Поющие поезда

  Облака клубились на горизонте, медленно наливаясь жидким пламенем. Прохладный влажный воздух пах солью и водорослями, хотелось вдыхать его бесконечно и не выдыхать обратно. Волны накатывали одна за другой, шепча что-то на своем, неведомом языке, который мне не дано было понять. Осмотревшись, я бросил рюкзак на берег и осторожно опустился рядом, чувствуя, как мелкие камни впиваются в ладони. Здесь все было тихим и спокойным – ночь еще не сдала позиции, хотя уже готова была поднять свой черный подол и уйти прочь. Время словно застыло на месте, томительно затягивая момент, оно дразнило меня и усмехалось, как усмехается отец, когда ребенок не может допрыгнуть до конфеты в его руке.
  А потом вдруг показалось солнце, и по воде рассыпались золотые блики. Я улыбнулся, впитывая зрачками этот рассвет, я запоминал каждую деталь, я цеплялся за каждое движение. Я будто оказался внутри картины, написанной самым талантливым художником всех времен, и мне хотелось, чтобы это ощущение никогда не прекращалось.
                ***
  Там, где душам раздают тела для земной жизни, иногда случаются ошибки.
  Самым ярким тому примером я всегда считал свою младшую сестру Вику. Всю жизнь мечтавшая путешествовать, она родилась без ног и вынуждена была существовать в инвалидной коляске. Когда мы были маленькими и проводили летние каникулы у бабушки за городом, я носил Вику на плечах в лес и на реку, а она смотрела на все широко открытыми глазами, словно не верила тому, что видит.
  - Что там, дальше? – спрашивала она.
  - Другие леса и реки, - отвечал я. – А еще горы, моря, океаны, пустыни... Да и вообще, очень много всего.
  - Я хочу посмотреть все.
  - Возможно, однажды посмотришь, - говорил я с неуверенной улыбкой, поводя плечами, чтобы Вика ухватилась покрепче. Уже тогда я знал, что ей не суждено увидеть что-то кроме этого редкого леска и этой мелкой речушки. Когда у тебя вместо ног только обрубки по колено, ты не можешь взобраться на гору или пересечь пустыню. Ты можешь только мечтать.
  Впрочем, способность мечтать – это не так уж мало. Если бы Вика не умела мечтать, то ее жизнь и вовсе нельзя было бы назвать жизнью.
  Врачи сказали, что она сможет начать носить протезы, когда ей исполнится семнадцать, и она ждала этого момента с нетерпением.
  - Это, конечно, не полноценные ноги, но я хотя бы смогу выходить на улицу без посторонней помощи, - говорила она, радостно сверкая глазами. На тот момент ей едва исполнилось шестнадцать.
  В том же году я поступил в институт и уехал в другой город. С учебой все складывалось как нельзя лучше, и я представлял, что расскажу сестре много нового, когда приеду навестить ее. В то время я думал, что в мой следующий визит она сама выйдет мне навстречу, и эта мысль согревала и утешала меня.
  Мама позвонила мне в середине зимы и сказала, что у Вики диагностировали рак желудка. Я выслушал новость, сжимая телефонную трубку до побелевших костяшек пальцев, и просто не смог в нее поверить. Это казалось совершенно чудовищным, слишком жестоким для того, чтобы быть правдой.
  - Она выживет? – спросил я в тот раз.
  - Не знаю, время покажет, - ответила мама, и голос ее показался серым и выцветшим. Таким голосом говорят люди, слишком уставшие от боли. Слишком уставшие, чтобы испытывать эмоции.
  Я смог приехать в родной город только в конце весны. К тому времени мама потратила почти все деньги на лечение Вики и даже продала нашу квартиру в центре, доставшуюся от прадедушки. Теперь они с Викой ютились в тесной двушке в старой девятиэтажке на окраине города, рядом с железнодорожным вокзалом.
  Сильно похудевшая Вика встретила меня прежней улыбкой и все так же крепко обняла за шею, когда я наклонился к ней. Ей было уже почти семнадцать, но теперь никто и не вспоминал о протезах. Никто, кроме нее самой, разумеется. Хоть она об этом и не говорила, я был уверен, что она по-прежнему мечтает только о том, чтобы выбраться в мир на своих ногах, уйти как можно дальше и увидеть как можно больше.
  - Тебе нравится здесь? – спросил я.
  - Это странное чувство. – Она сидела в своем инвалидном кресле, хрупкая и больная. Едва заметно покачивалась, слабо улыбаясь и прикрыв глаза. – Действительно странное. Ты сидишь, прикованная к одному месту, иногда даже в соседнюю комнату не можешь перебраться без посторонней помощи, и медленно, обидно медленно умираешь. А поезда за окном поют: уезжай...
  Она говорила шепотом, будто боялась кого-то разбудить, и это ее «уезжаааай» слилось с долгим гудком, в тот самый момент раздавшимся с железной дороги.
  - Ты не умираешь, - возразил я, однако мой голос прозвучал не так уверенно, как мне хотелось, и Вика лишь покачала головой в ответ. А я смотрел на нее и уже не мог представить, что однажды она снова станет прежней.
  На лето я уехал в институт, чтобы готовиться к учебе и заниматься своими проектами. В начале августа мама позвонила и сказала, что врачи дают Вике год, максимум полтора. Ту ночь я провел без сна, просто пялясь в потолок и стараясь осознать все это, стараясь прочувствовать, что вещи, которые раньше казались незыблемыми, на самом деле могут просто лопнуть как мыльный пузырь.
  Наступил холодный пасмурный сентябрь, и я смог вырваться на выходные домой. Вика, бледная и тощая, держалась молодцом, постоянно улыбалась и расспрашивала меня об учебе. Мама была хмурой, она почти все время сидела в своей комнате и читала книги, словно хотела сбежать от происходящего, а потому мы с Викой проводили те выходные наедине. Она много говорила, шутила и смеялась, а я удивлялся тому, сколько в ней силы. Окажись я на ее месте, то едва ли смог бы даже отдаленно изобразить улыбку.
  На вечер перед моим отъездом, когда я укладывал ее спать, она выглядела сияющей и вдохновленной, будто и не было смертельной бледности на ее щеках и темных кругов под глазами. Медно-рыжие истончившиеся волосы рассыпались по подушке, когда она закуталась в одеяло, а взгляд был полон невинного детского любопытства.
  - А это правда, что воля умирающего – закон? – спросила она. – Я читала, что приговоренным к казни дают право на последнее желание, которое обязательно должно быть выполнено.
  - Наверное. Думаю, это зависит от того, каким будет желание.
  - Ты бы сделал то, о чем бы я попросила перед смертью?
  - Я всегда сделаю то, о чем ты попросишь, только не пугай меня разговорами об умирающих, мне это не нравится. – Я поцеловал ее в щеку. – Спи.
  Она капризно поморщила носик, будто маленькая девочка, и отвернулась к стенке, а я, стараясь не скрипеть пружинами, расположился на стареньком диване рядом.
  Ночью я проснулся от холода и приподнялся на локтях, непонимающе осматриваясь.
  Окно было распахнуто настежь, а Вика сидела на подоконнике, неловко держась за раму и неподвижно глядя вниз. Волосы ее развевались от слабого ветерка, пахнущего влагой и увядающей листвой, а снаружи доносился нескончаемый перестук колес. Будто подстегнутый плетью, я сорвался с дивана и подскочил к Вике, хватая ее за плечи. Легкая как соломенная кукла, она повернулась ко мне, напуганная резким движением.
  - Ты чего творишь, упасть же можешь! – Я попытался взять ее на руки, но она уперлась в мою грудь с неожиданной силой:
  - Стой! Ты не представляешь, каких трудов мне стоило сюда забраться!
  Я посмотрел на нее с удивлением, а она смотрела в ответ, и лицо ее было напряженным и серьезным.
  - Зачем? – только и смог выдавить я.
  - Я хотела туда, - прошептала она, указывая глазами наружу, где семь этажей темноты отделяли нас от асфальта. – Но потом поняла, что не смогу сделать этого... сама.
  Я даже отпрянул от неожиданности.
  - Я не буду делать этого! Слезай и ложись спать, сейчас же!
  Она крепко держала меня за майку, не отводя взгляда, наполненного странной отчаянной надеждой.
  - Ты обещал! Обещал ведь, что исполнишь то, о чем попрошу!
  - С ума сошла? Я не могу вытолкнуть тебя в окно, это просто невероятно!
  - Я не могу сделать этого сама, ведь тогда я совершу грех, а это...
  - Я тоже не хочу совершать грех!
  Вика притянула меня к себе, так близко, что наши носы едва не соприкоснулись.
  - Ты не убьешь меня, а освободишь, это не грех, я ведь все равно умру! – горячо зашептала она. В глазах блеснули слезы, и я не смог вспомнить, когда последний раз видел ее плачущей. – Как ты можешь не понимать, хоть на сотую долю не понимать того, что происходит? Вы с мамой нянчитесь со мной, мучаете самих себя и делаете вид, будто все нормально! А я гнию в коляске и стараюсь не показывать, как мне больно, хотя внутри как будто кто-то лезвиями все кромсает!
  Она закрыла рот ладонью, сдерживая рыдания, и я прижал ее к себе, слабую и трясущуюся. Щеки обожгло слезами, и вся наша комната, едва освещенная лунным светом, показалась мне каким-то межпланетным кораблем, затерянным глубоко в космосе. Мы были одни в этой темноте и в этом холоде, совершенно беспомощные перед жесткой и несокрушимой реальностью, в которую угодили как мыши в мышеловку.
  - Ты можешь думать, что твоя жизнь серая и однообразная, но все равно каждый день у тебя есть хоть одна такая секунда, которая отличает его от предыдущего, - прошептала Вика сдавленно. –  Секунда, в которую происходит что-то такое, чего раньше с тобой никогда не происходило. Эти секунды и есть жизнь, понимаешь? А у меня нет их, просто нет, я только сижу на одном месте и думаю, сколько боли мне еще предстоит вытерпеть, прежде чем все это закончится.
  Я отнял ее от себя, чтобы лучше рассмотреть. От былой напускной беззаботности не осталось и следа. Вика была смертельно больной, обреченной, уставшей, и только теперь я смог понять это в полной мере. Жизнь медленно пережевывала ее, перемалывала своими клыками, и никому не было известно, когда она ее наконец выплюнет.
  - Мы сидим тут, в этой глуши, а где-нибудь над Средиземным морем прямо сейчас занимается рассвет, - продолжила Вика. – И такой он красивый, что если не видел его, то лучше и не жить вообще. Посмотри на меня, разве я смогу когда-нибудь увидеть что-то прекрасное?
  Дрожащей рукой я вытер лицо от слез. Что-то рвалось внутри меня, разбивалось вдребезги, оставляя только пустоту. Я понял, что теперь я совсем один: Вики больше не было со мной, и уже давно.
  - Я посмотрю на него, - сказал я.
  Она вопросительно нахмурилась, и я пояснил:
  - Посмотрю на тот рассвет. За нас обоих.
  Когда шагаешь в пропасть, у тебя захватывает дыхание и все на свете замирает, словно в ожидании чего-то. Я никогда не падал с большой высоты, но именно это – падение без надежды выжить – я ощущал, когда толкал Вику в окно.
  - Уезжай, - прошептал я, и она успела слабо улыбнуться настоящей, искренней улыбкой, прежде чем провалиться в темноту.
  Я крепко закрыл глаза, представляя, как ее безнадежное падение превращается в полет ввысь. Вика летит и летит куда-то, а поезда поют ей свою колыбельную, манящую и бесконечную.