IV. последний численника лист

Багровой мглой зашторен свет,
чумы витает поволока,
среди развалин детский локон –
Армагеддона страшный след.
Окуривал кадильниц дым
века холуйства – чем не повод
жалеть о том, что этот город
в одной из жизней был родным.

Презренно общество толпы,
где даже смерть не выжмет слёзы,
среди руин в оплывших позах
застыли люди как столпы.
Нет лиц, и вытекли глаза,
и пепел плоти в виде кружев
на камни лёг, и множит ужас
кипящей пеною гроза.

Проходят пепелища сквозь
лекалом смерти безыскусным
двух рек рассохшиеся русла
и неба рухнувшего ось.
Мой город, страха поводырь,
испепелился в судном смерче,
земля, пригодная для смерти –
до края выжженный пустырь.

Пусть будет утро. Нет росы,
полынный ветер плавит кожу
и дождь сухой на жар похожий
по телу вдоль к ногам босым
струится, растекаясь в дрожь,
касаясь ящерицей нервов,
в преданьях судный день перевран –
никто ни в рай, ни в ад не вхож.

Никто не спасся добротой
и не восстал никто из мёртвых,
и лишь прибавилось эскорта
хромой скиталице  с косой.
Себя увёл в полон и плен
тот, кто дитя сует и тлена,
и было вырваться из плена
нельзя тому, кто сам был тлен.

Ни добродетель, ни порок –
нет больше этих милых пугал,
светил рассыпавшихся уголь
уже прожёг подошвы ног.
Уже неважна даже боль
души живой в осколках света,
смерть как последняя примета
освобожденья от неволь.

От инквизиций и конкист,
от всей гордыни человечьей
напоминаньем об увечье
остался численника лист.
И некому скорбеть о том,
как жизнь была многообразна,
пока земля глюонной плазмой
кипит в беспамятстве своём.

                август 2015