроить ей праздник! Но все это – завтра… Пока супруги неторопливо разложились, разобрали кровать. Венька, потеряв надежду залечь в койку, поплелся с женой на обед. Даже ухитрился полюбезничать с соседями по столу. Соседями оказалась пожилая интеллигентная супружеская пара: он – академик РАЕН, она – искусствовед. Конечно, они с интересом разговорились с Любочкой. А Венька старался к месту поддакивать и все прислушивался к себе. От супа он отказался, а поданные на второе пельмени буквально слиплись где-то между пищеводом и желудком. Думая о предстоящем бесконечном вечере и бесконечной, видимо, бессонной, ночи, которые ему предстояли, Венька охотно согласился на предложение соседа – распить «за знакомство» в беседке «рюмочку вискарика». Знал, что ничего хорошего не выйдет – однако, наклюкался довольно сильно; даже на ужин не пошел.
Зато часть ночи проспал – тяжелым хриплым сном…

Глава 18
Помоги мне!
К тому времени – внутренний голос повадился ежедневно «проговаривать» ему текущий дневник душевных наблюдений. Венька даже вспомнил рассказ школьной биологички о том, как знаменитый ученый Пирогов, видя, что его здоровье ухудшается, в последние дни собрал у себя учеников и диктовал им подробности своего состояния – «вот сейчас у меня отнимаются ноги…», «сейчас – холодеют руки…», и дальше, как говорится, «по списку».
Тем не менее, утро Малышев встретил как ни в чем не бывало. В довольно скверном, правда, настроении, но что такое скверное настроение по сравнению с депрессией – детские игрушки! Успокоил жену. Мужественно съел безвкусный завтрак. Даже сходил на ресепшн и оформил Любочку на курс процедур, предназначенный «будущим мамам». Отвел ее на процедуры, а сам сидел с журналом в холле, как примерный семьянин и будущий отец. Любочка вышла с массажа порозовевшая и такая красивая, что у него больно кольнуло сердце. И все-таки обед прошел нормально. Впрочем, возникло единственное омрачающее обстоятельство – внутри у Веньки продолжала расти отвратительная тревога, ее знают только те, кто хоть раз попадал в ситуации, где врачи бессильны, и в беззащитное сознание вторгается жестокий параллельный мир. Венька держал себя в руках до самого вечера, и только за ужином немного подкачал. Правда, этого «немного» хватило, чтобы испортить жене счастливое настроение, но организм Веньки, как машина, уже становился неуправляемым. Причем, все происходило так странно, что Венька просто ничего не мог – ни уехать, ни скрываться от жены и персонала, ни вызвать «Скорую». Он просто и терпеливо шел к своему концу. И очень жаль, что рядом оказалась Любочка – уберечь ее от происходящего у него попросту не осталось сил. Он едва мог отвечать на вопросы, общаться и уверять, что «все в порядке», и у него самый обычный грипп…
А теперь – голая хроника событий. Малышевы заехали в «Озеро» двадцать девятого. Тридцатого, за ужином, у Веньки – ни с того, ни с сего – начали дрожать руки. И не просто дрожать, как у обычного алкаша! Венька налил в чашку крепкого черного чая и понес за их общий с соседями столик. И вдруг, на полпути, руки у него позорнейшим образом буквально заходили ходуном, так, что чай пролился прямо на пол. Разумеется, Малышев притворился, что его сильно знобит «после вчерашнего», сослался на повышение температуры и под руку с заботливой Любочкой поскорее отвалил в номер. Ночью пришла полная бессонница и начались судороги в ногах – только уляжется и отпустит одну ногу – тут же перекидывается на другую! Любочке, к счастью, удалось поспать – она поверила в версию об «ужасном гриппе». Тем более, что лично сама напичкала мужа на ночь и аспирином, и медом, и даже валерьянкой.
Тридцать первого утром – дрожание унялось. Правда, как вскоре выяснилось, оно начиналось после обеда. Завтрак прошел вполне нормально, Венька уверил и жену, и соседей, что «идет на поправку», и спокойно поплелся с Любой на процедуры. Перед массажем Любочке порекомендовали поплавать в бассейне. Веньке составлять ей компанию не хотелось, но в мужскую раздевалку он все-таки пошел, собираясь отсидеться на бортике бассейна с книгой…
Все началось – в туалете раздевалки. Намереваясь посетить его, Венька вошел в комнату с унитазом и включил свет. И вдруг – вспышка света вместо темноты так страшно, до обморока, ударила его по нервам, что и потом еще долго дрожали ноги. Невольно пришлось посидеть на унитазе, прежде, чем идти к шезлонгу возле бассейна.
Ходил теперь Малышев с осторожностью, опасаясь резкой и внезапной слабости в ногах. Поднос в руках больше не носил – руки продолжали дрожать, как у завзятого забулдыги. На следующий день прибавился новый симптом – в минуты волнения Венька стал вдруг заикаться, с трудом выговаривая обычные слова. Прямо, как в анекдоте – «фефект фикции»! При этом, ночью он не спал ни секунды – просто смирно лежал, таясь от жены – и даже боялся лишний раз массировать сведенные икры.
И все-таки он еще держался…
Глава 19
«Ликвидация»
Веньку накрыло полностью. Теперь даже лежать спокойно оказалось ему не по силам: все тело иногда дергалось, точно пробитое током, да так, что голова стучала о спинку кровати. Судороги ползли все выше и выше – и теперь большую часть ночи Венька проводил, устраивая ноги на стену выше головы – в таком положении ему было чуть легче.
Соответственно, скрывать свое состояние от жены тоже больше не получалось. Венька и так знал, что она не спит. Любочка позже призналась, что просто съеживалась в кровати, спиной к мужу, – лишь бы не видеть, как он дергается, хрипит, бьется головой о спинку. А Веньке все было уже «глубоко фиолетово». Он равнодушно зажег лампу на тумбочке возле кровати – и стал рыться в своем походном рюкзаке. Молясь Богу, и сам уже не зная, о чем. Ничего, конечно, в рюкзаке не обнаружилось. И тут Любочка приподнялась, достала из своей тумбочки и протянула мужу полную коробочку амфетина – ту самую, на десять таблеток по 100 миллиграмм! Венька воспринял это, как манну небесную. Сразу проглотил четыре штуки – и решительно погасил свет, надеясь хоть на короткий сон.
А дальше – время остановилось. В самом прямом, физическом смысле слова. Уже во второй раз, и гораздо страшнее, от Веньки медленно уходила жизнь… Стало ли ему легче от амфетина, он не помнил. Зато резко усилились все прежние симптомы: чаще стали «удары током», судороги поползли к самому горлу, – так, что в кровати приходилось почти стоять на голове. Кровь колола изнутри мелкими жгучими иголками. И самое невыносимое – Венька лишался опоры, точно погружаясь в бездонное болото. Он не мог справиться с собой: и без амфетина было ужасно, а теперь и с амфетином выходило то же! Хуже всего – болела душа. И сразу черное небо навалилось за окном на темно-зеленые ели, и где-то закаркали невидимые черные птицы… Венька прополз в туалет и нашел там пачку купленного женой средства от судорог – мидокалма. Постепенно, по таблетке, выпил всю пачку – и вернулся в постель – ждать конца.
Через время голова его, бедная его голова, стала как-то странно, тяжело кружиться, будто размывая очертания мира вокруг. Медленно-медленно поехали стены; комната расплывалась вширь и уходила вдаль, вместе с потолком. А затем, прямо в темноте, стоящие на холодильнике «казенные» графин и стаканы – зашевелились и превратились в живые, разноцветные, точно пластилиновые, лица. Лица хрюкали носами и шлепали жирными губами, как вурдалаки из сказок. Послышался шорох за окном, и Венька ясно увидел, что это верхушки елей превратились в серые, горбоносые, ушастые рыла; что вместо веток у них – руки, которые тянутся разбить стекло. Жизнь уходила – уходили силы. Венька все понимал: понимал, что это «едет крыша», что елки и есть елки, даже видел их верхушки; и в то же самое время верхушки опять пластилиново закручивались и кивали ему угловатыми башками. И когда деревянная, неживая, рука дотянулась-таки до самой форточки, Венька потерял сознание.
Второго утром он уже не мог встать с постели.
Любочка, плюнув на свои процедуры, побежала на прием к главврачу. Вскоре вокруг Веньки забегал весь медицинский персонал. Два раза в день ставили, как алкоголику, капельницы с парацетамолом; от судорог назначили «прессотерапию». А Любочка, как всегда, забыв о себе, снова превратилась в надежный фундамент молодой семьи; в бесплатную сиделку и няньку; и, конечно, в заботливую, сострадающую, мать – такую, какой у Веньки никогда не было…

Глава 19
Гипербореи
А для самого Веньки время так и стояло…
Теперь он уже не замечал никого – и не выключал телевизор в номере – ни днем, ни ночью. Днем судороги успокаивались, и «токи» не так дергали плечи. Но сон все равно не приходил – и хорошо, что суета медичек и мельтешение на экране телевизора отвлекали, помогая хоть как-то скоротать резиновое время.
Некоторые передачи даже как-то особенно врезались ему в память. Запомнились два сюжета из новогодних «Новостей». Первый – о том, как в эйфории праздников упал в пропасть клиент частного спортивного аттракциона в горах. Назывался этот аттракцион – «зорб». Неоднократно, в разных новостных передачах, Венька вновь и вновь упирался взглядом в фигуру человека без лица, словно распятого в огромного прозрачном шаре, с фиксацией рук и ног. Секунду шар балансирует на спуске, затем – катится по трассе вниз, и где-то на середине – делает вираж, пробивает боковое ограждение трассы и срывается прямо в пропасть. И все это – без звука, как большая тряпичная кукла… Дикторы рассказывали, что хозяева аттракциона пытались уйти от ответственности за гибель человека. Но это Веньку не интересовало. Свары, дрязги были из поверхностной, обычной, жизни. А сам он – летел в пропасть, не в силах вырваться из своего собственного «зорба».
Второй сюжет был тоже из серии «чрезвычайных происшествий». Муж с женой и двумя детьми-дошкольниками вместе, в семейном кругу, отмечали новогодний праздник. Нехило, кажется, подвыпили – и сексапильной жене захотелось оттянуться в гостях у незамужней подружки. Мужу, это, конечно, не понравилось, разгорелась ссора, на глазах у детей. Каждый из супругов, разгоряченный спиртным, стремился, видимо, ударить словом побольнее свою «половину». А может, и не только словом! Муж нанес супруге ранения, «несовместимые с жизнью». Уложив детей спать, он всю ночь пытался расчленить труп любимой. Кое-что вынес в пакетах, что-то попрятал. И через три дня спокойно отправился в полицию – заявлять о «пропаже» жены. Участвовал в поисках, показывал фотографии. Уверял, что после ссоры жена взяла свою машину и самовольно укатила к подруге.
А в ходе следствия, кажется, кто-то из детей нашел спрятанные у папы ключи – от той самой маминой машины… Венька тогда долго думал – почему люди так нелепо распоряжаются собственной жизнью? В праздник – выйти куда-то вместе, или дома накрыть стол, накупить подарков детям. Устроить ночь любви, в конце концов! И так легко, одним махом, безо всяких аварий и катастроф, загублены четыре человеческих жизни – две большие и две маленькие. А ведь заранее, наверняка, готовились к Новому году, надеялись, что он будет самым счастливым, поздравляли «с наступающим»… Как трудно что-то построить вместе – и как легко разрушить!
Следующие несколько дней (и ночей) Венька сам «строил» теорию развития цивилизаций на Земле. И думал: если наша жизнь предназначена для страданий, а наш мир – это «юдоль слез», то какой же смысл в этой жизни? А смысл – был.
Судя по древним первоисточникам, самой первой цивилизацией на Земле была цивилизация Гипербореи. Человек Гипербореи занимался саморазвитием, исследовал глубины собственного «я», умел использовать скрытые резервы разума, памяти и интуиции. Силой мысли люди могли управлять погодой, как в «Пятой горе» у Пауло Коэльо. Могли понимать друг друга без слов, перемещаться во времени и пространстве. И земля щедро отдавала им свои плоды. На северном полюсе, в нынешних вечных льдах, она цвела как настоящий райский сад. Человек мог навсегда остаться в радости и благодати этого сада. Но от великой гордыни вознамерился сам диктовать законы бытия, открывать тайны существования Вселенной – и создавать, а значит, и уничтожать, все живое. И восстала Земля; и сбросила гиперборейцев во всемирный Океан; и на долгие лета вернулась к простейшим микроорганизмам.
Только спустя тысячелетия тысячелетий в истории человечества зародилась новая глобальная цивилизация – цивилизация Му. Расцвет ее и крах ее повторили участь Гипербореи – и все опять вернулось к началу начал. Следом на черном континенте возникло прагосударство Лемурия. А после его гибели – государство Атлантов. И с каждым возрождением человек становился все меньше, слабее, утрачивая самые важные умения – чтение мыслей, власть над расстоянием и временем. А главное – непререкаемое ощущение своего единства со всеми людьми в мире, с живой Природой, живой праматерью – планетой Земля и живой космической энергией – той самой восточной энергией ци, или праной. Наша цивилизация – пятая в истории планеты Земля. На смену всем утраченным умениям человека мы изобрели железные механизмы и роботов, на смену живой целительной силе трав – химические соединения в таблетках и добавках. И все так же люди продолжают искать секреты бессмертия и продления  животного физического существования. Создатель, чтобы спасти нас от самоуничтожения и посылает испытания душам нашим – чтобы росли оне, и крепли, и находили путь из механического, мертвого мира в неразрывную связку всего живого – в прекрасные сады Гипербореи… Чем больше испытаний сумеет пройти душа, тем выше поднимется в следующей жизни. И наоборот – чем более бессмысленно, сытно, полно, похотливо и угарно пропадает жизнь, тем ниже опускается больная душа по кругам ада – таким, какими описаны эти круги у Даниила Андреева, в его «Розе мира». Если плыл человек по течению, жил ни так, ни сяк, вроде и зла особого не делал, но и добра на свете не оставил, душа попадает в чистилище – в унылое серое прозябание, яснее всего увиденное в «Котловане» Платонова.

Глава 20
Снова – «Ликвидация»
За всеми этими мыслями, в остановившемся времени, Венька не заметил, сколько прошло дней, прежде чем его начало – потихонечку-полегонечку – «отпускать». Уходило, затихало дребезжание нервов, заикание, звон в ушах. Головная боль сместилась вправо и будто сама «вышла» наружу через правый глаз. Где-то за глазом сгустился болючий ком; глаз распух и воспалился, а белок покрылся красными прожилками – глаз казался постоянно налитым кровью. И это постепенно прошло. Уходило чувство невыносимой отравленности во всем теле. Остались только судороги и бессонница. И самое отвратное – утеря всякого тепла и радости в жизни.
Но Венька уже знал, что поправился! Знал, что не умрет и не оставит Люлюшку одну с ребенком. И на единственном, оставшимся твердом, чувстве – самоуважения – Венька три последних вечера в санатории относительно спокойно и даже с интересом смотрел хороший, честный фильм – «Ликвидация». С Пореченковым в главной роли. Десятого января, в последний день их отпуска, он уже не сомневался, что сможет вести машину сам. Вечером он начал мысленно прощаться: и с «Лесным озером», в общем-то, спасшим его от психушки; и с мирными на этот раз верхушками елей за окном номера, и с посудой на столике, которая не так давно оживала и двигалась. Решился даже виновато заговорить с Любочкой. Но она весь день читала, лежа в кровати. А вечером вроде бы уснула, повернувшись к нему спиной. Будить ее, бедную, Венька не решился. Только мужественно выключил телевизор, решив, что до утра «добудет» и так.
Эх, если бы знать, что еще предстояло ему до утра!
Где-то в середине тягучей последней ночи Венька вдруг почувствовал, что Любочка сама трясет его за плечо. Это оказалось так неожиданно, что он даже подскочил в постели. Жена что-то невнятно пробормотала. Венька зажег лампу на своей тумбочке – и заглянул Любе в лицо. И сразу кровь бросилась толчками в его непутевую, больную голову. На миг ему показалось, что все это происходит не с ним и не с Любочкой – а так, будто они снимаются в каком-то страшном кино…
Любочка сидела на кровати, уже одетая, обхватив руками колени. Лицо ее побледнело и сильно осунулось. Глаза запали и стали неестественно черными. А губы растянулись, точно она улыбалась, но улыбалась нехорошо, злобно. Или даже скалилась. Но заговорила она с ним вначале как ни в чем не бывало.
– Венька, ты чего не спишь?
– Да ты же сама и разбудила!
– Ты ложись, отдыхай. Я сама их впущу.
– Кого ты впустишь? Ты о чем это, Люба? Дай я тебе корвалола накапаю – сколько ты натерпелась со мной, хорошая моя! – Венька снова взглянул на жену и увидел, что Любочка его не слушает. Она вся подалась к двери номера. Как будто хотела пойти отпереть ее, но остановилась на полпути – и снова отбежала к кровати.
Венька пересел к ней, хотел обнять ее и погладить – еще надеясь, что все не так страшно. Но жена отбросила его руку и заговорила быстро, сбивчиво, глядя в лицо ему невидящими, неживыми, чернющими глазами.
– Я еще вчера заметила, еще вчера! Там, на ресепшн, дежурная сидела, и медсестра, и нянечка со шваброй – и все на меня косятся, шушукаются. А лечащая врачиха прошла – цыкнула на них. Они и затаились. А теперь – всю ночь стучатся в дверь, хотят войти. Ты им не открывай – я убегу, спрячусь!
И полезла в платяной шкаф. Человека в таком состоянии Венька видел один единственный раз – в известном центре реабилитации «Звездочка», которым руководил его тезка – Вениамин Сергеевич Ерохин. Тогда в центр привезли больного с белой горячкой. А Любочка – даже на Новый год не пригубила шампанского!
Да-а, самой темной ночь бывает как раз перед рассветом. Успокаивая жену, приперев для вида входную дверь столом с телевизором, Венька оделся и принялся собирать вещи. В тумбочке Люлюшки нашел ее последние стихи и почувствовал, как слезы разъедают воспаленный правый глаз…

Короткая стрижка

На полу парикмахерской – мертвые волосы.
Их, как серую паклю, сметает уборщица.
Тянет петь – не имея ни слуха, ни голоса, –
Чтоб не слышать, как тень моя воет и корчится…

Мастерица, стригите, как можно короче!
Пусть! Чем хуже, тем лучше – я буду довольна.
Ни щипцов, ни кудрей – никаких заморочек!
Мне не надо прикрас, только чтобы – не больно.

Состригите – мое неразумное прошлое;
Состригите – дыханье и прикосновения;
Дальше – будет плохое, а может, хорошее.
Задохнуться бы спиртом – как каплей забвения!

Смолкнет пение ножниц. Я встану из кресла.
И уйду – как всегда, оставляя на чай…
Я – уже умерла. Я еще не воскресла.
Не жалейте. Не плачьте. Давайте молчать.

Утром Венька еще нашел в себе силы – любезно проститься с той самой дежурной на ресепшн. Перетащил в машину вещи. Вывел посеревшую, едва передвигающую ноги, Любочку. Отговорился «обычным бытовым отравлением»…
И увез жену в Москву, в неврологическую клинику.

Эпилог
Как-то давно, в детстве, мать расщедрилась и на день рождения подарила Веньке пластинку с записью «Маленького принца» Сент-Экзюпери. Там умный Лис рассказывал маленькому Принцу, что человек «навсегда в ответе за всех, кого приручил!».
Теперь Венька был навсегда в ответе за жену. Он сам принял решение – беречь и хранить их любовь, как немыслимую ценность в нашей «юдоли слез». Как только позволили медики, стал навещать жену и торопить врачей с выпиской. Дал расписку, «что берет ответственность на себя». И буквально через неделю ждал Люлюшку у парадного крыльца неврологии – снова такой просветленный, легкий, расслабленный и элегантный, с таким букетом, что весь медперсонал завистливо пялился на них из окон, вздыхая: «Везет же некоторым!..»
Любочка спустилась по ступенькам – тоже похорошевшая, неунывающая и влюбленная. Она знала от врачей, что Веньку известили о необходимости «срочного прерывания беременности», и что он дал полное согласие. Сейчас, под воздействием нейролептиков, ей удавалось держать себя в руках. И все-таки близко, как раньше, заглянув родной «половинке» в глаза, Любочка слегка отшатнулась – слезы не удержались и покатились по щекам. Она спрятала лицо в носовой платочек. А Венька, глядя на завистливых медсестер в окнах, смущенно улыбался: «Это слезы радости. Счастливые слезы»…
Все самое невероятное ждало их впереди…