***

Первое стихотворение

Семиклассницу Любу опутали чарами июньских сумерек благоухающие шапки лип и янтарные струны утомленного солнца.  Ласточки плавно кружили высоко над головой. Их звонкие ненавязчивые песни радостно наполняли волшебную тишину поэзией. Люба внимала каждому звуку, улавливала шелест ветра, треск сухой коры, и карандашом на последней странице нотной тетради делала пометки. Она смотрела на прохожих сквозь пелену собственных фантазий, а перед глазами все ярче вырисовывались алмазы майского дождя на Приморском бульваре и пурпурные колокольчики адамового дерева, светло-фиолетовым шаром прикрывающие одесский оперный театр. Стоило картинке стать зримой настолько, что Люба, словно пылинку с рукава, стряхнула с лица мечтательность, как водопад воспоминаний стремительно смешался с реальностью, и аккорды новой мелодии сами легли на нотный стан.
Люба притоптывала в такт придуманной мелодии, одновременно посещая различные миры свой необъятной души: романтические мечты о бедном, но безумно талантливом скрипаче; впечатления от поездки в Одессу; роскошные пейзажи цветущего города; выступление на областном конкурсе юных дарований… Овации, музыка… и скромный мальчишка из параллельного класса. «Ну почему он не играет на скрипке?!» — Люба отложила карандаш и огляделась по сторонам.
В конце аллеи, где брезжил оранжевый свет заката, мелькнула тень худощавого велосипедиста. Тонкие бровки Любы живо поползли вверх. Она привстала, но не осмелилась сдвинуться с места. В висках забулькал поток светлых чувств, тяжелый и горячий, как лава вулкана Мон-Пеле. В Любе закипала кровь, а над шахматной тротуарной плиткой расстилалась васильковая мгла. Все фигуры тонули как поплавки под толщью воды, и только велосипедист быстро приближался. Люба беспомощно рухнула на лавку. Дрожащей рукой нащупала свои вещи и стыдливо опустила глаза. Она уже ничего не видела перед собой. Как слепая на краю пропасти, она сидела в одном движении от рывка в бездну.
Заблестели серебристые спицы и светоотражающие наклейки на раме. С глухим свистом шины оставили дугообразный след, и Люба поняла, что стрела из лука Купидона пронзила ее сердце задолго до этой встречи. Планета перестала вращаться. Погас закат — неоновые фонари усыпали аллею темно-свинцовыми бликами. Тревожное молчание, и Люба словно скользит пальцами по лицу растерянного мальчишки, изучая каждый сантиметр гладкой кожи, красивый контур губ, острый подбородок… Как слепая… Не чувствуя ног, не слыша ни музыки, ни собственного сердца, не владея языком, она и не догадывалась, что все ее мысли были написаны у нее на лбу невидимым маркером, и велосипедист, тот самый мальчишка с параллельного класса, смущенно их читал, не решаясь заговорить, так же, как и Люба не решалась посмотреть ему в глаза.
Шальным ветром он пронесся мимо. Дико взвыл клаксон, сравнимый Любой в том момент с ревом бегущих гигантских слонов. Вдохновение как рукой сняло. Вместо него накатила грусть, и захотелось дождя, чтобы смыть страх перед самой собой. Незамедлительно вернулось осознание реальности. Люба захлопнула нотную тетрадь, тяжело вздыхая, а перед глазами как фотография точный портрет мальчишки.
Грустная побрела домой. Милое личико исказила потребность высказаться, выплеснуть из себя, как океан пенную волну, переживания. Не мелодией, значение которой каждый поймет по-своему, а стихами, легкими как свадебное кружево и глубокими как Коралловое море. С губ слетали первые слова: «Не скрипач… Какая жалость… Я до боли сомневалась…» И на этот раз в тетрадь ложились слова. Не каллиграфическим и одной только Любе понятным почерком. Она останавливалась на ходу и, волнуясь, закусывала нижнюю губу, подбирая рифмы. Объясниться словами, казалось, в сотни раз сложнее, чем написать собственную мелодию: нот всего семь, а слов миллионы, и несмотря на это нужное найти не всегда просто.
Спускалась ночь. Мама Любы с березовой лозиной стояла у слабо освещенного перекрестка. Она обыскалась дочь по соседским дворам, но щеки багровели уже не от переживаний с примесью злости, а от недовольства, что Люба опять «ворон считает». Заметив маму, Люба побежала к ней, крепко сжимая тетрадь. «Не ругай меня, я сочиняла новую мелодию для скрипки, а потом… потом захотела придумать слова».
Хлестнула лозинка и припекла ногу. Люба виновато насупилась и, потирая место удара, молча пошла впереди мамы, как заключенный под строгим присмотром. «Ну и не покажу тебе стих, если ты такая злюка, и не расскажу, что влюбилась»…
И только поздней ночью, когда погас свет в каждом окне, когда круглая луна в летящем платье феи пришла на помощь, Люба, взобравшись на подоконник, все-таки дописала свое первое стихотворение. Она была по-настоящему счастлива, словно за спиной росли крылья, и она вот-вот взлетит над этим миром, и легкий весенний ветерок будет развевать ее соломенные локоны, опять зацветет адамово дерево… будет играть скрипач, а она признается в любви Толику, не стыдясь смотреть ему в глаза.