Анна Ивановна

И ведь с самого начала, с самого начала день этот складывался как-то неудачно! Да что там день!
Лето уже торопилось, май был почти на исходе, и ребята совсем разболтались - на уроках сидели кое-как. Болтать и озорничать, правда, не осмеливались, — Анна Ивановна любила при случае ввернуть насчет “заслуженного авторитета в классе”, но и слушали как-то вполуха, и двоек, и окриков, на которые Анна Ивановна никогда не скупилась, боялись почему-то меньше.
А сегодня...
Конечно, началось это не сегодня. Весь последний учебный год давался Анне Ивановне “со скрипом”. Неожиданно сильно разладилось со здоровьем: после каждой еды в желудке, давно привыкшем к сухомятке и спешке школьного буфета, тяжело стоял ком, постоянно мучила изжога, а болезненные подагрические шишки на ногах давно заставили ее ходить в разношенных тапочках. Стараясь избежать болезненных ощущений, Анна Ивановна почти не завтракала дома, но ко второму уроку рот все равно наполнялся неприятной горечью, настроение же соответственно ухудшалось. Раздражала бестолковость учеников, их упорное невнимание и неусидчивость, недостаточная строгость родителей, а главное — то, что Анна Ивановна сурово называла “неуважение к предмету”, тому самому, который с окончания института надежно обеспечивал Анне Ивановне хлеб насущный, а главное — прочное и добропорядочное место в жизни.
Года три назад, когда в школе проходила аттестация, Анна Ивановна, указывая в графе «педагогический стаж — 37 лет», смотрела на эту цифру с гордостью и тайной тревогой, — как бы все-таки не “попросили”, ведь что ни говори, а уже и на пенсию пора!
Но на хлопотное, и чего там скрывать, не очень престижное место учителя русского и литературы в обычной школе никогда не бывало наплыва желающих. Настолько не бывало, что давно уже Анна Ивановна с полной уверенностью произносила свое мягкое украинское “г”, доставлявшее ей в институте столько огорчений, и расхожее “он позвОнит”, а еще раньше перестала задумываться над тем, есть ли, кроме ударов линейкой и толчков, лучший способ для поддержания обязательной безупречной тишины в классе. Здесь, в своем классе, она всегда умела установить и для себя, и для своих шестиклашек — в этом году она вела шестые классы в школе — прочный мирок незыблемого порядка, как бы оставлявший за гранью все остальное происходящее в мире. Обычно это происходило мгновенно, со звонком, и только в этом году...
Да, этот год выдался не похожим на другие. Ну вот, к примеру, в личной жизни, которая всегда была для Анны Ивановны на втором плане, ибо не давала полного удовлетворения, так вот, в личной жизни, год прошел под тяжелым знаком неожиданной, непредусмотренной Анной Ивановной, смерти мужа, только-только вышедшего на пенсию.
А ведь здесь тоже все было благополучно до тех пор, пока... Муж Анны Ивановны работал водителем на “Скорой”, многого в дом не приносил никогда, зато авторитет жены искренне считал непререкаемым, потому-то и служил привычным, удобным и — с тех пор, как дочь, не дожидаясь замужества, ушла жить к бабушке, — единственным объектом ее воспитующей критики.
Еще смолоду Анна Ивановна не могла найти ни единого поступка мужа своевременным и правильным. Муж, правда, не курил и не пил, вначале вроде бы имел интересных друзей и даже собирался учиться на врача, но как-то незаметно в процессе семейной жизни растерял свои планы, воспитанием дочери занимался мало и неумело, постоянно выгораживал свекровь и родню. Ну, а что касается дома, то самой же Анной Ивановной он был совершенно отучен обслуживать себя, за что и подвергался особенно жесткой критике. Никаких извинений и оправданий Анна Ивановна не принимала, а утешаться привыкла лишь тем, что муж хоть и не очень казистый, зато “порядок знает”, всегда при ней, а главное — неоценим как постоянный помощник на доставшемся от родителей садовом участке.
Во всех этих хлопотах жизнь бежала для Анны Ивановны как-то незаметно, хватало ее и на тетради, и на стирку, и на посуду, к весне вставал вопрос с посадками, так что задумываться особо было некогда. На чтение, правда, давно времени не хватало, но и здесь Анна Ивановна твердо знала, что почти все нужные книги по программе она прочла, новых появлялось немного, а журналы в этом году в школе не выписывал уже никто из соображений сугубо материальных.
Так и подошла бы Анна Ивановна к этому злосчастному году неунывающим живчиком — небольшая, суховатая, с серыми химическими кудерьками и черными (от умеренной косметики) ресницами, в платьях от своей портнихи и с больничными от своего врача. И вдруг разболелись ноги, ходить с самых поминок приходилось, как уже говорилось, в тапочках. Коварные подагрические шишки лишили привычного раньше среднего каблука, и это привело сразу к нескольким последствиям: во-первых, каждое утро Анне Ивановне пришлось делать небольшую процедуру — держать ноги в отваре сухого подорожника, — и это сразу как бы “съежило” утреннее время. Теперь в школу, хотя и пешком, но пришлось спешить, а уже к середине пути одолевали одышка и изжога, в класс она, всегда раньше входившая первой, теперь под укоризненным взглядом дежурного администратора едва успевала, а в начале урока пристрастилась давать небольшое письменное задание, чтобы успеть отдышаться и прийти в себя.
Второе же следствие заключалось, как ни странно, в том, что Анна Ивановна, став чуть ниже, почувствовала себя как бы вровень с своими учениками, не над ними, как обычно, а рядом, что и стало поводом к неожиданным и интересным наблюдениям. Например, начав незаметно для себя прислушиваться к разговорам ребят, Анна Ивановна вдруг, к несказанному своему удивлению, обнаружила, что ее “предмет” ученики не любят и даже особенно нужным не считают, зато важным считал его тот старший класс, который она вела...
Но не все сразу…
Незаметно Анна Ивановна вернулась к тихой и такой привычной памяти о муже, в котором, как выяснилось, одном и помещалась вся ее непритязательная личная жизнь. Весь год Алексей Антонович как-то непонятно недомогал. Перенес на ногах грипп — больничный брать так и не собрался - а от гриппа остались сухость в горле, боли в пояснице и самое неприятное — неотвязное нытье в левой стороне груди. И не в этом ли году так бешено взвинтили цены? Так что старенькая их машина не смогла уже окупить ежегодного ремонта, все необходимое на дачу приходилось таскать на себе, а это означало — километров десять пешком по лесу от переполненного автобуса.
И все бы еще ничего, да возьми и предложи соседка засадить полянку между двумя их заборами. Картошки, правда, как и говорил, ведь говорил же Алексей Антонович, и так было с лихвой, но Анна Ивановна, распорядилась по-своему: может, дочь за кого выйдет, так молодой семье поможем, да и мужу скоро на пенсию, подторгуем немножко...
Недолгого лежания мужа в больнице после обширного инфаркта Анна Ивановна не помнила. Помнила, как посерьезневшая дочь помогала с “оформлением”, как сослуживцы мужа “выбивали” место “поуютнее”, а особенно отчетливо первый и второй, и сороковой день. Помнила гостей на поминках, красные мокрые лица свекрови и привезшей ее золовки, белый стол, уставленный лучшим, серое, такое знакомое и близкое лицо в рамке — этот же снимок потом прикрепляли на памятник...
Ах, да ведь это было раньше, а потом наступило страшное лето, когда взошла картошка, которую некому и не для чего было окучивать, да и выкапывать, когда ради дочери по привычке закатывала овощи, мечтая о школе, как о желанной отдушине… И только потом начался этот смутный учебный год, вот тогда же и взвинтили после Нового года цены, вот тогда дали себя знать и ноги, и ком в желудке, а главное — Анна Ивановна стала больше прислушиваться, раньше-то она слушала лишь из вежливости, ожидая паузы, куда можно будет вставить свое, интересное... Тогда же и стала болезненно раздражать ее ребячья суетня и бестолковость, а тут еще эта...
Раньше-то Анна Ивановна и не обращала особого внимания на эту молодую учительницу, что работала с ней в одном кабинете, в другой смене. Заходя поболтать в учительскую, с удовольствием, впрочем, слышала ее имя — администрация была молодой недовольна. Ругали какой-то “странный подход”, “самовольное ведение урока”, и все это, казалось Анне Ивановне, у той от наивной молодости, от чрезмерной самонадеянности, от некоторой «неломанностью» жизнью что ли. И только в этом году явное предпочтение ребят поселило в Анне Ивановне некоторое тайное раздражение и против молодой — ведь любить и уважать должны не ее, а заслуженную Анну Ивановну, всю жизнь отдавшую школе, и перенимать следует истовую преданность Анны Ивановны своему предмету, а не легкомысленную увлеченность книгами вообще у этой молодой, да ранней.
Времени в этом году высвободилось много — обслуживать дома было больше некого, дочь и после смерти мужа не возвращалась, с дачей тоже вроде бы размахиваться было ни к чему, — и она настроилась передавать молодой свой богатый педагогический опыт и обширные знания, а для начала попросила у администрации путевку на ее уроки.
Звали молодую Ольга Львовна. Ребята между собой класса звали ее Ольгой. Как называли ее самое, Анна Ивановна не хотела и знать — прочла как-то раз на подоконнике “Нюра-дура”, — но разбираться не стала, сочла, что писано в озлоблении неисправимым двоечником.
Помощь Анны Ивановны Ольга, не подозревая о ее официальной миссии, приняла охотно, пригласила бывать на уроках. И вот как-то Анна Ивановна, ощущая свою бодрость и нужность, поднялась пораньше и привычной дорогой заспешила в школу...
Продлевать путевку на посещения не пришлось. И одного раза оказалось для Анны Ивановны вполне достаточно, чтобы оформить крайне отрицательный отзыв. И в то - так хорошо начавшееся - утро неожиданное раздражение против молодой, начавшееся прямо от дверей кабинета, показало Анне Ивановне, что пришла она сюда не случайно, а движимая безошибочным чутьем на “непорядок”.
Итак, началось еще до урока... У самой-то Анны Ивановны. ребята до звонка в класс входить на смели, а выстраивались в линеечку перед дверью, входили по одному, что утром еще и позволяло строго проверить наличие необходимой «сменки».
Здесь же — на перемене никто и вовсе не выходил из класса. Ольга Львовна с кем-то увлеченно спорила за учительским столом, а остальные были заняты играми, извлеченными из тех самых запертых шкафов, где, как Анна Ивановна думала, хранились лишь конспекты уроков и карточки с заданиями для нерадивых. Естественно, что со звонком никто уже не выстраивался, хотя места свои ребята заняли, как почему-то с неудовольствием отметила Анна Ивановна, четко и быстро. Что же касается урока… Анна Ивановна специально пришла на русский, перед литературой она в последнее время чувствовала какую-то, даже себе не открываемую растерянность. И тему специально выбрала самую серьезную — “Морфологический разбор причастия”.
Анна Ивановна полностью поняла претензии администрации, когда после повторения основных пунктов разбора ребята достали ... вырезанных из картона кукол и вместо привычного заучивания признаков причастия принялись наряжать игрушки в причудливые костюмы с ярко выписанными морфологическими признаками. И все-таки больше всего вывело Анну Ивановну из себя именно то, что все эти признаки, как усердно заученные, ребята повторили в конце урока.
“Поймите, — почти кричала она на Ольгу за закрытыми дверьми, — нельзя смешивать серьезные и несерьезные вещи! Учащимся следует приобрести навык усидчивого труда, а у вас они только веселятся! Где у них собранность, где непререкаемый авторитет учителя? Этак вы совсем с ними на одну доску станете!”
Ольга слушала внимательно, это-то и подтолкнуло Анну Ивановну все-таки поделиться своим немалым опытом. Она снисходительно вспомнила о том, как однажды целых два года, получив самый трудный класс, она не хуже инспектора милиции обходила кварталы, выискивая “своих”, как весь день висела на телефоне, звоня каждому, проверяя, на месте или нет, учит или не учит? За это время ее учеников не только перестали встречать в злачных местах, но и их общественное поведение, если можно так выразиться, доведено было самой Анной Ивановной до полного совершенства. Как-то она сама не смогла пойти с ними на экскурсию и попросила помочь активную родительницу. И приятно же было услышать, что и в музее, а особенно в метро, они, как в классе, четко выстраивались в одну линию, а в метро даже на строго одинаковом расстоянии от края платформы! Анна Ивановна замолчала и вдруг заметила, что хоть и слушает ее Ольга Львовна внимательно, но смотрит как-то... непонятно. И ей почему-то расхотелось рассказывать, как она полностью переучила двух самых упрямых левшей в своем классе, привязывая их левые руки во время контрольных к парте...
Больше Анна Ивановна на уроки молодой не ходила. А раздражалась только неожиданными находками в их общем классе. То на краю стола, куда она привыкла складывать проверенные тетради, угнездится выставка пластилиновых поделок к сказкам. То на стене, между висящими годами стендами “К уроку” и “Уголок класса”, прилепится ярчайший ватман “Страна Знания”, где на крутые “Пик Истории” и “Хребет Математических Наук” взбираются алые флажки с вырезанными из маленьких фотографий лицами учеников Ольгиного класса...
Но докладную директору школы Анна Ивановна подала лишь тогда, когда на окне появились клетка с хомячком и аквариум с маленькой черепахой. Тогда, помнится, нашли какой-то компромисс…
А этот день... Вроде бы обычный день проверочной годовой работы, так сказать, подведение итогов. Но, оставшись одна в классе, Анна Ивановна, не стала, как обычно, проверять тетради. С утра у нее болела голова и давило над глазами, позавтракать сегодня она, как в былые, мужние, времена, не успела. Днем наспех перехватила бутерброд в буфете, и вот уже горько было во рту, и давил неотвязный тяжкий ком в желудке, и тетради вдруг показались тоже неотвязным серым грузом, который тащит она впустую через всю свою жизнь, а менять что-либо уже не на что, да и незачем...
Анна Ивановна решительно встряхнулась, отложила тетради и стала собираться, — нужно еще было навестить свекровь, жившую с дочерью, старуха после Алексея совсем сдала...
За окном душного класса шел на убыль великолепный весенний день, с пением птиц, с чистой зеленью молодой, свежей листвы. И впервые бог знает с каких пор Анна Ивановна засмотрелась на стоявшее над домами облако — все розово-торжественное, вкусное и пышное, словно взбитое из румяных сливок, — и вспомнила детскую игру, в которую они давно-давно играли с дочерью, кажется, игра называлась “Что на что похоже?” Анна Ивановна привычно одернула саму себя, понуждая к делу, взяла портфель с тетрадями и вышла из школы.
В метро она ездила теперь редко, чаще по выходным, направляясь на дачу, и сейчас, войдя туда, рассчитывала сесть и спокойно просмотреть газету. Но было тесно и душно, люди стискивали друг друга, на каждой остановке просили “потесниться еще”, а с теми, кто не желал тесниться, завязывали озлобленные перепалки. Анне Ивановне становилось все хуже. Голова болела по-прежнему и как-то слегка кружилась, к горлу подкатывала тошнота вместе с привычным комом, ноги отекли и мешали стоять, но самое странное и неудобное было в том, что Анну Ивановну опять одолели мысли, именно неудобные, как одежда неподходящего размера.
А ведь как ясно и четко было все и всегда в аккуратном мире Анны Ивановны!
Дочь закончила институт, к пенсии обзавелись подержанной машиной, была своя дача, муж никакими пороками не страдал, впитывал каждое ее слово, и в любой ситуации Анна Ивановна точно знала “как надо”. Надо было верить руководству — и она верила. Надо было ученикам заучивать схемы и цитаты — и она добросовестно “обеспечивала их прочное усвоение”. И вдруг, как куклы на уроках Ольги Львовны, потеряли свои привычные одежды и канонический Фадеев, и Твардовский, и даже — страшно сказать! — сам Горький. Все поплыло, смазалось, расплылось… О муже вспоминать не хотелось. Дочь, еще не выйдя замуж, ушла жить к бабушке и четко оговорила, что “учить ее больше не надо”.
Зарплаты и пенсии, которых раньше вполне хватало, вдруг оказалось недостаточно даже для самого скромного безмужнего существования, как будто Государство, добросовестных граждан которого Анна Ивановна растила всю жизнь, тоже обмануло ее, оставив без поддержки и защиты. Вчера “давали” одних писателей, а сегодня спрашивают других, и как угадаешь, если и в самом РУНО ничего толком не знают. И есть ли в памяти хоть один ученик, который обратился бы к ней за советом по собственной инициативе, не говоря уже о самом близком человеке — дочери? И почему она и ее ученики все время, как ярые враги, обретались по разные стороны баррикад, она — стремясь любой ценой вдолбить рекомендованные сверху знания, они — стремясь избежать неизбежного? И как обходится без такой войны эта молодая Ольга Львовна?
В середине пути Анне Ивановне стало так плохо, что она испугалась — вдруг упадет, — и решила выйти на «Театральной», пройти до «Лубянки» пешком, подышать немного. Народу в центре было, как всегда, полно. Вокруг Большого Театра тучей клубились перекупщики билетов, и Анна Ивановна привычно возмутилась — почему все-таки не отведут этим спекулянтам специальные места, а еще бы лучше — гнать всех в шею и взять наконец-то власть в твердые руки...
“Взять власть в твердые руки!” — над самым ухом услышала Анна Ивановна и удивленно огляделась. Задумавшись, она прошла на Кузнецкий и у входа в магазин “Букинист” оказалась в самой гуще митинга. Над довольно солидной и решительно настроенной толпой реяло бахромчатое знамя с неразборчивыми буквами. Анна Ивановна подошла поближе к оратору, лицо которого показалось странно знакомым.
Боже, да не Володя ли Калиновский? Был такой, помнится, в выпускном классе. Строился всегда первым, писал аккуратно и четко, а как-то по ее указке целый месяц подстерегал в углах двоечника Комлева, пока тот не перестал огрызаться на замечания...
Калиновский выступал, как на экзамене, уверенно и с напором. Ему и принадлежали услышанные Анной Ивановной слова. Слышно с ее места, правда, было плоховато, но конец речи Анна Ивановна уловила полностью: “Забирать надо в свои руки страну! Никаких забастовок, никаких выступлений, никакой политики — колбаса и пиво, и всем поровну! Повадились — то шахтеры, то медики, а то и вовсе шкрабы бастуют! Да половину школ на хрен разогнать надо, оставить такие, где, как у нашей Анны Ивановны, все по струнке ходят и головы ничем не забивают, кроме того, что само из мозгов вылетает! И с теми еще разберемся, не жидовским ли там духом пахнет!..”
Дальше Анна Ивановна не слушала. Ей вдруг показалось, что Володя Калиновский наклоняется к ней и протягивает руки, показывая, где ее истинное место — там, рядом с ним, где головы ничем не забивают, кроме того, что само вылетает из мозгов!
...Ах, как все же неудачно складывался день! Лицо Анны Ивановны побелело, тошнота вплотную подкатила к горлу, линия домов слилась и завертелась.
«Вот неудача, речугу договорить не пришлось, — заметил врачу «Скорой» лидер митинга, — и что этим пенсионерам неймется? Похожа чем-то на нашу классную, только та была повыше, построже, такая вся затянутая, - уж она бы себе подобного не позволила. Да, перевелись у нас настоящие учителя, воинской закалки не хватает. Это ведь академикам познания нужны, а нам нужна ясность: это — можно, а это — нельзя, Горький - друг, Синявский — враг, а если враг не сдается, его уничтожают!»
Когда, выйдя из больницы, Анна Ивановна вновь вернулась к работе в школе, Ольги Львовны там уже не было.