Обычная история

                Обычная история                Рассказ

          День с утра не заладился. Все валилось из рук, на душе  скреблись  невидимые черные кошки, царапая мерзкими коготками, по свежей, еще не успевшей зарубцеваться, сердечной ране.  Ольга подошла к окну своей комнаты, рассеянно взглянула в  сумрачный проем, за которым неохотно занимался серый осенний рассвет, и взгляд ее невольно уперся в глухую стену дома напротив с обвалившейся от времени штукатуркой и грязными разводами давно выцветшей краски. Над его крышей  рваными  клочьями угрожающе нависли темные свинцовые тучи, и тут ей показалось на мгновение, что пространство вокруг нее  сузилось до размеров одиночной тюремной камеры, отчего резко закружилась голова, сердце забилось сильными неровными толчками, и стало невыносимо трудно дышать. Рывком, распахнув настежь форточку, она втянула ноздрями прохладный сырой воздух, пахнущий дождем и  палой листвой, и постаралась успокоиться.   
             - Напрасно я так извожу себя. Что случилось, то случилось.
С этим надо как-то жить дальше,-
уныло подумала она. И раньше-то все попытки наладить добрые отношения со своей взбалмошной взрослой дочерью ничем хорошим не заканчивались. А вчера и вовсе…Она снова и снова прокручивала в мозгу, как заезженную киноленту, происшедшую  накануне ссору. И предлог-то был пустяковый, а гляди, как все обернулось.  Ольга никак не могла взять в толк, чем же заслужила она это пренебрежительное отношение к себе со стороны родной дочери; где,  когда и в чем допустила роковую ошибку в воспитании, приведшую к таким печальным результатам. Ее кровиночка, плоть от плоти ее, повзрослев, посмела вот так крикнуть во всеуслышанье:
            - У меня нет больше матери! Ты мне никто!
Удушливой волной что-то горячее  хлынуло в горло, в ушах угрожающе застучали железные молоточки, хотелось кричать от ужаса, но она сдержалась. Ей самой хватило ума и здравого смысла не кинуть вслед уходящей дочери слова проклятья, как бы сделала ее покойная матушка, царствие ей небесное. Вот уж крута характером была женщина, гневлива, неуправляема, скорая на расправу с неугодным дитем.
Как-то само собой Ольге припомнились все обиды, нанесенные ей  в детстве родителями: не очень образованными, темными людьми. Отец, тот и вовсе был из крестьян, и не признавал никаких воспитательных мер, кроме  порки узеньким кожаным ремешком по заду за  малейшую провинность. До сих пор душа содрогается при воспоминании, чего  ей пришлось вытерпеть в детстве. Еще малолетним ребенком она научилась стойко переносить любую физическую боль и никогда не плакать прилюдно, чем доводила отца до исступления. По поводу и без повода, не помня себя от ярости, он остервенело хлестал по щупленькой узкой спине, худеньким ногам, рукам, словом, везде, куда попадет, пытаясь выбить слезу из упрямицы. Кожаный ремень рвал в лоскуты нежную розоватую кожицу, оставляя кровавые рубцы  не только на теле, но и в детской неокрепшей душе. Сердце ее билось, как пойманная пташка, но она мужественно сдерживала слезы, как могла. Мать  и та, боясь, что отец запорет до смерти провинившуюся дочь,  кидалась наперерез, выхватывая ремень из его рук. Тот со злости, скорее по инерции, норовил напоследок пнуть под тощенький зад строптивой «заразы», но, угомонившись, оставлял в покое непокорное дитя. После чего она заползала под старенькую бабушкину кровать,  натянув до полу синее ватное одеяльце, отгородившись от враждебного ей  мира, где и зализывала кровавые раны, как побитый щенок,  беззвучно выплакивая  не  столько свои обиды и физическую боль, а стыд перенесенного унижения, но так, чтоб этого не слышала ни одна живая душа. Все ее малорослое, тщедушное тельце невыносимо болело и ломило. Эти  нестерпимые боли, которые  каждая клеточка молодого организма накрепко  запомнила, преследовали ее потом всю оставшуюся жизнь.  Еще в детстве врачи  поставили ей диагноз: невроз, но лечить, не лечили, да и как можно вылечить нервы, живя, как на вулкане. Нет, не правда, что перенесенные страдания делают человека мягче и терпимее. Напротив, если и не поломают ему душу, то сделают его недоверчивым и озлобленным, неспособным на проявления нежности и заботы по отношению к ближнему своему. Человек, в детстве недополучивший любви со стороны родителей, становится эгоистом, собирая  по капельке  любовь и обращая ее только на самого себя. Все хорошее, что не смогли убить в нем, он похоронит глубоко в душе, чтоб, не дай Бог, никто во всем мире не проведал о его слабости. А иногда  и вовсе становится человеконенавистником, питая отвращение даже к самому себе.   
         -За что ж они меня так? –
мучительно пыталась припомнить Ольга и не могла. Зато прекрасно помнила, как, стыдливо прикрывая исполосованные в кровь колени, угрюмо отмалчивалась на требования учительницы выйти к доске. Та, раздосадованная таким махровым неуважением к ее незыблемому авторитету, с размаху ставила  жирную двойку по поведению в дневник нерадивой ученицы.
          - Опять отец выпорет…. А за что, за что? Это несправедливо! -
с тоской думала Оля. В душе  маленькой девчушки опять поднималась привычная волна протеста против такой вопиющей несправедливости, и рос холодок отчуждения.  Затаенную обиду и  скопившуюся агрессию она вымещала на мальчишках-одноклассниках, ввязываясь в потасовки во время коротких перемен.  Да, что и говорить, частенько ей приходилось ходить на занятия в школу, стыдливо  пряча заработанные шрамы и синяки. Пожаловаться  было некому, да ей это и в голову не приходило, позора было бы не избежать. А вдруг люди подумают, что она и впрямь заслужила такое  отношение к ней со стороны родителей? Педагоги предпочитали делать вид, что не замечают ничего, не влезая в варварские методы воспитания  своих учеников в семье. Так им было спокойнее. Объясняли нервные срывы у ребенка ее неуравновешенным характером. Примерным поведением их ученица,  конечно,  не отличалась, а вот училась она отменно, на одни пятерки,   схватывая все на лету, и впитывала полученные знания, как губка. Когда начинался очередной урок, забывая про все обиды, Оленька садилась на первую парту и ловила каждое слово учителя. В ее широко распахнутых глазах светился  огонек неподдельной любознательности и частенько совсем недетскими  каверзными вопросиками она ставила в тупик бывалых преподавателей. 
        Мать ее в гневе была еще страшней. Хватая все, что под руку попадет, она могла неожиданно  с размаху ударить по лицу родной кровинушки селедкой, которую в это время чистила,  метнуть в дочь сковородкой за одно непонравившееся ей слово, небрежно отпихнуть ее ногой, как собачонку, объясняя свою неоправданную жестокость словами: «Я тебя породила, я тебя и убью,  и никто мне не указ.» . . Однажды в порыве необузданной ярости швырнула в своего ребенка кухонным табуретом и попала Оленьке в голову, после чего, моментально остыв, сама же и перебинтовала рану, испугавшись хлынувшей ручьем крови. Но попытки сломить  недетское  упрямство дочери ни к чему хорошему не привели, лишь ожесточили душу ребенка. Ольга припомнила, как в 10 классе предприняла попытку уйти из опостылевшего дома, скрываясь месяцами у закадычной подруги, но надо было оканчивать школу, и пришлось вернуться в ненавистный дом. Она пригрозила покончить с собой, если издевательства не кончатся.  Отец угрюмо взглянул в ее бесстрашные, потемневшие от ненависти, глаза и сказал: «Черт с тобой, живи, как знаешь», и больше ее никто пальцем не трогал.   Ольга вспомнила и то, как из-за обостренного чувства справедливости с неженской отвагой бросалась, как тигрица, на своих обидчиков из числа сверстников,   норовя до крови расцарапать сопернику лицо. Однажды, скинув туфли, она каблуком так ударила по голове соседского забияку, что тот упал от неожиданности и запричитал, подвывая при виде струйки крови, медленно сочившейся из раны: «Знал бы, что ты такая бешеная, не стал бы связываться».
         На душе от этих воспоминаний не полегчало. Но где-то из глубины ее возник знакомый  с детства холодок,  вновь появилось  чувство какой-то  обреченности, и как следствие, полное равнодушие ко всему происходящему, что немного усмирило  разбушевавшееся сердце, ритм его постепенно выровнялся, дышать стало легче. Мысленно уйдя в свой неведомый никому, страшный мир одиночества, она  перестала воспринимать окружающую  действительность, как будто  вселенский холод проник в   кровь, замедляя ее движение, и вскоре вновь смогла логически рассуждать:       
                - Тогда было другое время, -
без особых эмоций и злости подумала Ольга.  За давностью лет она давно простила своих непутевых родителей, оправдывая их тем, что  видимо, самих так воспитывали. Не смотря ни на что, мать свою она жалела, жалела ее загубленную  женскую красоту, доставшуюся какому-то мужлану и деревенщине, страдавшему патологической ревностью, вследствие чего частенько лупившему свою дражайшую половину до полусмерти. Родного отца она ненавидела всю свою сознательную жизнь и не признавала, только после его смерти смогла примириться с тем, что он был ее отцом, и нашла в себе силы простить его, чтоб не таскать за собой по жизни тяжелый груз смертельной обиды.
         -  Ремнем пороли, добиваясь, чтоб я его папой назвала. Лет шесть мне тогда было.  А я уперлась и ни в какую. Так его всю жизнь  никак и не называла,-
криво усмехнувшись, припомнила Ольга. Так и осталось тайной за семью печатями, почему между ней и отцом была такая вражда. Уж не из-за того ли, что характеры у них были схожи,  да и лицом Ольга больше на отца походила, чем на мать, чем только усиливалась ее ненависть к папаше. Вот и по жизни из-за этих нелепых детских ассоциаций  неказистые мужчины маленького роста и постарше вызывали в ней физическое отвращение и полное неприятие ухаживаний с их стороны. Мать, хоть и вздорной была женщиной, зато красивой. Мужики к ней, как мухи на мед, липли, на улицах  проходу не давали, пытаясь познакомиться, не обращая ровным счетом никакого внимания на идущую рядом симпатичную девочку-подростка. Красота матери вызывала в душе у дочери неподдельное восхищение и гордость. 
              Свою  дочь Ольга никогда и пальцем не трогала, помня родительские издевательства над собой, но после вчерашней ссоры сильно засомневалась в правильности такого подхода к воспитанию. 
  - Может, и правда, лупить надо было дочь, как сидорову козу. А то отчима, который ее вырастил, на ноги поставил, ни во что не ставит, а он в своей жизни и мухи не обидел, добрый, услужливый. От матери, видите ли, отреклась.  Забыла божью заповедь: «Почитай родителей своих и долголетен будешь на земле». Да что там, видно, и Бога не боится нынешняя молодежь, -
раздраженно подумала она и вдруг одернула себя: « Что я, как старуха, ворчу на молодых, про Бога вспомнила. Сама-то недавно в руки библию взяла, и то больше из любопытства. Все  наше поколение – безбожники, огрызки социалистического общества, выброшенные на свалку истории вместе с обломками рухнувших светлых идеалов ».
         Перед ней вдруг промелькнула вся ее нескладная жизнь с  мужьями, которых она никогда не любила, да и не умела, никто не научил.  Нежность и ласка рождают любовь, а она что, кроме побоев   от родителей видела, в семье ладу не было никогда. Отец с матерью и  между собой вечно ссорились, выясняя отношения, а затем срывали злость на детях.  Душой надо любить, там  место обитания любви-то, а в  душе Оленьки с детства поселился  вечный холод и обида. Если б все так просто можно было объяснить…. Ведь если  ее измученная душа, как айсберг, покрыта льдом, то и больно не должно быть. Так почему ж с годами боль все нестерпимее? Выходит, все ее сорок лет, бабий век, живя без любви, она как бы вроде и не жила вовсе? Ей вдруг стало страшно.      
Пытаясь все-таки припомнить светлые мгновения своей жизни, она лихорадочно перебирала в памяти эпизоды с неудачными и скоротечными замужествами, но лишь с трудом припомнила  имена  трех мужчин, не задержавшихся в ее судьбе надолго.  Время почти стерло их лица, и  недолгая семейная жизнь показалась ей одним сплошным недоразумением.   Выходила она  замуж наобум, авось, повезет, потянувшись к мужику  заледеневшей душой  в надежде оттаять, да и взлелеять росточек чего-то нового, неизведанного прежде. Да  ничего путного из этого не вышло. Никто и не собирался отогревать этот айсберг, а все они требовали внимания, пожрать посытнее да послушания. Никому  не было дела до ее мятущейся души. А вот тело ее с превеликим удовольствием с хрустом подминали под себя, сопя и хрюкая от наслаждения, чтоб через минуту сладко захрапеть рядом, раскинувшись на постели, нисколько не заботясь, было ли хорошо  молодой жене.
                - Все они животные, эти мужики, как псы блудные –
с остервенением подумала Ольга.
                Сколько мяли и калечили ей душу, а чувствовала она , что жива в ней глубоко запрятанная от посторонних глаз искра божья любви и сострадания. Вспомнила Ольга и тетрадку с первыми юношескими стихами, робкими, наивными и светлыми про речку да березку под окном, про алую зарю, в которой звезды купались утренние.  Как тщательно прятала заветный блокнотик, чтоб родители не нашли, таилась от всех, как будто это было что-то запретное, стыдное. Со школы  дневник вела, записывая круглым аккуратным почерком все мысли свои сокровенные, и мечты детские, которым так и не суждено было сбыться. Собиралась в институт  поступать, чтоб стать искусствоведом или литератором, но после окончания школы отец, угрюмо посмотрев на дочь, как  на чужую, пробормотал под нос:
           -Не жди, денег тебе на учебу в институте нет, и не будет. На моей шее еще двое иждивенцев.
Мать, к тому времени превратившаяся в инвалидку, получала всего сорок рублей пенсии, младшая сестренка только в школу пошла. И, вправду, откуда было взяться деньгам-то, отец один и пахал на всю семью. И мысль в голову не пришла: «А как же другие родители нашли деньги  на образование своих детей, учившихся не в пример хуже, чем я?» Да что теперь говорить и сожалеть о прошлом. Ничего уже не изменить.  Чтоб дочь свою поднять, сошлась она с мужичком, так себе, безвредный мужичок попался, почти и не пил, только по праздникам, да как-то скучно ей было с ним.
          - Не по себе деревце срубил, зятек –
внимательно посмотрев на мужичка,  недовольно изрекла мать и осуждающе покачала головой. Но Ольга с детства ничьих советов не спрашивала и сама себе набивала шишки, повторяя свои же ошибки.               
          - Не обижает и ладно,
подумала она тогда. Первые два мужа не смогли вынести ее непокорного и свободолюбивого характера, и тот, и другой пытались побоями заставить уважать себя. Не вышло ни у кого,  с горя ударились в пьянку, чего Ольга еще с детства терпеть не могла, на том и расстались.  В их советской семье, ячейке общества,  никогда веселья не было, и праздников  не отмечали. Отец был убежденным трезвенником, да еще, вдобавок, партийным. Это он на людях был уважаемым человеком, авторитетным,  а в семье - настоящим домашним тираном и деспотом. Женщины про таких говорят:  «Да лучше б пил запоями, чем по капельке высасывать кровушку из жены».
           Дочка Ольги, хоть и маленькая была, а не признала отчима за отца. Начались конфликты, ссоры, что рвали душу ее на части, правда, до рукоприкладства дело не доходило. Все вытерпела, чтоб дочь вырастить и дать образование. О любви и не думала, да и что тут думать, слабоват оказался мужичок по мужской части, больше любил поспать, да полентяйничать. Хорошо еще,  зарплату в дом приносил. Потихоньку плакала себе в кулачок, не дай Бог, кто увидит и пожалеет. Все было не так, как ей хотелось. Но виду никому не показывала, держалась самоуверенно, дерзко.  А другие-то бабы на работе еще и завидовали ей. Что ни праздник -  она в нарядном платьице, с причесочкой. Как бы плохо ей не жилось, а  за собой следить не забывала, может быть, где-то и в ущерб  подрастающей дочери.
                -Мала еще наряжаться-то,-
легкомысленно думала тогда Ольга. Вот вчера та ей все и припомнила. Что было, и что не было – все в кучу собрала. И слова подыскала такие грамотные, недаром институт закончила, била ими прицельно, прямо в сердце. 
                - А ведь я, и вправду, ничем  ей  не помогала.  Пришлось девчонке перейти на заочный факультет и подрабатывать гардеробщицей в театре. Все платья мои старые стаскала за пять лет учебы, -
с запоздалым раскаяньем подумала она. А что было делать? В стране тогда наступили смутные времена горбачевской перестройки и, потеряв работу, от безнадеги Ольга с мужичком уехали в деревню жить на вольные хлеба, бросив девчонку на произвол судьбы, изредка присылая ей деревенской картошечки да капустки со своего огорода.
А как вернулись, год назад домой, в город, и началось….
               К горлу опять что-то подкатило, привычно засаднило в груди, как будто кто-то чужой держал ее изболевшееся сердце у себя в кулаке и сжимал его все сильнее и сильнее.   
             Тряхнув головой, словно отгоняя мрачные мысли, она  глазами отыскала старое, потемневшее от времени,  зеркало. Пристально вглядываясь в него, как будто не узнавая свое, осунувшееся от бессонной ночи и нервного напряжения лицо, с четко обозначенными линиями скорби в уголках печального рта,  вдруг резко отшатнулась, и,  закрываясь руками, словно защищаясь от кого-то невидимого и неумолимого, жутко с надрывом зарыдала, безнадежно  всхлипывая и подвывая, как смертельно раненая волчица, оплакивая свою неудавшуюся, напрасно прожитую жизнь.


                Конец