Лица

 Человек медленно шёл по улице и вглядывался в лица прохожих. Он думал об этих людях, приписывая им всевозможные недостатки, подозревая их во всех смертных грехах, считаясь лишь с внешним видом: "Вот идёт красавица-глаза восточные, чудная фигурка, грация и манеры. Но она глупа, в этом я уверен..." Или: "О какой неприятный господин! Его лицо выражает испуг, такой мерзкий и скользкий, как змея. Как с таким можно жить? Мне жаль его близких." Или же: "А вот какой-то странный молодой человек. Что с его носом? Он чудно изогнут вправо и приплюснут. Может быть, этот парень-боксёр? Тогда это всё объясняет. Но вряд ли-он так тощ..."

 Человек брёл, не спеша, смакуя свои замечательные и умнейшие размышления, всматриваясь в нищих, торговок, взрослых и детей. В каждом он находил недостаток, досадный изъян: "Как прелестен тот малыш! Но его красоту портит неестественный изгиб маленьких губок. Это рот хитрого мальчика, который вырастет лгуном, мошенником и повесой. А эти нищие? Они с виду так наивны и удручены своим горем и нуждой. Но если приглядываться, их чумазые, грустные лица выражают не только смирение и печаль, но и безграничную насмешку и призрение к подобным мне гражданам, честным, законным и состоявшимся."

 Человек не любил попрошаек, детей и женщин. У первых он не переносил грязных, наигранно несчастных лиц, у вторых-крики, беготню и круглые, наглые личики, у третьих-накрашенные губы, смеющиеся глаза и напудренные щёки. А все лица человек разделял на две категории: одухотворённые и чёрствые. К первой категории за всю жизнь он отнёс всего несколько человек: Леонардо да Винчи, участкового врача (своего лучшего друга, почти такого же зануду, как и он сам) свою мать и самого себя. Об отце он даже не вспоминал-уж слишком крестьянское было у него выражение лица и грубый подбородок.

 Человек считал себя художником, возвышенным и чувствительным. Когда-то, в детстве, он нашёл, что у него чудесный профиль и прекрасные кудрявые волосы мифического героя. И с тех пор человек очень следил за своей внешностью: парикмахерская была его вторым домом; все тамошние мастера знали его как знатока и придиру.

 Ежедневно он клал себе на глаза по кругляшу сочного свежего огурца, кряхтя от удовольствия. Затем следовало ещё очень и очень много процедур, достойных короля. Словом, он не обделял себя нежной заботой.

 Гуляя по улицам и проспектам, человек запросто отличал того, кто ухаживает за своим лицом от того, кому важнее работа, учёба или игры. Его коньком были анекдоты о "старушенциях" с носами-картошками и советы о том, как сохранить молодой светлый взгляд в сто лет. Его друзья (так он называл этих людей в минуты особого душевного расположения) давно устали от этих разговоров и шуток и слушали только из вежливости. Но человек не замечал этого и говорил, говорил, говорил...

 Даже в самую жаркую погоду он ходил в длиннополой шляпе, чтобы загар не испортил его прекрасного белоснежного лица, и с величайшей осторожностью укрывался от ветра длинным рукавом пальто, чтобы не стать похожим на своего отца (лицо которого огрубело, впрочем, не от ветра, а от тяжелой работы на воздухе). Человек жил так все свои годы, и привычки прочно укоренились, завязнув в его душе так крепко, как жук в смоле. Ничто не могло его изменить.

 Однажды вечером человек, вернувшись из гостей, усталый и довольный собой, прилёг на диван и предался своим обычным размышлениям. Вот лишь некоторые из них: "Сегодня я видел племянницу городского головы-она необычайно хороша, но её портят белёсые ресницы и задранный носик. Пожалуй, нет на свете девушки, достойной меня." С этими мыслями человек закурил. Конечно, удивительно, как он мог позволить себе это, ведь известно всем, что курение вредно... но, тем не менее, он закурил и долго ещё думал о племяннице головы (и о её обаятельной подруге) и, наконец, о своём новом анекдоте... И незаметно заснул крепким сном здорового порядочного человека средних лет. Через некоторое время его пальцы непроизвольно разжались, и освобождённая сигарета выпала из руки.

 В этот день по городу гулял сильный ветер, свойственный тем краям. Он распахнул окно, взъерошил занавески, запутался в веточках розовой герани, стоящей на подоконнике, преодолел письменный стол и, опустившись ниже, раздул огонёк дотлевавшей на ковре сигареты. Надо ли говорить, что пышный персидский ковёр тут же вспыхнул, а за ним-прикроватная тумбочка. От неё языки пламени поползли по всей комнате, и вскоре плотное кольцо огня охватило и кровать, на которой мертвым сном, разметавшись по подушке, спал человек...

 Нет, он не умер, не сгорел заживо. Он долго и мучительно боролся со смертью, потом также долго и мучительно болел, также долго и мучительно восстанавливался. Он всему учился заново и был беззащитен, как ребёнок. И вот наступил радостный день, когда человек встал с больничной постели, но этот же день стал для него тяжелейшим испытанием.

 Целый день он ходил и ходил, не веря, что шаги ему удаются, пусть медленные и неумелые, но шаги! Наступил вечер. Он взглянул в окно, надеясь увидеть улицу в огнях, но в плотном больничном стекле увидел лишь свое отражение и понял, отчего, когда он заговаривал о зеркалах, его прерывали самым бесцеремонным образом и переводили разговор на погоду и животных.

 Из глубины неровного, мерцающего неверным светом стекла на него смотрело нечто обезображенное, измученное, искаженное огнём и болью. Нечто без бровей, ресниц и каштановых кудрей. Его лицо, покрытое подживающими рубцами и твёрдой болезненной коркой. Это был призрак того замечательного лика, на который смотрели сотни смертных и не могли найти ни одного изъяна...

 Человек покачнулся и прислонился к стене. Кровь с силой застучала в его висках. Голова упала на грудь. Руки заскользили в поисках опоры, будто стены было недостаточно. К нему пришло осознание того, как глупо осуждал он внешность других, не думая о том, что и его красота невечна, а ведь они прожили тяжёлую жизнь, он же вовсе не прилагал усилий, чтобы прокормить себя. Он не увидел в отражении своих изящных бровей-их не было вовсе, он не увидел своих длинных ресниц: розовые обожжённые веки, и только. Стекло безжалостно отразило всё.

 Он встретился с тем, в стекле, взглядом, пытаясь различить хоть что-нибудь, оставшееся от прежнего него, но даже глаза, его чудесные голубые глаза изменили цвет. Теперь они были серые. Как осеннее небо. Как последний снег. Как пепел. Ничего от него не осталось, ничего. Он потерял себя. Он потерял своё лицо...