Путь

Испанские миссионеры-томаниканты сжигают Санто-Томас,
Их католические страницы вероисповеданий глотает огонь.
К святилищу развития не подпуская мусульман и монахов, их компас
Говорит следовать и очищаться от пламени в глубинные воды Арагон.

Мы закрываем глаза на мольбы стертых худых колен,
На жалобы нарушения их веры, закона, Бога.
И ты делаешь это лучше всего, когда твое "amen"
Звучит на кастильском именно в территориях Арагона.

От глобально изветвляющихся вод,
 от материнского океаньего чрева
Жаром глубинным истекает Тахо,
Из его глиняных драгоценных пород
Сотворяют Церкви, и песочная вера
Обрисовывает границы государств,
Стран, деревень, морали, страха.

Когда мы наконец оказываемся в самой сердцевине Испании,
Ты мечтаешь увидеть меня на фоне остороконечного Прадо
Без щита, меча, креста, а в дымке загадочности и гадания,
В дымке свободы, современности, иронической (вза)правды.

И я поддамся твоему после утреннему, что жаром воздыханное,
Желанию, потому что в двадцатом веке не сжигают на кострах,
А в двадцать первом даже не сбрасывают с моста.
Так что я отброшу доспех и Библию, возьму треклятое Шардоне,
Шерстяной шарф, отращю волосы и Керуарка в размере двухста.

Повешу на стены копии  Ренуара, Гогена и Моне.
Ты фыркаешь и смеешься. Ведь место холста
Шершавая и лезвием расходящаяся бумага.
И за спешкой повторить твой сарказм,
И показать отделившийся собачий коготь,
Я не успею заметить, как страсть меняется
На розовеющие любовь и похоть.

Paris в июле гремит порохом, разбивающимися
О борт воздушными бутылками шампанского.
В июльской ночи ты кричишь: За свободу, равенство и братство!
Тебе свистят и окрашивают тремя полосами стены Лувра.
И между кортавым романтизмом и предыханиями ломающимися
Плавно искрят в отверженности вОды, Сеной разласканные.

Ты описываешь меня нежнее и красивее Джерсея,
А себя обгладываешь с суровостью Гренсея.
И как бы я не показывал тебе его живописность,
Ты упрямо добавляешь его грубую ребристость.

Но я знаю - худшие грозы только в Ла-Манше,
Что топили искателей из всех четырёх островов.
И Гюго был прав, когда объединял всех раньше
Эти два острова не близостью, а холерой.

Делакруа стирает кистью, наполненной манерой
Изысканной и мятежной, манерность людей.
И ты любишь Париж за покатые крышы, мерой
В длинну не виданных, за винсентовские полей
Безграничные посевы, за Арль, жаркий и безумный,
Наполненный залпами вороньей абстактности идей.

Ты предпочёл баскскому языку бретонский,
И я почти уверен был, что вина этому -
деалектика галло. Но твой язык кельтский
Просто не поддавался католическому этносу.

Ради твоих причуд я вновь выбираю вину коньяк,
Потому что галло-романский во рту очищается
только так. И словно потрошитель или маньяк,
Лью огонь Жанны Святой в стакан неравномерно.
И все твои говоры растворяются
В шёпот, усыпанный сном маяк.
 
Для тебя ирония, что рядом с оперой церковь Мадлена.
Вместо Собора и кокеток цыганских ты выберешь брешь
В замке Лауры. Но мне слишком сильно приелась Сена,
И я отведу тебя к центру страны - реке Шер.

И там тебя ждет все та же Лаура, с буйной душой.
Она, выходящая за границы, колеблется.
А в глазах наводнение
Ее расстирается
Простотой.

И ты ее понимаешь больше. Пройдут сутки
И Эсмеральдова, гремящая звёздами, ночь.
Мы окажемся у склона холмов Бреста. И ветер чуткий
Украдет к небесам портрет Марианны масонской прочь.

Твое детское удивление,  когда ты пропустил Пор дю Блоскон,
Просмотрел дневную переправу через вольнодумные волны,
И когда твой кельтский выговор приняли за чуждый пустозвон,
И дневным кофейным ароматом обласкал Примут;
Малая часть великой колониальной Страны.

Ты назвал меня пустоголовым Шико, сказал, что Шут
В тебе королевский снимает шляпу передо мной.
Польщён, прощён, спокоен, - я разливаю виски, плут
Во мне утихомирился.  Ты был потом упрятанный, не злой
И ровно пять часов не выходил из номера. Молчанья кнут
Позволил свыкнуться с аристократов чепорной толпой,
(Однако Англия в тебе пылала простотой).

Ты подтверждаешь это валлийским акцентом,
Который стремительно оставляет нас в Уэльсе.
И я готов отдать все свои морали ради того,
Чтобы побывать на горе Сноудонии вместе,
Пройдя Долвиделан, к стенам которого
Дойти возможно отверженней и резче,
Если вновь сотворить в себе защитника
Долин и львов бесстрашного правителя.

Когда освобожденность съедает нас, ты берёшь
Меня за талию  и приводишь к крепости Тауэр.
Я бы ухмыльнулся такой замене, но её чертёж,
Незатронутый в агонии дьявольского века,
Схватил головокружительно врасплох.

Отбрасывая восхищенные " Чудо - город",
Ты наедине называешь его Londinos.
И твоя необъяснимая скрытность
Заставляет сомневаться
кто из нас еще слишком молод.

Мост, пойманный в сети, словно дьявол Мельбурна, -
Разводной сосед с востока Сити. Он держит в себе
Столько картин, туманов и мелодрам, что ни буря,
Ни потоп, ни новый пожар не победят этого Гула.

Ахримановы дети плутают в переливах Темзы
И выплыть к людским дверям не дозволяет борт.
Река ласково окунает в себя огни улиц, и туземцы
С мозолистой, печоной лучами кожей
 не удерживают внутри статный вздох.

На второй день мы сидим в кафе, заказав бренди на два пальца,
Единогласно отказавшись от итальянских обычаев кухни.
Ты с воодушевлением говорил мне, как  королевская усыпальница
Захватывает своей отточенностью, и не говорил, что ей служит
Вестминстерское аббатство, поддавшись кровной враждебности.

Я час загипнотизированно представлял
Георгианскую архитектуру в твоих словах,
Которые закрывали обзор террасным
Компактным зданиям. И пока журчал
Пейзаж четких геометрических колонн,
Янтарь сердца моего разбивался в крах

От эстетических и утонченных примечаний авторов,
Мелочами создавших этот лаконичный "Большой Город".
И пока в Нидерландах и Норвегии страдали от варваров,
Этих чистых, промерзлых улиц с приставкой роуд
Касались только викторианские пальчики ангелов.

А потом я смотрю на тебя.
Удивительно, что такие мелочи, как узел Принца Альберта
На твоей шейной петле с длинным воротником сочетается
С кашемированным выглаженным пиджаком. Портрета
Твоего, к сожалению, не существует. Но, пускай ломается
Горный хребет и человеческий разум, я душу продам
Лишь бы только ты висел на моей стене к седым годам.

Ты замолкаешь, не успев досказать сомнение о Кристофере Рена,
И смотришь на мою дрожь фриссона от твоего исландского слова.
Поднимая свои фресковые, высеченные Микеланджело глаза,
Одними словами повторяешь его второпях, снова и снова:
" dau;a, dau;a, dau;a."

Вик нас встречает ледяными обьятьями Богини ФьяллкОнан.
Она покоряет тебя чуткостью суровой и непокорной зимой,
И ты покоряешься сам. Дикая красота забирает тебя в кокон
Её кристаллических рудников глаз. Чистота, слезой
Застывшая в ледняках, укрывается в природных водах
Земных, согретых вулканической кровавой магмой.

Я - её белоснежный убор,
Ты - её чёрное одеяние.
И Повелительница Гор
Судит по совести,
А не деяниям.

Извергаемые по обе стороны гейзерами независимости,
Нас укрывая своей крепкой, сухой рукой, Богиня несёт
Тела наши, свободные и неземные, к Тьоурсау; атлантически
Остужает сдавленное в груди дыхание всякий небесный утес,
Пока широко раскинутая река
 плещется стеклом за берега.

Глимур гремит нежнее и тоньше Миссури,
И я стою с тобой, таким же чутким, нежным,
(Сметаемым севером кожу огрубевшую, отяжелевшую)
На склоне ревущего, поющего космосом, водопада.
Конечности бесчувственные,
оливковой ветью обвитые руки,
И ты вспоминаешь.

Я поднимаю ввысь свой меч и крест, к вере миссионеров.
У тебя в руках нашивка Девы с ликом святой Марианны.
В нас проникает, связывая, перелив спокойной Темзы
И закрепляется независимой ледяной верой.

Глимур поёт.
И пока слёзы Богини Святой
Сбегают к долинам в каньон,
Мы, прописывая свой канон,
Падаем в мхом исцелованный
Водоворотный вой живой.