Лихоманки

I. Двенадцать сестёр
Имя нам Лихоманки!
Разные скорби и хвори творим…

Долгий путь до родимой деревни,
да не ясно, что ждёт впереди.
Он продрался сквозь заросли терний.
Сколько будет ещё на пути?

Ждёт ли кто там, где он уродился?
Вспомнит кто или также один
он пойдёт по тропе узкой лисьей
до далёких предсмертных седин?

Путник встал отдохнуть, оглянулся
на развилке у старых болот.
Да, рискнул, к прежней жизни вернулся:
до неё лишь один поворот.

Что он скажет, вернувшись в деревню?
Где потратил он годы свои?
С кем провёл скоротечное время?
Почему же один, без семьи?

Ведь не скажешь: всегда лиходеил,
и по правде не друг он, а тать.
Тем, кто строил, сражался и сеял
лучше правды об этом не знать.

Жизнь в скитаньях – нелёгкая доля,
и не каждый готов совладать.
Но скитальцам бескрайняя воля –
наивысшая есть благодать.

Он стоял, наблюдая во мраке
на болотах мерцанье костра.
Кто скрывается там, в буераке?
Любопытство шепнуло: «Пора»,

и, пригнувшись, неспешно и тихо
он к ложбине подкрасться решил
и застыл. Не болотное лихо:
девы скрылись от взоров глуши.

Их двенадцать. Похожие лики,
как бывает всегда у родни.
И мерцают, как лунные блики,
силуэты в глубокой тени.

Вкруг одиннадцать трон обступали,
а одна восседала в дыму.
Воронёные цепи блистали,
расползаясь от трона во тьму.

II. Трясавица
Имя мне Трясавица!
От меня не согреться живым…

Шевельнулась сидящая тихо:
- Трясавица, пожалуй, начни!

Мельтешение огненных бликов
осветило стоящих в тени.

И одна, приподнявшись на кочку,
сиплым голосом сказ завела:
- Я схватила кожевника дочку,
только грянули колокола,
и пришлось мне добычу оставить,
из деревни сбежать поскорей.
А потом то глядела сквозь ставни,
то бродила у самых дверей.
Время длилось мучительно долго,
наконец, отворилось окно.
Пробралась. И болезни осколок
в рот вложила ей. Не суждено,
знать, девчонке примерить понёву.
Тряска била ночами её,
отпускала к утру, чтобы снова
разъяриться и властвовать днём.
А отец её мне на потеху
всё пытался отсрочить финал.
Паука в скорлупе от ореха
амулетом больной повязал.
Кровь её была дико пьянящей,
вкус меня до блаженства довёл.

Трясавица коснулась сидящей,
сплюнув кровью в стоящий котёл:
- Угощайся, Невея, нектаром,
что тебе собрала я с трудом.
Вместе с болью, чахоткой и жаром
поутру мы в деревню войдём.

Ночь на убыль пошла, но едва ли
дев ужасных разгонит восход.
Понял он: лихоманки восстали
на поляне меж гиблых болот.
Губы склеились, плотно и липко,
страх как маска застыл на лице.
Он увидел: легко, будто нитка,
разрывается первая цепь.

III. Огнея
Моё имя Огнея!
Коего поймаю, тот пламенем в печи разгорится…

Улыбнулась сидящая дева,
будто боль отпустила её.
Посмотрела устало налево,
где кружилось, крича, вороньё.

- Да, я стала немного сильнее,
вдоволь крови людской мы попьём!
Твой рассказ я желаю, Огнея,
всем поведай о деле твоём.

- Я с ребёнка оброк собирала,
чтобы кровью его молодой
ты умылась и юной восстала
под родившейся нынче звездой.
Мать его отдавала мне требу
тёплым, сладким грудным молоком.
И давило на плечи ей небо,
прорываясь со стужами в дом.
Не до сна: возле люльки сидела
на границе меж яви и сна.
Я же сбор продолжала умело,
схоронясь, словно тень, у окна.
Аки пламень в печи разгорался
в юном теле болезни пожар.
Только мать мне всё время мешалась,
на руках его крепко держа,
призывая небесное чудо,
да себя предлагая взамен.
Жаль, ведь если б я слушала чутко,
и она бы попалась в мой плен.
Дверь тихонько в ночи отворили,
и метнулась ко мне со двора
тварь, чей голос противнейший в силе
нас прогнать от больного, сестра.
Тот, кем демонов часто пугаем,
вмиг к больному вскочил на кровать.
Да, спугнул пёс меня громким лаем,
только кровь я успела собрать.
Жар болезни дитя искалечил.

Путник крепче прижался к земле
и увидел: как волос над свечкой
цепь вторая сгорела во мгле.

IV. Знобуха
Моё имя Знобуха!
Знобит род человеческий…

Хриплый кашель Невею замучил,
и она, лишь «Знобуха» сказав,
вновь зашлась им. И стужею жгучей
всё накрыло. Та ж молвила, встав:
- Холод! Вечный безжизненный холод –
вот предел для мечтаний моих.
Повредила кузнечный я молот,
и огонь тут же в горне затих.
По углам стылой кузни блуждая,
кузнецу насылала озноб.
И душа его, будто чужая,
заблудилась в объятиях снов.
Киселём липким слабость по телу
растекалась. Рождался недуг.
Он забросил любимое дело,
клещи с грохотом пали из рук.
Тот, кто искры на коже не чуял,
пред морозом не смог устоять.
С ним играю, когда захочу я,
застужая опять и опять.
Лишь однажды почти упустила,
не заметив мужицкой тоски.
Он, собравши последние силы,
вынес просо на берег реки
и вскричал, повернувшись спиною:
«Лихорадки, вот то, что не съем!
Будьте здесь, не ходите за мною!
Нате, вам отдаю это всем!»
Просо ссыпал в студёные воды,
но не смог мой озноб победить.
Я ночами легко и свободно
приходила, чтоб силы испить.
Вот, взгляни, дорогая подруга,
то, что я для тебя принесла, -
И она, протянув ближе руку,
кровь с ладони в котёл пролила.

Невесомое облако пара
поднялось и опало волной.
Он увидел, как тает от жара
цепь, стекая в болотце водой.

V. Гнетуха
Моё имя Гнетуха!
Камнем лежу на рёбрах, ни вдохнуть не даю, ни охнуть…

- Ну, Гнетея, ты вечно спишь слева,
кто теперь у болезни в ярме?

Встрепенулись, нахмурились девы,
а Гнетуха шепнула во тьме:
- Мельник выждать заставил немало.
Он меня в дом пустил свой, хотя
я полночи его окликала,
у дверей зыбкой тенью бродя.
А потом примостилась у сердца,
не давая нормально вдохнуть.
Он настойками горького перца
по утрам растирал долго грудь.
Ох, как смело боролся с болезнью,
но куда им, живым, устоять!
То молил: «Поскорее исчезни»,
то, хлыста отыскав рукоять,
угрожал избиеньем и бранью.
Лишь сильней я на рёбра легла,
ведь явилась могучей и ранней.
Вдоволь крови его я взяла.
Срезав ногти и волосы клоком,
он вложил их с бумажкой в клешни
рака крупного, выждав до срока,
чтоб настали погожие дни.
И шепнул, отпуская на волю:
«Уплывай, раче, чистой водой,
лишь прошу, лихорадку и боли
уведи от меня за собой».
Я лишила его аппетита,
чтоб от запаха пищи рвало.
Он кричал на входящих сердито:
мол, уходит из дома тепло,
только я то тепло поглощала,
приходя по утрам к нему, вновь
из груди выдирая клещами
с тягой к жизни горячую кровь.

Волк в чащобе завыл. Тотчас стая
подхватила тоскливую весть.
И увидел он: ржа покрывает
Цепь четвёртую, силясь проесть.

VI. Грынуша
Имя мне Грынуша!
У сердца стою, душу занимаю…

- Что, Грынуша, во тьме ты зажалась?
Как охота твоя удалась?
Про твою не забыла я жадность:
кто в деревне познал нашу власть? -
Оживилась Невея, всё легче
давит гнёт, не дающий ей встать.

А сестра, зябко кутая плечи,
приступила тихонько шептать:
- Мне досталась возлюбленных пара,
чтоб пригреться у них на груди.
Смесь их крови тебе в виде дара
я, сестрица, хочу поднести.
Вот уж точно не знала заботы,
собирая кровавый оброк.
Примостившись за балкой под сводом,
крынку я заготовила впрок.
Две сплетённых души отвратила,
встав над каждой с обманом своим.
Но, признаться, могучая сила
правит сердцем того, кто любим.
Хриплым вздохом двоих повязала,
чтоб вне дома дышать не могли,
задыхались, дремали устало,
а сама же, зарывшись в пыли,
дожидалась кровавого кашля
чтоб в котёл поскорее залить.
Эту ночь я багровым окрашу,
чтоб тебя в мир людей пропустить.
Только гнев застит взгляд, точно знаю.
Прикрываясь его пеленой,
понемногу двоих обирая,
я насытилась кровью земной, -
И Грынуша к костру вперевалку
подошла, приподняв над огнём,
ёмкость с кровью. И ворон закаркал
на плече искривлённом её.

Покачнулась над варевом крынка,
Зазияла на донце дыра.
Он увидел: окутана дымкой
цепь, оплетшая стул у костра.

VII. Глохня
Моё имя Глохня!
Возлежу в голове, оглушая…

- Эй, Глохня, пробудись и поведай,
кто страдает под нашей звездой?
Да оставь же с тенями беседы! -
Огнеястра следила за той,
что стояла, повёрнута боком,
засмотревшись, как тени снуют.

- Мне крестьянин свой двор ненароком
предоставил. И кров, и уют,
и еду там себе отыскала, –
закричала, очнувшись, Глохня, –
бед семье принесла я немало,
и прогнать попытались меня.
Молоко из наполненных кружек
отпивала без всякой вины,
а потом улеглась на подушку
в голове у хозяйки-жены.
Голова у неё разболелась,
всюду слышался скрежет и шум.
И бродила она ошалело,
как снобродица. Мучая ум
той идеей, что я нашептала:
мол, что свежая кровь на щеках
ей поможет. Но дальше страдала,
поунять неспособная страх.
Муж её оказался хитрее,
начал гладом меня прогонять,
чтоб нашла я, где кормят сытнее.
Только кровь я сумела отнять.

Разлетелись прозрачные крылья
невесомой остывшей золой.
И отвисли уродливо брыли
на щеках их. И каждая злой,
постаревшей и страшной предстала.
Лоск и свежесть теряли черты.
И туман ледяным одеялом,
на ногах их разлёгшись, застыл.
Туча месяца в небе коснулась.
Пронеслись по-над гатью сычи.
Он увидел, как цепь натянулась,
и пропала в холодной ночи.

VIII. Костоломка
Имя мне Костоломка!
Спину, кости ломаю, аки буря древо сырое…

- Что расскажешь мне ты, Костоломка?
Чьей души ухватила ты нить?
Что несёшь за плечами в котомке?
Кровь какую решила испить:
девы нежной ли, славного мужа
иль младенца-невинной души?
Не томи нас молчанием! Ну же!
Нам о жертве твоей расскажи! -
Огнеястра пыталась подняться,
исступлённо оковы кляня,
и водила иссохшимся пальцем
по холодным тяжёлым цепям.

- По оврагам продрогшего поля
мне в деревню дорога легла.
Я спустила болезни на волю.
Кровь монаха для жертвы нашла.
С костылями по келье блуждала.
Старика раздающийся стук
заставлял подниматься устало.
Очертив на полу мелом круг,
поминая проклятьями бесов,
он, стеная, ложился опять.
Я ж, над ним создавая завесу,
продолжала его кости мять.
Я сжимала до хруста суставы,
он молчал, только губы скривив,
пил отвар. И целебные травы
растворялись у старца в крови.
Веришь, нет ли? Но я свирепела,
ожидая забвенья его.
Боль дарила легко и умело,
но боялась, а вдруг ничего
не успею собрать я, сестрица,
к этой ночи, да только монах
рухнул на пол. И крови сторицу
я взяла на разбитых губах.

Небо стало немного темнее,
и трава на болоте сухой.
И увидел он: цепь, костенея,
обернулась белёсой трухой.

IX. Пухлая
Имя мне Пухлая!
Раздуваю тело, отёк насылаю…

- Где ты, Пухлая? Выйди поближе,
и тебя я послушать хочу.
Чью мы душу на нитку нанижем?
Чью сегодня потушим свечу?

Раздались перемётные крики:
разорались сороки, треща.
А восьмое зловещее лихо
стало, сильно гнусавя, вещать:

- Мне попалась усердная пряха,
и над ней издевалась я всласть.
Выбираясь из грязи и праха,
я под ногти её забралась,
а потом мотыльком белокрылым
прикоснулась, порхая, к губам.
Кровь в них в то же мгновенье застыла,
стала нежная кожа груба
и покрылась зудящей коростой.
Обернулось дыхание в хрип.
Но, сестрицы, поверьте, непросто
было с ней дотерпеть до зари.
Только солнце уселось за горы,
как она тут же едкую смесь
из золы чернобыльного сбора,
соли, масел и травок, и взвесь
минералов, толчёных до крошки,
в тело втёрла, да ладанки жгла.
Только я поспешила, оплошно
крови мало тебе собрала.
Мы боролись на равных, она же,
невзирая на боли и жар,
кровь мне дать не хотела и даже
не касалась руками ножа.
Я хитрей оказалась. И пряха
напоролась на веретено.
И в глазах её тут же от страха
стало пусто на миг и темно.

Пошатнулся он, будто влекомый,
позабывший на миг о земном,
и увидел, как рой насекомых
поедает звено за звеном.

X. Желтуница
Звать меня Желтуницей!
Тело крашу, словно цвет в поле…

- Вот и пара часов до рассвета,
близко время победы моей!
Желтуница, открой же секреты,
кто достался тебе из людей?

Та скривилась, как будто оскомой
повело вдруг ей набок лицо:
- Я в стенах постоялого дома
собрала для тебя мертвецов.
Ждут, страдая, мужи там и жёны:
дом под тенью болезни стоит.
В нём колодец теперь заражённый,
и вода всех приезжих желтит.
Словно цветень, рассыпанный в поле,
пухнут пятна болезни на них.
Дом гостиный стал домом для боли.
На порог чужестранку пустив,
разве думал радушный хозяин,
что под маской торговки простой,
в град престольный спешащей с окраин,
я к нему проберусь на постой?
Кровь их в бычий пузырь собирала,
вот подарок тебе от меня.
Мы забудем подземные залы
с наступлением нового дня.
И не ночью, раз в год, потаённо:
станем смело по землям ходить,
и в корнях пересохшего клёна
души всех убиенных таить.

Страх нахлынувший вынести силясь,
взгляд не мог он свести с бледных лиц:
Всё страшней и страшней становились
с каждым часом двенадцать сестриц.
Облезала лохмотьями кожа
на иссушенных впалых щеках,
зубы сыпались в мелкую крошку,
пухли язвы на тонких руках.
За камнями, в воде по колени,
затаился, почти не живой,
и увидел, как крепкие звенья
скрыл от взора стороннего гной.

XI. Корчея
Имя моё Корчея!
Жилы в руках и ногах свожу…

- Благодарна твоим я заботам!
Что ж, Коркуша, черёд за тобой.
Что ты мне принесла для свободы?
Чью же кровь собрала на убой?

-Сколько раз вас я, сёстры просила
лишь Корчеей меня называть? –
приподнявшись из грязи и ила,
стала громко в ответ завывать
та сестра, чьим жестоким уменьем
было жилы крутить и тянуть.
И на вопли полезли коренья
из земли ей на впалую грудь.
- Я у травницы кров получила,
но, поверь, настрадалась сполна.
Кто бы знал, что целебная сила
будет небом треклятой дана?!
Как старалась ей тело корёжить
я ночами, да только она
травки жгла, чтоб, здоровье умножив,
мне ответить, хлестнув, как волна,
разметав, точно воду по брегу,
силу магии мерзкой своей.
Из-за светлых её оберегов
мне пришлось убираться скорей.
Да, она, прогоняя заразу,
кровь пустила себе не спеша,
но лишь ногти успела измазать
я в крови, что упала с ножа.

- Да, сестрица, ты плохо старалась,
чтобы мне возродиться опять.
Только крови мне хватит и малость,
брось в котёл, что смогла ты отнять.

И Корчея, сомнений не зная,
нож зажала в своём кулаке,
а потом полоснула, срезая
ногти с кожей на левой руке.

Страх в душе пересилить пытаясь,
Взгляд едва отведя от руки,
он увидел, как цепь, извиваясь,
разлетелась в ночи на куски.

XII. Глядея
Имя мне Глядея!
Не даю спать больному, сводя с ума…

- Расскажи мне, сестрица Глядея,
выбор твой остановлен на ком?

- У купца я повисла на шее,
и прокралась в купеческий дом.
Мне купеческий сын приглянулся,
и к нему я нырнула в кровать
и прижалась. Он тут же проснулся
и неделю не мог больше спать.
Я глаза ему ночью лизала
раздвоённым своим языком,
чтоб увидел он жуткие залы
да забыл всех, с кем был он знаком.
Я ему насылала видений,
наполняя безумием ночь.
И метались ужасные тени,
прогоняя разумие прочь.
Он молился, и плакал, и бредил,
обереги в горсти теребя,
становился то красен, то бледен,
и стонал. Проклиная себя,
поминая и чёрта, и бога,
обвиняя в болезни родных,
он искал в лабиринте дорогу,
всё быстрей уходя от живых.
Он сейчас на решающей грани
и готовится в бездну упасть.
Дождалась, как он тело поранит,
крови тёплой его напилась.

Изо рта её тёмные сгустки
полетели в бурлящий котёл.
Да над ним невысокий и узкий
конус тьмы очертанья обрёл.
И она прошептала как клятву
в зыбком свете ночного костра:
- Я тебе приношу эту жатву,
о, моя дорогая сестра!

Ночь застыла, почти что растаяв,
грань тонка над продрогшей землёй.
Он увидел, как цепь уползает
с рук Невеи холодной змеёй.

XIII. Огнеястра-Невея
Имя мне Невея!
Я есть смерть!

Над костром антрацитовым дымом
заструилось рождённое зло.
На мгновение стало незримым
и застыло, свернувшись узлом.

- Принимаю, прекраснее дара
я не видела множество зим!
Зарождается чёрная кара
в этой сладкой болотной грязи!
Предпоследние сняты оковы
и могу дать я волю рукам.
Я восстану! Извечной и новой!
За мучения смертью отдам!
Торопитесь, ведь скоро светает,
помогите лишиться мне пут!
В миг, когда отхлебну из котла я,
все больные в деревне умрут.
Я с глотком прикоснусь к ним губами,
забирая с дыханием жизнь.
Разгорается новое пламя,
время мора в деревню спешит. -
И она покачнулась на троне,
дотянуться решив до котла.
А с её потускневшей короны
потекла, застывая, смола.

За мгновенье до страшной минуты
он вскочил, забывая про страх,
и слова потекли, словно путы
у Невеи застыв на руках:

- Откачнитесь, недуги, отстаньте
по сей день, по сей час и по жизнь.
Как трава на морозе увяньте,
обратитесь опять в миражи.
Чернокрылые злобные птицы,
зря вы людям несёте беду.
Спрос с тебя я начну, Трясавица,
и для каждой управу найду.
Поуймись, Трясавица-злодейка,
коль проклятий не хочешь познать.
Я для вашей проклятой семейки
приготовил из грязи кровать.
Охладись, не пеки так, Огнея,
а иначе в морозную ночь
лёд тебе я повешу на шею,
и на улицу выставлю прочь.
Прекрати так яриться, Знобуха,
я тебя утоплю в кипятке,
чтоб ни тела, ни злобного духа
не осталось в каком уголке.
А Гнетухе достанется место
на болотном заиленном дне
под камнями, где тихо и тесно.
Я тебя схороню в глубине!
Что ж, Грынуша, в смоле раскалённой
поглотятся все хвори твои.
Раз к сердцам прижималась влюблённым,
то теперь и своё отвори.
Прочь исчезни, Глохня, из деревни,
или в бочке, облитой смолой,
опущу на солёные гребни
и отправлю блуждать за волной.
Костоломка, сжимайся под грузом
слов, звенящих по воле моей!
Приготовлены камни на бусы
для тебя средь замёрзших полей.
Ты, что Пухлой себя сотворила,
притупи свой озлобленный взгляд:
разделиться на части без силы
пусть проклятья тебе посулят!
Корчись, корчись в грязи, Желтуница,
я берёзовый дёготь тебе
и ведро раскалённой водицы
приготовил в ближайшей избе.
Знай, Коркуша, что прокляты земли
станут домом стенаний твоих.
Так замри и словам этим внемли,
и моли, чтоб мой голос затих.
А тебя, лихоманка-Глядея,
я в печи до золы засушу.
Коль я парня спасти не успею,
так хоть суд над тобою свершу!
Тихий голос был грому подобен,
словно плетью хлеща. Только он
понял вдруг, что прогнать не способен,
лишь на время загонит их в сон.

Огнеястра расправила плечи,
но от боли согнулась в дугу:
- Что забыл ты, дурной человече,
в нашем тайном закрытом кругу?
Что ты бродишь по нашим болотам?
Нынче ночь пробуждения зла.
Расскажи нам, какая забота
на поляну тебя завела.
Что тебе до пропащей деревни?
Что ты нас заклинаешь уйти?
Кто словам для изгнания древним
обучил? Кто помог на пути? –

Голос хриплый, зловещий, тягучий
тяжкой ношей на плечи упал.

-Ни дожди, ни метели, ни тучи,
ни мороз, ни порывистый шквал
вас не смогут спасти этой ночью
от тех слов, что когда-то давно
мать шептала, спасая от порчи,
создавая из них полотно
первозданной спасительной силы.
А потом научила меня.

Время словно на вечность застыло,
а Невея, шепнула, маня:
- Что ж, попробуй, отчаянный смертный,
раз так твёрдо уверен в себе.
Ошибёшься, и едкая скверна
вмиг прольётся на землю с небес.
Я не верю в целителей. Знай же:
не потушишь болезни костёр.

- Я зову вас, подземные стражи,
вновь забрать в подземелье сестёр!
Заклинаю вас Светом и Тьмою,
призываю по воле моей.
Только волком голодным завою,
поднимитесь на землю скорей.

Он к костру приближался неспешно,
шанс искал, чтоб спастись и спасти.
И безумная тлела надежда
отголоском пожара в груди.

- Я не дам вам, злодейки, свободы,
убирайтесь, проклятые, прочь!
Ты же долгие-долгие годы
будешь воду для зелья толочь!

Он склонился у трона сутуло
и, котёл оттолкнув от костра,
ощутил, как его притянула,
чтоб обнять, королева-сестра.
Холод в тело ворвался, как змеи,
все преграды за миг сокрушив.
Он отдал Огнеястре-Невее
теплоту улетевшей души.
А болото впитало отраву
из упавшего навзничь котла,
и в том месте, сквозь мёрзлые травы,
белокрыльника тень проросла.

Ночь прошла, и развеялись тени,
солнце встало в положенный час.
Все живыми остались в деревне,
не узнав, кто от смерти их спас.
Лихоманки в ночи растворились,
не добившись победы своей.
Он остался, и змеи клубились
между не погребённых костей.