Великому Жан-Жаку Руссо. Письмо I к Юлии

    Сомненья нет, я должен бежать от вас, сударыня!..
Но счастье ль в этом?..
Вы мне посулили дружбу;
убедитесь, в каком я смятении и поддержите меня советом.
   Как вам известно, я появился у вас в доме лишь по воле вашей матушки.
Зная, что мне удалось развить в себе кое-какие полезные способности,
она рассудила, что это не лишнее для воспитания её обожаемой дочки, –
ведь в здешних краях не сыскать учителей. Но это уже излишние подробности.
   Я же с гордостью стал помышлять о том,
что помогу расцвесть вашей богатой натуре, заботясь о красоте мира вокруг неё,
и смело взялся за опасное поручение,
не предвидя для себя ни малейшей угрозы или, скорее, не страшась её.
   Поверьте, я никогда не позволю себе забыться
и не стану вести речей, которые вам не подобает слушать, чтоб не стыдиться,
буду помнить, что должно с уважением относиться –
к вашей добродетели ещё в большей степени, чем к происхождению вашему и вашей красоте,
как к небесной высоте.
   Страдая, я утешаюсь мыслью, что страдаю один  в поисках счастья нашего,
и не хотел бы добиваться своего счастья ценою вашего.
Однако мы ежедневно встречаемся, и вы невольно, без всякого умысла усугубляете мои терзания;
впрочем, сочувствовать им вы не можете, и даже знать о них вам не подобает – это непередаваемые страдания.
    Правда, мне известно, что приказывает благоразумие в тех случаях,
когда не может быть надежды. Но это было бы безумие.
И мне пришлось бы ему повиноваться,
если бы я знал, как согласовать с приличием – благоразумие.
     Но под каким же удобным предлогом отдалиться от дома,
куда я был приглашён самой хозяйкой к её дочери, стремящейся к торжеству, 
хозяйка благоволит ко мне и верит, что я принесу пользу самому дорогому ей на свете существу?
    Вправе ли я лишить радости нежную мать,
мечтающую удивить супруга вашими успехами от учения,
которые она пока от него утаивает?
Должен ли я распроститься столь неучтиво, без всякого объяснения?
    Должен ли я открыться ей во всем ради вас и не оскорбят ли её мои признания,
если ни моё имя, ни мои средства не дозволяют мне даже мечтать о вас?
Хотя учить вас и быть рядом с вами – у меня огромное желание!
   Есть лишь один выход из этого тягостного положения:
пускай та рука, что ввергла меня в него, меня и освободит быть рядом с вами,
пускай и наказание, как моя вина, исходит от вас, повелевающей нами;
пожалуйста, хотя бы из сострадания, откажите мне от дома сами.
     Передайте это письмо своим родителям;
велите закрыть передо мною двери, прогоните меня, под каким угодно предлогом;
от вас я всё приму, но сам я не в силах вас покинуть, чтоб не стоять пред вашим прекрасным  порогом.
    Как! Вам – прогнать меня, мне – бежать от вас? Но почему?
Почему преступно питать нежные чувства к тому,
что достойно, и любить то, что заслуживает уважения? Почему?
   Нет, это не преступно, прекрасная Юлия, –
ваша прелесть ослепила меня, как и ваши взоры, словно волшебные дары,
но она никогда бы не пленила моё сердце, если б не более могущественные чары:
трогательное сочетание пылкой чувствительности и неизменной кротости;
нежное участие к чужому горю;
ясный ум, соединенный с чувством изящного, чистый, как ваше сердце, я это искренне вам  говорю –
одним словом, ваша душевная прелесть восхищает меня ещё больше, чем ваша красота, которую боготворю.
   Допускаю, что можно вообразить вас ещё прекраснее,
но вообразить вас милее,
достойнее сердца порядочного человека, могу ли я?
О, нет, это не в моих силах, Юлия!
    Иногда я дерзко тешу себя мыслью, что по воле неба
есть тайное соответствие между нашими чувствами,
так же как между нашими вкусами
и возрастом между мной и вами.
   Мы оба так молоды, что наши врождённые склонности ещё не извращены, наши влечения схожи во всём.
Мы ещё не подчинились одинаковым условностям света, а у нас одинаковые чувства и взгляды притом, –
так разве я не вправе вообразить, что в наших сердцах, в наших сновидениях
царит такое же согласие, какое царит в наших суждениях?
Подчас наши взоры встречаются, как на ветру ветви берёзы;
подчас мы одновременно вздыхаем или украдкой утираем слёзы…
   О Юлия! Что, если такое сродство ниспослано свыше…
предназначено самим небом… и даже чем-то выше...
Никакие силы человеческие… О, простите меня!
Рассудок мой помутился: я принимаю мечты за надежды, к вам чувства храня,
пылкая страсть манит несбыточным, увлекая меня...
   Судите, сколь чисты мои чувства, – ведь вы знаете, какой милости я у вас прошу, мой ум мечтает.
Уничтожьте, если возможно, ядовитый источник, который поит меня – поит, но и убивает.
Я жажду одного — исцеления или смерти; и молю вас о жестокости от вас вдали,
как молят о взаимной любви.
     Да, я обещаю, я клянусь вам сделать всё, чтобы вернуть себе рассудок
или заточить в глубине сердца смятенные чувства, —
но будьте милосердны, прогоните мои мечты,
отвратите от меня свой взор, нежный взор, несущий мне смерть; скройте от меня свои прелестные черты,
лицо, руки, плечи, белокурые волосы, весь свой лёгкий стан, обманите мои дерзкие, ненасытные глаза;
приглушите проникновенные звуки своего голоса, –
ведь его нельзя слышать без волнения, когда от счастья даже просится слеза;
станьте иной, и сердце моё вновь обретёт спокойствие. Вы «за»?
   Хотите, я признаюсь?
В часы игр, порождённых вечерним досугом,
вы при всех ведёте себя так непринужденно, жестоко терзая меня,
держитесь со мною, как с любым другим своим другом.
   Вот ещё вчера, когда мне назначили фант, я чуть не поцеловал вас, когда вы ко мне чуть наклонились:
ведь вы почти не противились. 
По счастью, я не настаивал. Я чувствовал, что волнение моё всё растёт,
что я теряю голову, и, взяв себя в руки, – отошёл наоборот.
    Ах! Почему я не насладился нашим упоительным лобзанием?!
Оно слилось бы с моим последним вздохом и я бы умер счастливейшим из смертных!
Умоляю, не затевайте подобных игр – их последствия гибельны, как после слов с  отвегнутым признанием.
И каждая, даже самая ребяческая, по-своему опасна среди игр иных.
    Я всякий раз боюсь коснуться вашей руки;
не знаю отчего, но наши руки всегда встречаются.
Стоит вам дотронуться до моей руки, и я вздрагиваю;
от этой игры меня бросает в жар, вернее – я лишаюсь рассудка, все мысли кончаются;
    ничего уже не вижу, ничего не чувствую и, охваченный исступлением,
не знаю, что делать, что говорить,
куда бежать, как сохранить власть над собой, справиться с волнением.
    Когда мы с вами читаем, возникает иной к тревоге повод.
Стоит нам на минутку остаться наедине, без вашей матушки или кузины,
и вы тотчас же меняетесь, напускаете на себя такую важность, такой леденящий холод,
что из боязни не угодить вам я теряю присутствие духа и здравый смысл – основу  новизны,
и, дрожа, еле бормочу слова урока,  который вы ещё изучаете –
даже вы, при своем даре всё схватывать на лету, вряд ли их понимаете.
    Ваше подчёркнутое высокомерие не приносит пользы ни вам, ни мне:
меня вы приводите в отчаяние, а сами не усваиваете урока при мне.
Не могу постичь,
отчего у столь рассудительной девицы так меняется расположение духа каждый раз?
Осмелюсь спросить,
как это вы, такая резвушка в обществе, вдруг становитесь столь строги, когда мы остаёмся с глазу на глаз?
Казалось бы, напротив,
полагается быть сдержаннее на людях.  Вы не против?
    Наедине со мной вы чопорны, при всех – веселы, а меня смущает и то, и другое.
Пожалуйста, ведите себя ровнее, и я, быть может, не буду так терзаться и, возможно, буду при вас в покое.
     Из сострадания, свойственного благородным душам, сжальтесь над несчастным,
к которому, смею полагать, вы питаете некоторое уважение!
Ведите себя иначе, и вы облегчите ему участь,
поможете выдержать и муки молчания, и муки любви, и сожаление.
    Если его сдержанность и его чувства вас не трогают, как его,
и вам угодно воспользоваться своим правом и погубить его,
на всё ваша воля, он не будет роптать:
он предпочитает погибнуть по вашему приказу, вы должны это знать,
нежели пасть в ваших глазах, забывшись в порыве страсти. Так тому и бывать!
   Словом, как вы ни распорядитесь моей судьбой,  с которой мне дальше жить,
мне, по крайней мере, не придётся укорять себя за безрассудные надежды; вы мне своё мнение покажете;
но прочитав это письмо, вы исполнили всё, о чём я осмелился бы просить,  –
что бы там ни было, уж в этом вы мне по откажете!
––––––

Жан-Жак Руссо. Юлия, или Новая Элоиза. (Отрывок.)
ПИСЬМО I к Юлии.
Сомненья нет, я должен бежать от вас, сударыня! Напрасно я медлил, вернее, напрасно я встретил вас! Что же мне делать? Как быть? Вы мне посулили дружбу; убедитесь, в каком я смятении, и поддержите меня советом.
Как вам известно, я появился у вас в доме лишь по воле вашей матушки. Зная, что мне удалось развить в себе кое-какие полезные способности, она рассудила, что это окажется не лишним для воспитания ее обожаемой дочери, — ведь в здешних краях не сыскать учителей. Я же с гордостью стал помышлять о том, что помогу расцвесть вашей богатой натуре, и смело взялся за опасное поручение, не предвидя для себя ни малейшей угрозы или, скорее, не страшась ее. Умолчу о том, что я уже начинаю расплачиваться за свою самонадеянность. Поверьте, я никогда не позволю себе забыться и не стану вести речей, которые вам не подобает слушать, буду помнить, что должно с уважением относиться к вашей добродетели — еще в большей степени, чем к происхождению вашему и вашей красоте. Страдая, я утешаюсь мыслью, что страдаю один, и не хотел бы добиваться своего счастья ценою вашего.
Однако мы ежедневно встречаемся, и вы невольно, без всякого умысла усугубляете мои терзания; впрочем, сочувствовать им вы не можете, и даже знать о них вам не подобает. Правда, мне известно, что приказывает благоразумие в тех случаях, когда не может быть надежды. И мне пришлось бы ему повиноваться, если бы я знал, как согласовать благоразумие с приличием. Но под каким же удобным предлогом отдалиться от дома, куда я был приглашен самой хозяйкой, которая благоволит ко мне и верит, что я принесу пользу самому дорогому ей на свете существу? Вправе ли я лишить радости нежную мать, мечтающую удивить супруга вашими успехами в учении, которые она пока от него утаивает? Должен ли я распроститься столь неучтиво, без всяких объяснений? Должен ли я открыться ей во всем и не оскорбят ли ее мои признания, если ни мое имя, ни мои средства не дозволяют мне даже мечтать о вас?
Есть лишь один выход из этого тягостного положения: пускай та рука, что ввергла меня в него, меня и освободит, пускай и наказание, как моя вина, исходит от вас; пожалуйста, хотя бы из сострадания, откажите мне от дома сами. Передайте это письмо своим родителям; велите закрыть передо мною двери, прогоните меня, под каким угодно предлогом; от вас я все приму, но сам я не в силах вас покинуть.
Как! Вам — прогнать меня, мне — бежать от вас? Но почему? Почему преступно питать нежные чувства к тому, что достойно, и любить то, что заслуживает уважения? Нет, это не преступно, прекрасная Юлия, — ваша прелесть ослепила меня, но она никогда бы не пленила мое сердце, если б не более могущественные чары. Трогательное сочетание пылкой чувствительности и неизменной кротости; нежное участие к чужому горю; ясный ум, соединенный с чувством изящного, чистый, как ваше сердце, — одним словом, ваша душевная прелесть восхищает меня еще больше, чем ваша красота. Допускаю, что можно вообразить вас еще прекраснее, но вообразить вас милее, достойнее сердца порядочного человека, о, нет, Юлия, это не в моих силах!
Иногда я дерзко тешу себя мыслью, что по воле неба есть тайное соответствие между нашими чувствами, так же как между нашими вкусами и возрастом. Мы оба так молоды, что наши врожденные склонности еще не извращены, наши влечения схожи во всем. Мы еще не подчинились одинаковым условностям света, а у нас, одинаковые чувства и взгляды, — так разве я не вправе вообразить, что в наших сердцах царит такое же согласие, какое царит в наших суждениях? Подчас наши взоры встречаются; подчас мы одновременно вздыхаем или украдкой утираем слезы… О Юлия! Что, если такое сродство ниспослано свыше… предназначено самим небом… Никакие силы человеческие… О, простите меня! Рассудок мой помутился: я принимаю мечты за надежды, пылкая страсть манит несбыточным.
С ужасом вижу я, на какие муки обречено мое сердце. Я вовсе не хочу возвеличивать свои страдания; мне бы хотелось их ненавидеть… Судите, сколь чисты мои чувства, — ведь вы знаете, какой милости я у вас прошу. Уничтожьте, если возможно, ядовитый источник, который поит меня, — поит, но и убивает. Я жажду одного — исцеления или смерти, и молю вас о жестокости, как молят о взаимной любви.
Да, я обещаю, я клянусь вам сделать все, чтобы вернуть себе рассудок или заточить в глубине сердца смятенные чувства, — но будьте милосердны, отвратите от меня свой взор, нежный взор, несущий мне смерть; скройте от меня свои прелестные черты, лицо, руки, плечи, белокурые волосы, весь свой легкий стан, обманите мои дерзкие, ненасытные глаза; приглушите проникновенные звуки своего голоса, — ведь его нельзя слышать без волнения; станьте иной, и сердце мое вновь обретет спокойствие.
Хотите, я признаюсь? В часы игр, порожденных вечерним досугом, вы при всех ведете себя так непринужденно, жестоко терзая меня, держитесь со мною, как с любым другим.
Вот еще вчера, когда мне назначили фант, я чуть не поцеловал вас: ведь вы почти не противились. По счастью, я не настаивал. Я чувствовал, что волнение мое все растет, что я теряю голову, и отошел. Ах! Почему я не насладился нашим упоительным лобзанием; оно слилось бы с моим последним вздохом, и я бы умер счастливейшим из смертных!
Умоляю, не затевайте подобных игр — их последствия гибельны. И каждая, даже самая ребяческая, по-своему опасна. Я всякий раз боюсь коснуться вашей руки; не знаю отчего, но наши руки всегда встречаются. Стоит вам дотронуться до моей руки, и я вздрагиваю; от этой игры меня бросает в жар, вернее — я лишаюсь рассудка; ничего уже не вижу, ничего не чувствую и, охваченный исступлением, не знаю, что делать, что говорить, куда бежать, как сохранить власть над собой.
Когда мы с вами читаем, возникает иной повод к тревоге. Стоит нам на минутку остаться наедине, без вашей матушки или кузины, и вы тотчас же меняетесь, напускаете на себя такую важность, такой леденящий холод, что из боязни не угодить вам я теряю присутствие духа и здравый смысл и, дрожа, еле бормочу слова урока, — даже вы, при своем даре все схватывать на лету, вряд ли их понимаете. Ваше подчеркнутое высокомерие не приносит пользы ни вам, ни мне: меня вы приводите в отчаяние, а сами не усваиваете урока. Не могу постичь, отчего у столь рассудительной девицы так меняется расположение духа. Осмелюсь спросить, как это вы, такая резвушка в обществе, вдруг становитесь столь строги, когда мы остаемся с глазу на глаз? Казалось бы, напротив, полагается быть сдержаннее на людях. Наедине со мной вы чопорны, при всех — веселы, а меня смущает и то и другое. Пожалуйста, ведите себя ровнее, и я, быть может, не буду так терзаться.
Из сострадания, свойственного благородным душам, сжальтесь над несчастным, к которому, смею полагать, вы питаете некоторое уважение! Ведите себя иначе, и вы облегчите ему участь, поможете выдержать и муки молчания, и муки любви. Если его сдержанность и его чувства вас не трогают и вам угодно воспользоваться своим правом и погубить его, на все ваша воля, он не будет роптать: он предпочитает погибнуть по вашему приказу, нежели пасть в ваших глазах, забывшись в порыве страсти. Словом, как вы ни распорядитесь моей судьбой, мне, по крайней мере, не придется укорять себя за безрассудные надежды; прочитав это письмо, вы исполнили все, о чем я осмелился бы просить, — что бы там ни было, уж в этом вы мне по откажете!