Дневник 101

***
Рэй Б. никогда не разбивает нас о быт. Его вполне реалистические картинки завершаются чаще всего поэтичными и едва ощутимыми нотками ирреального. От этого они всегда приподнимаются над бытом и дышат вечностью, космосом.
«Он рывком повернул рукоятку, трамвай заскрипел и круто свернул, описывая бесконечную зелёную петлю, и само время на всём белом свете замерло, только Тридден и дети плыли в его удивительной машине куда-то далеко по нескончаемой реке…».
Куда плывёт этот сказочный трамвай Брэдбери? Мистическое почти размывание реального. Эти струйки вечности спирают дыхание, завораживают, заставляют ощущать за привычным нечто недостижимое, таинственное, сладостное. Брэдбери никогда не смотрит под ноги. И нас он также принуждает мягко задирать голову к небесам, чувствовать тайну вещей за их привычной глазу скорлупой: «И в изгибе утренней улицы, на широком проезде между рядами платанов, вязов и клёнов, в тишине, перед тем как начнётся дневная жизнь, услышишь за домом знакомые звуки. Словно затикают часы, словно покатится с грохотом десяток железных бочонков, словно затрещит крыльями на заре большущая-пребольшущая стрекоза. Словно карусель, словно голубая молния, словно маленькая электрическая буря, мелькнёт и исчезнет, зазвенит звонком трамвай! И зашипит, точно сифон с содовой, опуская и вновь поднимая подножку, – и вновь начнётся сон, вагон поплывёт своим путём, всё дальше и дальше по своим потаённым, давно схороненным рельсам к какой-то своей потаенной, давно схороненной цели…»
…Всё наделяется тонкой и изящной струйкой иррационального «возвышающего обмана», всё дышит ароматом тайны, ароматом острого детского восприятия, чудом жизни. Тайной Жизни.
Его городок – это, по сути, утопический патриархальный мир. Мир с неспешным медленным укладом жизейным и родительским ладом, бытом, исполненным поэзии: вечерами за неспешными беседами, таинством ночей и утр, неразрывным единством человека и природы…

***
…Не удивительно мне: «Вино из одуванчиков», его мир, мир провинциального американского городка, напомнил остро Обломовку («Сон Обломова»). Возьмем, к примеру, смерти Фрилея, бабушки, Лумис… Какой естественный уход! Мы все мечтаем умереть именно так – как заснуть. Как нет здесь мучений близких людей, надрывных плачей, других привычных «сопроводителей» смерти! Правда, герои Брэдбери умирают поразительно, оставляя после себя ароматный шлейф воспоминаний, послесмертного присутствия. «Я ничего не собираюсь упустить, надо вкусить и от смерти» - говорит бабушка Тома и Дугласа. И хоть она против «мудрёных» вопросов в ВОПРОСЕ жизни и смерти, сама поступает умирая классически мудро: «…не устраивайте здесь завтра никакого шума и толчеи», «…всякий пусть делает что сможет»…
Герои Б. романтически могут преображать смерть, как происходит это в случае с Мисс Лумис, с полковником Фрилеем. Поэтому как внешне и внутренне безболезненно воспринимает её уход влюблённый, очарованный 90-летней старухой Уильям, и как всегда будут помнить мальчишки городка «заснувшего» с трубкой, в воспоминаниях, полковника Фрилея. Брэдбери учит умирать.
Конечно, в Обломовке нет интеллектуального, романтичного, ностальгического, нет этой изящной усмешки над смертью, её простого и мудрого приятия. В ней умирают «как трава, как цветы, как березы».
И всё-таки естество того и другого роднит сон Обломова и смерти Брэдбери.

***
Из письма:
«Сегодня от подруги услышала историю, что в Минске в 84 года умер очень хороший литератор, который необыкновенно дорожил библиотекой своей. Незадолго до смерти решил позаботиться о том, чтобы книги перешли по наследству в хорошие руки. На детей не рассчитывал, думал о внуках. Все три внука у него были людьми образованными в разных сферах. Выбрал кинорежиссёра, но тот тоже отказался; "Дед, только не надо ни Воннегута, ни Сэлинджера..." В общем никого ему не было нужно, потому что жизнь коротка и, и он уже точно знал, что читать всё это не станет. "Ну разве что дай на пробу 2-3 книжки..." Подумал и не дал на пробу. А когда умер, одним из пунктов его завещания было: "Сожгите меня вместе с моей библиотекой". Вот такая грустная история. Задора тебе, Коля, ты сумеешь бросить в них зёрна вечного, в учеников своих. А ещё услышала вчера, как путешественник Сундаков создавал свою школу. Выбрал дисциплин разных штук 20, и против каждой поставил, кого бы он хотел в преподаватели, люди были очень известными, директора университетов, учёные, кинорежиссёры и т.д. Дальше стал думать, а как же к таким личностям подступиться-то. Пошёл наобум к одному из них на приём, сказал открыто; "Создаю школу, предлагаю Вам преподавательство", а когда изумлённый человек спросил, а кто ещё будет преподавать в этой школе, показал ему список из 20 фамилий. И услышал: "Почту за честь работать с такими людьми". Так был пройден весь список, а уж после они только узнали, как он их "вербовал". Зал смеялся, когда он всё это рассказывал. В итоге на лекциях в его школе два первых ряда занимали сами преподаватели, с удовольствием посещавшие мастер-классы остальных».

***
«Слово о полку…». Сколько, подумал, в сцене побега Игоря, в диалоге с Донцом следования канонам древнерусской литературы (взятых от мифологии), а сколько совершенно утраченного нами родства со всем живым. Насколько Ярославна верит в вещую силу своего плача, жёны русские; насколько ДЕЙСТВИТЕЛЬНО Игорь оборачивается и ДЕЙСТВИТЕЛЬНО благодарит Донец, за то, что на «волнах лелеял» его, на «шелковых травах» давал отдых?! Не праздный вопрос. Нам бы поучиться простодушному, младенческому доверию этому… А мы – мат в лесу, сигареты под ноги, плевки, музыку поганую, кучи мусора… Завелся, и ребята невольно запоглядывали в мою сторону, глаз распахнули «азарту»…
Скатался до Кишермы. Долина реки после дождя, и солнце вышло, уже к горизонту ближе. Над лесом золотые нимбы света, под ними мутные и влажные остовы деревьев, как будто в коконе мороси, почти тумана. А ярки! Всё равно ярки.

***
…Самое страшное для учителя – износить слова, как старые зубы. Всем постаревшим сердцем чувствовать, как бьешь по одним и тем же клавишам пишущей (говорящей!) машинки, и всё больше литеров осыпается с текста, оставляя грязные, неприятные пробелы. И не знаешь, чем их заполнить: сил и воли не хватает. Бьёшь, а на бумаге чисто, - пустота.