Он нёс в их жизни разор и смятение... они упивалис

Он нёс в их жизни разор и смятение... они упивались своим смехом, он им не следовал, и они понимали, что в их смехе нет радости, а это они сотрясали в себе последние силы, чтобы не быть совсем раздавленными этой самой жизнью, которую  они так безуспешно пытались победить... они тогда упрекали его, что он не смеётся вместе с ними... но он не боролся с жизнью, и ему ещё рано было испытывать последнюю судорогу перед уходом, хотя бы это было и репетицией её...
они отдавали все свои силы, каждый уголок их души был занят одним: быть успешными... успеть дойти до определённой кем-то отметки быстрее других, найти себя среди себе подобных, увериться, что чего-то стоят... он небрежно отклонял их предложения включаться в гонку, с силой и удовольствием потягивался, с радостью ( вот, оказывается, она где прячется, а не там, где искали они) обнаруживал, что суставы его стали гибче, а сам как будто вырастал... так понимал, что прошёл в себе ещё одну отметку, никем (никем ли?) не определяемую и невидимую, но дающую себя знать вот в этом несуетливом спокойном отношении ко всему... какой же я ленивец, думал он с удовлетворением, и это удовлетворение непонятным образом делало несущественными их успехи... ай-яй-яй ему...
он понимал, что был лишним в их упорядоченной жизни... порядок им был превыше всего, они не видели себя вне его, сразу терялись; и он, этот порядок, был неразрывен с соответствующими вещами и понятиями, обозначался ими... он не придавал значения ни первому, ни второму, ни третьему, но беспорядочной его жизнь, навряд ли, кто бы назвал... это их тоже почему-то раздражало, они бы даже сами не объяснили, почему... и это было почти неуловимо, висело в воздухе в виде ионов, он их улавливал, и тоже почему-то - тоже не мог объяснить, почему, - жалел таких правильных, но таких слабых и несчастных...
с их лиц никогда не сходило горестное выражение исполняемого долга... и если бы он спросил, какого, они бы пришли в замешательство, даже, скорее, возмутились бы, но в глубине души, всё-таки, знали, что сама эта упорядоченная жизнь их освободила от всяких обязательств, потому что, если подумать, перед кем же, если и у других во всём полный порядок... и вот эта-то горестность и говорила о том, что они знали об этом, как и о том, что и другие знали о том, что они знали... кроме всего, это их ещё и обижало... и вдобавок, и о том знали, что это самая большая беда в их жизни... и подтверждением этого был он, необременённый, не должный никому... но даже им не могло не быть видно, что тот стержень, которого они не находили в себе и пытались заменить состоянием мученичества, и есть вот это необвинение мира в своём существовании...
их не назовёшь ленивыми, но если он взглядывал на них во время какой-то их деятельности, то сразу понимал, что и они на себя смотрят его глазами, больше того, им и не важно, по сути, то, что они делают, им важно, как они смотрятся и насколько они оценены... и он их просто прибивал морально, когда начинал рядом заниматься этим же, погружался в это... как?! их больше нет в его глазах, и то, что они делали, теряло смысл, уходило куда-то? и они сминались, отступали... опять он... его так много, он никак не вмещается в их рассчитанную до последнего микрона жизнь... хотя бы, частями... но, известно, что он неделим... его отсутствие в их жизнях так огромно, что оно их уничтожает... это, в конце концов, становится невыносимым...