Мне на горькие дни сберегает печальная память

Мне на горькие дни сберегает печальная память,
Словно старая мать медяки для своих бесталанных детей,
Заливные луга вдоль Оки — стоит шагу прибавить,
И июлю колосья травы достают до кустистых бровей.

...И мне снова шесть лет. Вся раскрыта речная долина
И сухими глазами глядит в ястребиную высь.
И летят семена на горячие древние глины,
Что, как губы от солнца, растрескались и запеклись.

О, как все мне казалось огромно, таинственно, страшно:
И слепящий простор, и сторожкая поступь мышиной семьи.
А вокруг облака громоздились, как древние башни,
Зависая над пропастью жаркой бездонной земли.

По кирпичику ветер неспешный, немой работяга,
Вечный каменщик свода небесного, без мастерка и стропил,
Лишь единым дыханьем, прозрачной чудесною тягой
Разрушал то, что сам возводил и воздушным раствором крепил.

А потом — словно пламени выплеск —
с течением солнце боролось —
Будто огненных ягод рассыпали щедрую горсть,
Там огромное озеро — синий сверкающий полоз,
Всё в огнистых оранжевых пятнах —
скользило, свивалось, лилось.

И слипались стрекозы, повыгнув тела нитяные.
И росла, и струилась озерной травы борода.
Запрокинувши головы, плыли цветы водяные
И поили округу прохладой с осколками черного льда.

Задохнуться от счастья не дай мне, о память, дай роздых!
Там лисой уходило закатное солнце в леса.
Там ложились стрижи с тонким криком на розовый воздух
И в руках рыбаков напрягалась и пела леса.

Помню запах осоки и жирного ила на стеблях,
Плеск в тумане невидимой серой, зернистой воды.
Дед с отцом из палатки ныряли в рассветные дебри,
Где, руками закрывшись, от холода плачут цветы.

Эта медь, серебро, тихих вод долгожданная милость,
Эти карпы, лещи, обитатели злых омутов...
Ржаво-красная рыбина вся изгибалась, и билась,
И дышала крючками разодранным ртом.

Я бежала бегом, выгибалась небесная чаша,
И темнели лицом все цветы — приближалась гроза,
Мир кровав был, прекрасен и страшен.
Мир смотрел на меня, диковатые щуря глаза.

И наитьем звучали по дереву беглые капли,
И корежило ветки, и даль отливала слюдой.
И бежал белый ливень, и прыгал на острые камни.
Тело древнее глин наливалось живою водой.

...Только это и есть, а на что мне еще опереться
В этой тающей жизни, большими ночами, когда
Словно колокол бухает от напряжения сердце
И тоскливым гудком отвечают ему поезда.

И настанет мне срок.
И стрижом, что летит по извечному синему кругу,
Пронырну в глубину... Снова запахи луга и мёд...
И закатным лучом озарит напоследок округу —
Что душа собрала в узелок и с собою возьмет.