Зарницы из вернувшихся стихов

ЗАРНИЦЫ





(  ИЗ  «ВЕРНУВШИХСЯ»  СТИХОВ)






БЕЛЫЙ

               
                Святославу К.


За  мною  по  следу  невидимый  ходит,
И  ходит,  и  бродит  всю  жизнь  напролет,
И  песню заводит,  и  в  поле  уводит,
Где  тропка  любая  к  погосту ведет.

Стекло  зазвенит  ли,  шумят ли березы,
Скрипит  ли  сова в августовском саду,
Весной  ли рифмуются  грезы  да  грозы  -
Да все не о  том,  не  про  эту  беду.

Он  в  полночь бывает,  меж снами  и  снами,
Двумя  зеркалами  глядит  из угла,
И  к  двери  уходит  босыми  ступнями,
А  утром весенними плачет  ручьями,
Стекающими  из ночного  стекла.

Став  небом  в  больнице,  крещеный  слезами
(  отец,  роя яму,  назад  не  огля…),
Он  на  землю  смотрит  моими глазами
В  мои  меж  землею  и  небом  поля.

Ступени и  ямы,  плющи  и ступени…
Он первым  был -  землю  я  вниз   не  бросал…
Но  знаю,  что   эти  стихи  только  тени
Поэмы,  которую он  написал.

Земная  судьба  -  только  отблески были.
Брат  брату  лишь  дарует  пламя  свое.
Кого я  любил  -  те  меня  не  любили  - 
Любили  его,  но  об этом  забыли.
Ведь  тень  это тени  иной  бытие.

Земля  ему  пухом.  Звезда ему  рядом.
У  неба.  У озера.
Под  Ленинградом.

1976  (1988 )




ВОРОНИЙ  КРИК


Вороний  крик  по  сути  смена года,
Последний  путь  и дедов,  и отцов,
Свидетель  смерти,  угасанья рода,
Сопровожденье  в  ямы  мертвецов.

Он  кружится  по  соснам  вместе с  ветром,
Он с  ветром вместе  затихает  вдруг.
Качается  по веткам  ровным  метром,
И  с кладбищем, и  с вечностью  сам-друг.

Он  был,  он есть,  он реет  над крестами,
Такой  же  угловатый  и  седой,
Он падает с осенними  листами,
Взвиваясь  над  озерною  водой.

Он  память,  он  безпамятство,  он  шорох
Из  детства  возвращенного  стыда,
Он  оторопь,  он  сорванные  шторы,
Трамвайные  литые  провода.

Он – ледяных  небес  косноязычье,
Рыдающий  осенний  полубред,
Кленовых  листьев  бурое обличье
И  скрып  екатерининских  карет.

Он -  юродивый  Яшка  или  Гришка,
Костляво-сер,  летуч,  скрипуче-дик,
Он  - служка,  с  похорон  звативший лишку –
Вороний,  неуемный,  страшный  крик.

Неряшен  всюду,  яко вси  калеци,
И сладкогласен,  яко  царь  Давыд,
У  верениц  колес  и околесиц
Он  спальником  в  прислуге  состоит.


1976


+    +     +

…   и  было все  бело,  как  при  болезни,
когда  вот-вот  обрушится  стена,
и  потолок,  и стол, и  стул, и лампа,
и  голову сжимает  жар  под сорок,
и  снится  смерть,  и  все же  ты живешь…

Так  душен  был тогда  июльский  день
(  он,  впрочем,  был ли,  нет ли,  поздно   помнить),
что  мостовая  зеркалом казалась,
и  не  шумели  листья ( шум  всегда
хоть что-то  выражает).
                Из  окна
открытого  на третьем  этаже
лишь  песня  «Хоп-хей-хоп»  текла  во  двор,
Но  слушать  -  даже  слышать -  ее было
здесь   некому.

Часу  в  шестом  ( а это 
особенно  бывает жаркий  час )
я  шел  домой и, за  угол свернув,
увидел  эту девочку в  зеленом,
кудрявую,  нескладную,  в штанишках,
зеленых  тоже,  и  с безрукой  куклой
пластмассовой,  которую она
руками прижимала  прямо  к  тельцу
и  всхлипывала -  горько,  долго…
                Вдруг 
из-за  угла  к  ней    женщина с  корзиной -
пустой -  внезапно  сходу  подскочила
и  слезы  утирать ей  начала,
и что-то говорила  торопливо,
и  на  руки  взяла.

И  вдруг  округа  словно  ожила:
деревья  то светлели,  то темнели,
трава  как  будто  выросла, и  свет
лиловый  вдруг откуда-то  возник,
и  эхо  вдруг  завторило мотиву,
пустому, нагловатому,  но вдруг
ожившему  какой-то  странной… 
как  бы… ,
и  три  фигуры -  матери  с  ребенком,
и  куклы  у  ребенка  на  руках -
предстали сразу  завязью  и  связью
сокрытой  в  них  основы родовой.
многовековой,  разновековой…

И  я  глаза  отвел,  смущенный  чем-то.
чем  -  сам  не  понял
и в  переулок повернул  кривой.

Мне  снова  стало  нестерпимо душно,
и  липы  побелели  перед  взором.
                Предстали  завязью ?
Я  сам  не знал.
                Ведь   кукла
мертва.
                И  девочка  тогда  в  роду  -
в  ряду  -  последняя.
Но  почему ?
Ведь  кукла
                -  только  кукла.               
Постепенно
Затягивало  небо облаками,
а  в  десять  стало  ну  совсем  уж  зябко,
жильцы  в  домах  позакрывали  окна,
и  ветер  бил по деревянной  раме,
и я всю ночь  никак  не  мог уснуть,
и  свет  горел.
                Где  он  горел ?
Была  ли 
моя  без  крышки  с  позволенья  лампа
его  истоком ?   
                Он  сиял  повсюду.
Не  знал я, из  каких  он дыр  сиял…
Но  знал…
А   кукла… ?
                В  комнате  посуду
ей  расставляла  девочка.
                Но  чудо
возможно  ли ?


Наутро  хлынул  дождь.

Но  помню   точно:
была  в  тот  вечер девочка  в  зеленом.

Но  почему  она  была  в  зеленом ?


1976 (2015)




ДВЕ  ТЕМЫ  ДВУХ


Писать  в  стихах  о  музыкальных  темах
банальнее, чем  спорить  о  системах
обществополитических – оно
как  бы  глядеть  весь  век  в  одно  окно.
А  то,   о  чем  я  здесь,  прошло давно.
О  ком  все  это ?
Да  не  все ль  равно.
Так  есть и  будет -  с  ним, с  тобой,  со  мною,
конечно, с нею,  и никто  виною,
что  крутят  всем  единое  кино.

И  все  же,  все  же…
Нет,  не  надо…

Но…

«Но все,  что было мною,  в  ней  казалось
моей  изнанкой,  всякий  миг,  вся  малость…» -
он  понял  это  только  через  год.
Сказать  «она не  та,  и  я  не  тот»  -
такая  ж  ложь,  как  и  сказать  иное,
такое  же,  без  смысла,  ледяное.
А  суть  вся в том, что  эту, или  ту,
или  все вместе  -  всякую  черту
внутри  и  вне  обратно  истицало
овалом  обрамленное  зерцало,
в  котором некто,  стоя  на  посту
изнанки  выдавал  за  отраженья.

Платить  за все ценою отверженья
Всего  себя  -
Вот  был  его удел.
Он прежде  полагал,  что всех-то  дел –
кровать  и  стол,  и  более  не надо
вещей  для  дома, дыма  и  тепла.

Но было  все не так:
гнездо  для  женщин
не  более,  чем  сноп, коль  не увенчан
искусственным  позлатием крыла –
ведь  лишь  тогда  жена  и весела.

Ему  все  мелочь…  Пыль,  а  не  окрада…
А  для  нее  и  цвет носков  преграда, 
которая  была,  казалось  рада
их  разделить и  бросить в два  угла
квадратной  комнаты,  когда  тела
тянулись  в  темноте,  ища  друг  друга
по  кругу  рук, по  замкнутому  кругу…
Вот  потому  и  содроганья  тел
в ночи,  под лампой  им  напоминали
о  теме  отражения  в  финале.

Он   помнил,  как  тяжелый  жук  летел
под  крышу их,  как бы  на  голос  тел,
туда,  как он  писал  чрез  время,  «где  мы,
как  два  листа  тетради,  спали…».
Тема
Слиянья  рук,  варьируясь,  звала
туда, где  ночь, безлика  и  бела.
Не  странницей  бродила  за  порогом.
но  стремницей  в  унынии  нестрогом,
весьма  имевшей  странные  дела
помимо  этих  двух,  двоих…
Причина
премены  лика  страсти  на личину
страстей  по  поводу  всегда  одна.
хоть  и неуловимая она.

Он     помнил:  все  давным- давно  казалось
умершим деревом, на  коем  жалость
вьет  гнезда  новые…
Он  понимал
и  то,  что  не  имеет  права  боле
ее  морочить  выдуманной  болью,
и  то,  что  каждый безконечно  мал
пред  волею  несущего  неволю
не  сущего,  сверхмножества,  тьмы  тем…
Оно-то  вот и  мнет начала  тем
всей безымянной  хотью волн, и это
посмертьем  подуяви-полусвета
казалось  -  лишь казалось -  но  тому,
тому  Оно  вверяло  ону  тьму
явь тем  и  тел.

Вставая  спозаранку,
они  касались  ветра,  как  подранка,
и  думали :   “Как  счастливы  же  мы…»
И  окна  нараспашку  открывали,
и  старый  стол  неспешно  накрывали,
и  ничего  вокруг  не  понимали.

Он  долго  помнил:
Сад,  весна,  холмы.
А  в  теме  света длилась  тема тьмы.
Как  с  ними  быть, не  научились  мы.


2015( 1978)




ЗАРНИЦЫ




Что  он здесь делает  -  или  на  миг
Только  привиделся этот  старик ?
Тянет  и  манит и  просится  прочь,
Катится звездная,  слезная  ночь.
Звезды  слезинками  всплыли  их  тьмы.
Тихо  иголки  летят  на  холмы.
Это  без  грома  катится  гром
По-над  болотом,  по-над бугром.

Белый  старик  шел  по  мхам,  по игле,
Филин заплакал  и  сгинул  во  мгле.
Снова  все стихло.  Лишь слышит  старик,
Как  у  дороги  растет  боровик.
Небо и  бор  осыпают  подряд
Иглы  пресветлые  и звездопад.
Это  без  грома  катится  гром
По-над  болотом, по-над  бугром.

Так  он  и  шел  -  ниоткуда  -  старик
Звездною  ночью,  когда,  как родник,
Звездными  светами с  черных  небес
Души  по  лестовкам  сходят,  и  в  лес   
Мурому,  мерю  и   беглую  русь
Рысь-гуслея  манит  речкою Гусь…
Это  без  грома  катится гром
По-над  болотом,  по-над бугром.
 
Катится  ночь,  а  по  вереску  в ночь
Змеи уходят  с  кочкарника прочь,
Под  стволы,  под корни,  вниз,  до весны
Если  хрустальные,  смотрят  ли  сны ?
Катится ночь,  а  за  нею  заря
Сосны зажгла,  над  буграми  горя.

Шел  и  растаял  старик  на  заре.
В  августе  шел, а  пришел -  в сентябре.


1986






+    +    +


Небесную любовь он  возлюбил
Всей  силою  души безстрастно-страстной
Но  сердца  стук,  его  уму  лишь  ясный,
Действительно  уму  лишь  ясен был.

Но  жизнь  была права  -  права не  тем ли,
Что  свой  цветок бросала -  «На, лови!! –
Тому,  кто жил,  любя  живую  землю,
А  не  небесной  призраки любви.

Он сам  предызбранной  себе  казался
Небесной птицей,  изгнанной  в полет,
Но  все,  к чему  с любовью прикасался,
От  рук  его вдруг обращалось в лед.

Так  звук  ударный  канет  в  безударный,
Так  тень  любая  канет  без  следа.
Так  обращается  огонь полярный
В  отломки  атлантического  льда

А  он  все  чуда ждал, неся  без  цели
Любовь  ко  всем, всему  и  ничему.
Так  избран  он  ? 
Ответы  не  поспели. 
Ему  не  птицы, нет,  все  то   напели.
Они-то пели.
Только  не  ему.

1987  (2015)




НАЧАЛО  НЕНАПИСАННОЙ  ПОЭМЫ…


В  тот  год горел  в Шатуре  торф.
Вокруг  Москвы леса дымились,
Жара,  нежданная  немилость,
Томила  небо,  небо  билось
Как  бы  в  припадке.
Над  землей
Распаханного Подмосковья
Висела  гарь.
Текли  присловья.
Текли  солдаты  вдоль дорог,
И  толкаи   с  каждым днем  по  мере
Жары  в  любом  церковном  сквере
Одни и  то  же:  «Близок  срок».

 В  последний  год учебный  «Га-
млет» был  нам по-английски  задан.
Он  был  как  пятая нога
Выпускникам,  но мной угалдан,
Мне  близок 
Я  легко читал…
И,  час  за  часом,  миг за  мигом,
Предпочитая  прочим  книгам,
Обозревал в  нем  Божий  свет.
Ну да,  все  так,  семнадцать  лет…

А  люди  жили  не  тужили,
Копили,  пили  и  служили
Да  рвали  кучу  сухожилий
Как  в  чернорыночной божбе,
Так  и  в  партийной  ворожбе.

Я  знал:  им  твердо было  по  бок
Все  то  мое,  о  чем  я,  робок,
Стеснялся  с  ними  говорить
Предпочитая  сам  парить.
А  тут  еще  партийна  хунта,
И я  стал  очень  близок  к  бунту.

Конечно,  то  была  мотня
Вопль  обезпеченного  класса,
Которому  всегда  не  в  кассу…
Но…
Было  так,  как  было.
Мня
Себя  значительными  как-то
Мы  в  позе  прерванного  акта
Стоим,  не  понимая,  что
Над  всеми  властен  дед Пихто.

А  Гамлет ?  Да,  сюжет  был  моден,
Но  к  жизни  полностью не годен,
Ведь  ежику  понятно:  шут
Был  датский  принц,  и  точка  тут.
Но  самым  главным  было  то,  что,
Чем  более  пенять  на  почту,
Тем  сам  не  годен  ты  ни  во  что.

В  тот  год  горел в  Шатуре торф,
А Гамлет,  словно  Бенкендорф,
Рвал  и  метал  в  пустой  кратритн,
Ища  виновныз.
                Но  не знал
Наследник  Эльсинорских зал,
Герой  бряцания  на лире,
Что  сам виновен  человек
( и  нечего валить на век)
Во  всем, что  есть  и  будет  в  мире.

А  между  тем земля  ждала,
Что  будет  дальше…
«Ну,  дела» -
Говаривали  старожилы –
«Да,  все  же  вот, последний  век…
Недаром слезы  из-под век…»
А  дым  висел.  Стонали жилы
Дерев,  трескучих  от жары..
О  приближении  поры
Антихриста  востолковали…
Гудела  сизая  оса…
И  даже  те,  кто  в  чудеса
Не  верил  прежде, в полчаса
Всяк  раз  на  Библию  кивали.

Я  постепенно  рос  в  тот год,
Но,  сквозь  ненастье  непогод
Со  мной  росла  моя  негодность
И  стихотворство  -  вредный  дар,
Что  за  ударом  шлет  удар
Еженедельно,  ежегодно…
Ныряя  в  смыслы  бытия,
Лишь  главного  не видел  я  -
Как  мало  нужно  человеку:
Всего лишь  хлеб,  вода  и  квас,
И  правда,  правда  без  прикрас,
И переправа  через  реку.

И это  все.
Я  жил  в  тот  год,
Еще  не ведая  невзгод,
А  лишь  предчувсткуя  невзгоды
А  из  сосновой  стороны
Кукушка,  слетлая  с  весны,
До  истребительной войны
Не  мне,  а  нам  считала  годы.

Деревья  ныли под  Москвой.
Собак  неумолимый  вой
Со  станции  тянулся  к ветру.
Я  шел  по  рельсам,  шел  туда,
Где  знаком  Страшного  Суда
Горела  желтая звезда
Сорок  второго километра.


1978




+    +     +


Неизмываемо  родной
Земле  родимо  только  горе.
Она ковчег.
В ней  Русский  Ной
Браздит  пылающее.  море.

Но ум  не  может  зреть уму
Иному  видимые  роды.
Ему  и  мнится потому,
Что  нет покоя и  свободы.

Вот  так  весна…
Еще  и  Пост
Не  подоспел  до  середины.
Но  даже  отблески  от звезд
Палят  недвижимые  льдины.

Тысячелетие  -  не  срок.
И  два  -   всего  лишь  в  бездну  дверца
Но  слушай   -  бездны   поперек ! -
Уже  отмучившимся  сердцем

Как  у  горящего  Кремля,
Как  и  тогда,  всегда,  вне  рая
Рыдает   Русская  земля,
Мария,  Марья,  смерть  родная.

Не  две  Марии,  нет,  -  одна,
Земля  благая,  пещь  с  росою.
Грядет  Последняя  Весна
Перед  спасительной  Косою

И  будет  Пасха.  И  тепла
Земля  от  руд  Руси  весенней.
И  Царь  грядет.
За  ним  же  -  мгла
Пришествия  и  Воскресенья.


2015  ( 1978)