Великому Жан-Жаку Руссо. Письмо IV от Юлии

  Вот мне и приходится в конце концов признаться в роковой тайне, которую я так неловко скрывала.
Сколько раз я клялась себе, что она покинет моё сердце лишь вместе с жизнью. О, если б я знала,
Что твоя жизнь в опасности и это заставляет меня открыться; я выдаю тайну и утрачиваю честь.
Увы! Я была уж слишком стойкой, – ведь утрата чести страшнее, чем смерть!
    Что же мне сказать? Как нарушить столь тягостное молчание?
Да ужели я не всё тебе сказала и ты не всё понял, давая обещания?
Ах, ты слишком хорошо всё видел, и ты, конечно, обо всём догадался!
Потому и этого письма дождался!
   Я всё более запутываюсь в сетях гнусного соблазнителя, я будто иду ко дну,
не могу остановиться и вижу, что стремлюсь в ужасную бездну.
    Коварный! Моя любовь, а не твоя, придаёт тебе смелость теперь!
Ты видишь смятение моего сердца, ты берёшь над ним верх, на мою погибель;
по твоей вине я достойна презрения, но наперекор себе вынуждена презирать тебя,
и это самое тяжкое горе для меня.
  Ах, злодей, я питала к тебе уважение, а ты навлекаешь на меня бесчестие! Именно Ты!
Но верь мне, если б твоё сердце могло мирно вкушать радость победы,
оно бы никогда её не одержало.
Ты знаешь, – и это должно умножить укоры твоей совести сначала, –
что в моей душе не было порочных наклонностей.
Скромность и честность были мне любезны.
Я взращивала их, ведя простой и трудолюбивый образ жизни, который нам был бы полезный.
   Но к чему все старания, если небо их отвергло?
С того дня, когда я, к своему несчастью, впервые увидела тебя,
тлетворный яд проник в моё сердце и рассудок, любя;
я поняла это с первого взгляда;
и твои глаза, чувствования, речи, чувства твои, которые всего нежней,
твоё преступное перо с каждым днём делают яд всё смертоносней.
    Что только не делала я, чтобы пресечь эту гибельную, всё растущую страсть и эту нежность!
Сопротивляться не было сил и я стремилась уберечься от нападения, но была ли возможность?
Твои домогательства обманули мою тщетную осторожность.
   Сотни раз порывалась я припасть к стопам тех, кому обязана своим рождением, первым в моей жизни днём,
сотни раз порывалась я открыть им своё сердце, но им не понять, что творится в нём;
они прибегнут к обычным врачеваниям,
а недуг неизлечим настоями потчиванием;
матушка слаба и безответна, я знаю неумолимо крутой нрав отца, и я добьюсь лишь одного:
погибну, опозорив себя, свою семью и тебя, единственного.
   Подруга моя уехала, брата я лишилась, злой рок за мной следует;
и на всём свете мне не найти защитника от врага, который меня преследует;
тщетно взываю к небу, – небо глухо к мольбам слабых. Всё разжигает страсть, снедающую меня;
я предоставлена самой себе или, вернее, отдаю на твою волю себя;
сама природа словно хочет стать твоей соучастницей; все усилия тщетны, это известно тебе;
я люблю тебя наперекор себе.
   Моё сердце не устояло, когда было полно сил, ужели теперь оно лишь наполовину отдастся чувству страсти?
Ужели сердце, не умеющее ничего утаивать, не признается тебе до конца в своей слабости!
Ах, не следовало мне делать первый, самый опасный шаг…
как теперь удержаться от других?  Каждый из них друг или враг?
    Да, с первого же шага я почувствовала, что устремляюсь в пропасть без счастья,
и ты властен усугубить, если пожелаешь, моё несчастье.
Положение моё ужасно, мне остается прибегнуть лишь к тому, кто довёл меня до этого сразу же;
ради моего спасения ты должен стать моим единственным защитником от тебя же.    
     Знаю, я бы могла пока не признаваться в своём отчаянии, обманывая свои чувства и  взор.
Могла бы некоторое время скрывать свой позор
и, постепенно уступая, обманывать себя, считая, что всё вокруг – благая весть.
Напрасные ухищрения, – они бы только польстили моему самолюбию, но не спасли бы честь.
Полно! Я хорошо вижу, слишком хорошо понимаю, куда ведёт меня первая ошибка, моей слабости дочь,
хоть я стремлюсь не навстречу гибели, а от неё прочь.
    Однако ж, если ты не презреннейший из людей, если искра добродетели тлеет в твоей душе,
если в ней ещё сохранились благородные чувства, которыми я наслаждалась всё больше и больше, –
могу ли я думать, что ты человек низкий и употребишь во зло роковое признание,
исторгнутое безумием из моей груди не как наказание?
    Нет, я знаю тебя: ты укрепишь мои силы, станешь моим защитником, охранишь меня от моего же сердца.
Твоя добродетель – последнее прибежище моей невинности, радости моего лица.
Свою честь я осмеливаюсь вверить твоей – тебе не сохранить одну без другой.
Ах, сбереги же обе и пожалей меня, хотя бы из любви к себе. благородный друг мой!
    О, господи! Ужели мало всех этих унижений?
Я пишу тебе, друг мой, стоя на коленях,
я орошаю письмо слезами, возношу к тебе робкую мольбу.
И всё же не думай, будто я не знаю, что мольбы могли бы возноситься ко мне, а не к небу, 
и что я подчинила бы тебя своей воле без тени сомнения,
стоило лишь уступить тебе с искусством, достойным презрения.
    Возьми суетную власть, друг мой,
мне же оставь честь.
Я готова стать твоею рабой,
но в невинности жить, одной судьбой,
я не хочу приобретать господство над тобой
ценою своего бесчестия, друг мой.
    Если тебе угодно будет внять просьбе моей,
то какой любовью, каким уважением воздаст тебе та, что тебе всего милей,
которой ты вернёшь жизнь, поверь уж!
Сколько очарования в нежном союзе двух чистых душ!
Побежденные желания станут источником твоего счастья, ведь мир таков;
и эти сладостные утехи будут достойны ангелов.
     Я верю, я надеюсь, что сердце, заслуживающее, как мне кажется,
безраздельной привязанности моего сердца, что так неравнодушно,
не обманет моих ожиданий и будет великодушно;
и надеюсь, что, если б, напротив, оно оказалось способно, в низости своей, злоупотребить смятением в душе моей
и теми признаниями,  которые оно же и вынудило у меня, 
тогда чувство презрения и негодования вернуло бы мне рассудок с этого же дня;
    я ещё не так низко пала,
чтобы для меня опасен был возлюбленный, за которого пришлось бы краснеть немало.
    Ты сохранишь добродетель или станешь достойным презрения;
я сохраню к себе уважение
или исцелюсь впредь.
Вот она, единственная надежда, оставшаяся у меня, кроме самой последней надежды – умереть.
––––
Жан-Жак Руссо. Юлия, или Новая Элоиза. (Отрывок.)
Письмо IV. От Юлии.
Вот мне и приходится в конце концов признаться в роковой тайне, которую я так неловко скрывала. Сколько раз я клялась себе, что она покинет мое сердце лишь вместе с жизнью! Но твоя жизнь в опасности, и это заставляет меня открыться; я выдаю тайну и утрачиваю честь. Увы! Я была уж слишком стойкой, — ведь утрата чести страшнее, чем смерть!
Что же мне сказать? Как нарушить столь тягостное молчание? Да ужели я не все тебе сказала и ты не все понял? Ах, ты слишком хорошо все видел, и ты, конечно, обо всем догадался! Я все более запутываюсь в сетях гнусного соблазнителя, не могу остановиться и вижу, что стремлюсь в ужасную бездну. Коварный! Моя любовь, а не твоя, придает тебе смелость! Ты видишь смятение моего сердца, ты, на мою погибель, берешь над ним верх; по твоей вине я достойна презрения, но наперекор себе вынуждена презирать тебя, и это самое тяжкое мое горе. Ах, злодей, я питала к тебе уважение, а ты навлекаешь на меня бесчестие! Но верь мне, если б твое сердце могло мирно вкушать радость победы, оно бы никогда ее не одержало.
Ты знаешь, — и это должно умножить укоры твоей совести, — что в моей душе не было порочных наклонностей. Скромность и честность были мне любезны. Я взращивала их, ведя простой и трудолюбивый образ жизни. Но к чему все старания, если небо их отвергло? С того дня, когда я, к своему несчастью, впервые увидела тебя, тлетворный яд проник в мое сердце и рассудок; я поняла это с первого взгляда; и твои глаза, чувствования, речи, твое преступное перо с каждым днем делают яд все смертоносней.
Что только не делала я, чтобы пресечь эту гибельную, все растущую страсть! Сопротивляться не было сил, и я стремилась уберечься от нападения, но твои домогательства обманули мою тщетную осторожность. Сотни раз порывалась я припасть к стопам тех, кому обязана своим рождением, сотни раз порывалась я открыть им свое сердце, по им не понять, что творится в нем; они прибегнут к обычным врачеваниям, а недуг неизлечим; матушка слаба и безответна, я знаю неумолимо крутой нрав отца, и я добьюсь лишь одного: погибну, опозорив себя, свою семью и тебя. Подруга моя уехала, брата я лишилась; и на всем свете мне не найти защитника от врага, который меня преследует; тщетно взываю к небу, — небо глухо к мольбам слабых. Все разжигает страсть, снедающую меня; я предоставлена самой себе или, вернее, отдана на твою волю; сама природа словно хочет стать твоей соучастницей; все усилия тщетны; я люблю тебя наперекор себе. Мое сердце не устояло, когда было полно сил, ужели теперь оно лишь наполовину отдастся чувству? Ужели сердце, не умеющее ничего утаивать, не признается тебе до конца в своей слабости! Ах, не следовало мне делать первый, самый опасный шаг… как теперь удержаться от других? Да, с первого же шага я почувствовала, что устремляюсь в пропасть, и ты властен усугубить, если пожелаешь, мое несчастье.
Положение мое ужасно, мне остается прибегнуть лишь к тому, кто довел меня до этого; ради моего спасения ты должен стать моим единственным защитником от тебя же. Знаю, я бы могла пока не признаваться в своем отчаянии. Могла бы некоторое время скрывать свой позор и, постепенно уступая, обманывать себя. Напрасные ухищрения, — они бы только польстили моему самолюбию, но не спасли бы честь. Полно! Я хорошо вижу, слишком хорошо понимаю, куда ведет меня первая ошибка, хоть я стремлюсь не навстречу гибели, а прочь от нее.
Однако ж, если ты не презреннейший из людей, если искра добродетели тлеет в твоей душе, если в ней еще сохранились благородные чувства, которых, мне казалось, ты был исполнен, — могу ли я думать, что ты человек низкий и употребишь во зло роковое признание, исторгнутое безумием из моей груди? Нет, я знаю тебя: ты укрепишь мои силы, станешь моим защитником, охранишь меня от моего же сердца.
Твоя добродетель — последнее прибежище моей невинности. Свою честь я осмеливаюсь вверить твоей — тебе не сохранить одну без другой. Ах, благородный друг мой, сбереги же обе и пожалей меня, хотя бы из любви к себе.
О господи! Ужели мало всех этих унижений? Я пишу тебе, друг мой, стоя на коленях, я орошаю письмо слезами, возношу к тебе робкую мольбу. И все же не думай, будто я не знаю, что мольбы могли бы возноситься ко мне и что я подчинила бы тебя своей воле, стоило лишь уступить тебе с искусством, достойным презрения. Возьми суетную власть, друг мой, мне же оставь честь. Я готова стать твоей рабою, но жить в невинности, я не хочу приобретать господство над тобой ценою своего бесчестия. Если тебе угодно будет внять моей просьбе, то какой любовью, каким уважением воздаст тебе та, которой ты вернешь жизнь! Сколько очарования в нежном союзе двух чистых душ! Побежденные желания станут источником твоего счастья, и эти сладостные утехи будут достойны ангелов.
Я верю, я надеюсь, что сердце, заслуживающее, как мне кажется, безраздельной привязанности моего сердца, не обманет моих ожиданий и будет великодушно; и надеюсь, что, если б, напротив, оно оказалось способно, в низости своей, злоупотребить моим смятением и теми признаниями, которые вынудило у меня, тогда чувство презрения и негодования вернуло бы мне рассудок; я еще не так низко пала, чтобы для меня опасен был возлюбленный, за которого пришлось бы краснеть. Ты сохранишь добродетель или станешь достойным презрения; я сохраню уважение к себе или исцелюсь. Вот она, единственная надежда, оставшаяся у меня, кроме самой последней надежды — умереть.