Время Эллад
Баллада
Ах, пой, соловушка, и те, кто иже с нами!
Гнездо твоё под ветками, у камня –
оно почти что славный Третий Рим!
Груба основа, но земля под ним!
Упруги корни, полумрак чуть влажный,
забудь про тех, что жадны и продажны,
ты пой, соловушка. О нет, мы не устали.
Не перережут горло, что из стали.
Я узнаю тебя – на сердце шрам!
Твой славный Рим не подлежит паденью,
он сцеплен плотно, в нём такой же шарм,
дворцы и парки с томною сиренью...
И ты меня узнал – на сердце шрамы!
Мы обменяли наши мелодрамы
на пение из окон школьных лет.
Сквозь нас протянут нитью Белый свет,
не расщёплённый, жгучий, чешуёю
прикрыты веки. Скоро рухнет Троя,
и центр земли Ордою ввысь взовьётся,
посланницею гаснущего солнца.
Иные города, иные дали -
их горла тоже сделаны из стали,
не перережет варвар – ножик крив!
Ах, пой соловушка – мой Константин Великий,
в тени берёз, на ветках бурых ив.
Иеремии сказано так в книге:
"Кувшины с виноградом и вином
в земле хранятся". Клювиком зерно
проело пашню. Песня – это сон,
ты пой, соловушка!
Твой Рим – не Вавилон…
SPЕRО MЕLUОRА
Что взять с меня? Когда я тоже сфинкс,
что сторожит, окаменев, словесный
набор в семь нот, хоть вовсе изведись,
упряма я – меня не сдвинешь с места.
Весь мир пропитан музыкой до дна,
и заживо меня сжигает рифма,
сгребу сорочку на груди из льна,
что Пенелопа грезит, Суламифь ли.
О, кружевное, каменное, о!
Застывшее то ль в смехе, то ли в плаче!
Что под надзором азиатских львов
длинней, чем вечность, музыки тем паче!
Почти нагая до нутра душа:
за каплей капля этот камень точит!
Негаданно уйти бы – не ушла,
нежданно бы исчезнуть, но нет мочи.
Все скатерти расстелены – не стой,
здесь тьма дорог, хотя бы сделай милость,
обычною дорогой ли, кривой,
прямой ступай, но нет, не получилось!
И чтоб уткнуться в плечи – пощади!
Упасть в колени – чтоб дышалось ровно!
Чтоб высечь слово то, что из груди,
то самое, что выжгло всё нутро мне!
Когда из пепла – гроздь костра красна,
и сок на грудь стекает постепенно.
Весь мир пропитан музыкой – до дна:
в тебе продлился самой нотой верной!
И если б мне сказали люди – миф,
всё это бред, какие замки, скифы?
Но лишь глаза прищурю: камень, гриф,
и лев с огромной гривой, кудри – рифы.
У вас картонный мир, песчаный дом,
и если приглядеться спозаранку,
так я срываю с болью и трудом,
багровую, присохшую огранку…
***
Вот такие, как ты – два цыгана в крови,
песни – сливами наливными,
душу жалят слова, все они о любви!
Соблазняться не надо бы ими!
Вопреки очарована, обольщена,
а в тебе – целый табор цыганский!
Песни под ноги катятся, рвётся струна,
и земля содрогается царски!
И – ногою об пол! И горит, и горит
воздух слив, бузины, винограда.
Позабыла про всё: слёзы, горечь и стыд,
стала веткой я этого сада!
Хочешь рви, хочешь гладь, хочешь в небо вплетай,
хочешь жги как звенящую песню.
Я пропала совсем, но шепчу: «Лепота!»,
я влюбляюсь без права воскреснуть!
Вот ведь выпало мне – ни сестрой, ни женой,
а желанною стать на весь вечер,
там, где воздух горит – золотой, наливной
и у локтя закат, у предплечья!
Ты таких, как перчатки меняешь, как я –
для зимы, для весны и для лета,
обвиваю я шею твою, как змея,
вся, как ветка под август, раздета!
Поцелуем сгораю – в устах, на руках.
И грудная вздымается клетка.
Пропитался ты мною на горьких ветрах,
что с меня – я всего только ветка…
И когда отгорит эта песня во тьме,
не заметишь, что жизни не станет.
Ничего-то ты после не сыщешь взамен,
песни той, что горит между нами!
Всекрылатая! Вечная! Сливы в листву
синеоко легли, спелотело!
Я последнюю ягоду с ветки сорву.
Время кончилось.
Завечерело.
Но горит и горит этот воздух в дому,
дым взлетает по-царски на крыльях!
… Ты оставил перчатки. Они посему
твои самые тёплые были!
***
От такой вот любви – страсть и пыл,
где помол-жернова, явь и быль,
где душа рвётся в хлам на рассвете,
там, где мир расщепляется на
до и после, на нити руна
от такой вот любви – будут дети!
Что там бренное наше житьё?
Если все мы прошли сквозь неё,
сквозь любовь – и взошли, и пропали…
Это – совесть, горнило, ковчег,
это – солнце, чешуйками век
чуть прикрытое, в самом начале.
Это – кокон, что скручен внутри,
ножки-ручки, он нежно парит
там, во мне на оранжевых ветках.
И мне знобко, а где же он был,
кабы наша – ни страсть и ни пыл,
где, в каких расцветал бы планетах?
Смесь земной и небесной любви,
бури, вьюги, цветов и зари,
что сползает по лицам прохожих,
что стекает по русой косе,
это надо же: листья в росе,
сердце – голое, настежь, без кожи!
Так люблю я, дитяти, тебя,
пять недель, как зачат, с октября,
отцвели, где пурпурные розы!
Кокон мой, моя капелька, цвет,
колыбель, райский сад, Божий свет,
доктор, нянечки, токсикозы.
Вся вселенная и Страшный Суд
сторожат меня, дыбятся, ждут
девять месяцев маятно, гулко,
крутят пряжное веретено,
понедельное полотно,
вьётся нитка и кружится втулка.
И семь ангелов в мире кружат,
семь лесов, семь озёр ткут мне плат
из бузины багряной, калины.
А в пространство нагое сынок
выйдет, сбудется лишь только срок,
припоясанный лишь пуповиной…
Летопись
947 год
1.
«Готовьте мёды!» – Хмельно, бражно
древляне получили весть,
был день такой же – воздух влажный,
всё злее и настырней месть!
Чем залечить на сердце раны?
Когда – не сердце, лоскуты
внутри знобящие?
Древляне,
зачем – в такой-то день? –
сваты?
Ах, неразумные! Так больно,
так нестерпимо! Звуков – тьма…
И – смерть бывает хлебосольной!
И – жаркой, от обид, зима!
Три голубя – вот всё богатство,
три воробья – полюдья дань!
Гори, гори, коль не погасло:
вся чернь земная, солнца рвань,
всё это - горькое, всё – бабье,
шмотьё, тряпьё истлей, растай!
Четвёртый раз, на те же грабли,
ступить, как будто лепота?
Лицом к окну прильнула Ольга,
но дождик смыл лицо водой.
Надела бусы, стёкол дольки
рассыпались перед бедой.
- Верните мужа! – воскричала.
За око- око, зуб –за зуб.
Но нет у вечности – начала.
Был пресен день. Не вкусен суп.
О, мести сладкая услада!
Возмездия всё зрящий зрак!
…А я так сделать –
не смогла бы,
хотя и надо было – так!
2.
Десятый век. Земля ещё – тепла.
Насыпал август в листья спелых яблок.
Рожаю сына – Божьего посла.
Рожаю ангелочка в муках бабьих.
В палатах царских – крики, суета.
И повитуха толстыми руками
ощупывает тело мне. Снята
в крови вся юбка с влажными краями.
Или я брежу?
Ночь. Автозавод –
роддом, посёлок Северный…
Да, брежу!
А повитуха молвит:
«Настаёт.
Дыши почаще. А теперь – пореже.»
Несут тазы – серебряные все.
В них отражаются так больно и так остро
под Боричевым спуском в полосе
лесостепной сожженные погосты!
Какой победой заплатить за жизнь?
И нет платка – упрятать слёзы эти!
«Лежи, княгиня, - молвят мне, - лежи!
Как никогда ещё на белом свете!»
Ну, что роддом?
Ну, что, Автозавод?
С твоей огромной – с небосвод – палатой?
…Вот, золотой мой, мой родной народ,
Псков и Десна сплотились вешней датой!
И возвернутся рати на ладьях.
Причалят их сурны гудящей гимны!
… Любимый сын, кровинушка, дитя
вселенной всей!
О, Боже, помоги мне!
Молитвенно – откуда взять слова,
как не из Божьего Писания? – шепчу я!
Что я – жива.
Что Русь моя – жива!
Она во мне – в полубреду – кочует!
О, голенькое тельце малыша,
прижатое ко мне! Я – стала мамой!
И всей земли крещёная душа
равноапостольски предстала православной!
О, птицы те, что вытканы во снах!
О, листья те, что вышиты на ткани!
Со мною – сын.
Теперь я не одна.
О, трепещите –
грозен век! – древляне!
Сын
«…И нарекла его Асир»
из Библии
Как мне тебя спасти? Договориться
всё с тем же Ноем? Взятку дать кому?
Матросику, что булку ест с корицей?
Иль, может, капитану самому?
Но толкотня вокруг: детишки, звери.
Авоськи и баулы – на полу.
Кричу, зову… а под ногами – перья,
песок и стёкла, втоптаны в золу.
Туман сиренев, густ, как будто масло.
Хватаю за плечо – а вдруг твоё?
Матросик вытер губы. Белой краской
окрашен мостик. Дед вопит: «Жульё!»
Толкает в спину: «Дамочка, скорее…»
Я упираюсь, словно приросла.
И лишь звезда холодная на рее,
и паруса, как хищных два крыла.
… Ты лучше накажи меня, о, Боже!
Но не его! Пусть грешен он стократ!
Пусть я, не он - безлика и ничтожна
пред этим миром, что грозой объят.
Спаси всех тех, кто оступился нынче.
Кто не прощён, так ты его прости.
Кто лжив, кто вороват, кто обезличен
под бой курантов ровно до шести.
И я клянусь, что выучу английский,
что на гитаре курс пройду к весне.
Всё, что желаешь! Ананасы, виски,
кисель, оладьи на муке, зерне…
Но лишь его спаси. Его. Его лишь!
Как сын Иакова спасённым был Асир!
А всюду – небо.
А повсюду – море.
К груди прижался нарождённый мир...
***
…Так настигли меня все пожары, все войны земли,
так настигли меня катаклизмы, Чернобыль, геенна,
все леса, все луга, все отравленные ковыли,
все проклятия рода, что вплоть до седьмого колена.
Пусть бы кончилось зло то, что есть в атмосфере, на мне!
Закрутился в спираль генетический код и зачах бы,
и завис, как компьютер, и высох бы на целине!
…Доктор медленно палец за пальцем расправил перчатки.
Мы рожаем сынов. Мы не знаем, что будет затем.
Мы в кругу неизвестных досель патологий в квадрате.
Мы ни норма уже, мы ни гост, ни стандарт. Мы – есть крен,
многолучность оси, перекос, перепад, недографик.
Я сползу по стене.
Я усядусь на белом полу.
Что-то скажет мне доктор, мол, всё исправимо, не трусьте!
…Из какого ты века, мой враг, отпускаешь стрелу,
что вонзается в сердце – повздошно, подпазушно, с хрустом?
Дальше: две операции, нянечка, вздох медсестры,
репетиторы в школе и платные курсы в инязе.
Но нет-нет патология выпадет вдруг из игры,
и нет-нет отклонения высунут морды бессвязно!
Фокусима, Чернобыль – остатки, ошметки, плевки
прямо в душу летят мне, их время разбрасывать камни,
доставать кровянистые, густо мясные куски,
и меня – да об стенку, да в лоб мне своими крюками!
Я – по-царски щедра, терпелива, и много снесу.
Промолчу и стерплю, отгоняя тяжёлые думы.
Между строк я читаю про ангельский промысел, суть,
где-то есть светлячок,
где-то отзвук я слышу сквозь зуммер…
***
Не просто я люблю – растворена,
рассыпана, растёрта на кусочки,
любовь, как омут, где не видно дна,
мой сын, кровиночка, бессонны ночки!
Пищи мне чаще. Говори со мной.
Я и сама люблю сорить словами.
…Дорогу постелила б пред тобой,
сама легла бы между берегами.
Все беды бы смолола в жерновах
и, как муку, развеяла по полю.
Я не могу так жить – не при делах,
мне нужно, чтобы честно – съесть пуд соли.
Знать, что и как. Соломку подстелить.
Заштопать раны, что в душе сыновьей,
сквозь стены видеть, сквозь туманов зыбь
всем существом, всем запредельем, кровью.
Упрятать бы от мира, от судьбы,
тебя мой большеротый, кареглазый,
кривой тропинки, от авось, кабы
так, как могу – светло, богобоязно…
И надо бы прощаться. И гудки
тебя зовут. А мне приличья ради
рукой бы помахать. Но вопреки
ладонью глажу стриженные пряди…
Информационная война
Прошу, не покидай меня, мой сын,
ни мысленно, ни так, чтоб хлопнуть дверью
и чтобы – в дождь среди глухих годин
умчать по бездорожью, по неверью.
Итак, моя седая голова…
А без тебя мне не суметь, не склеить
жизнь по крупицам, видимым едва,
по каплям, по камням, пустым аллеям,
по городам, мужчинам, небесам!
Ты помнишь, собирала как в дорогу
твой вещмешок? А ты ответил – сам
всё уложу, не надо ради Бога!
Я знала, надо было отпускать,
но не могла я расцепить ладони!
…А нынче время призывает рать,
и Украина под фашистом стонет.
И степь лежит – полынное быльё –
открыта настежь Западу и вьюге.
Под красный флаг, под вещий флаг зовёт,
как в прошлом веке Русь зовёт на юге!
И снова – бой! И наши – там и тут,
и здесь свои и там свои. Помилуй!
Когда свои своих нещадно бьют,
ложатся рядом в свежие могилы.
Чернее нет войны, чем против лжи,
чем против мифов, блуда информаций.
Не для того мы отстояли жизнь,
и снова в полымь из огня – сражаться!
Живые люди - в топь, в кровавый бой
в бой против изречений, слов-наитий.
Целую землю – зло остановите.
Пусть будет мир. Пусть хрупкий.
Пусть любой!
***
Латынь так похожа на света узоры,
как будто мелодия, вся сквозь меня,
ты был или не был? Spero mеluоrа,
сама виновата, кого тут пенять?
Уйдёшь ли, останешься? Лучше б остался.
Как сердце своё я потом отдеру
от птичьего крика, от пения станций,
скользящих лучей по стеклу поутру?
И кто же осудит – таких одиноких,
где воздух так тонок, где смех – из огня?
Ветвями сплетались мы – руки и ноги,
и длились мелодии все сквозь меня.
Вцепилась Москва в ствол земли, где когтями,
клыками, где Красная площадь и ЦУМ,
мы – вверх по Солянке, сплетаясь словами,
с баулами, сумками шли наобум.
Я век не забуду: сквозь небо, сквозь думы
потоки машин и плакаты реклам,
как Шёлковый путь тот, что сквозь Каракумы,
так мы сквозь столичный, полуденный гам!
Всего-то грехов – лишь мелодия эта,
что хлеба краюха, вино со стола,
пропитана ей вся земля-вся планета,
прошедшая сквозь, что в тебе замерла.
О, мёртвый язык, как в закрытом сосуде,
как в озере, что с непроточной водой,
на ней, на латыни, не думают люди,
«Spero mеluоrа, – твержу, – дорогой!»
Иль spero? – Где дороги-любы дороги,
и смерть, говорят, где красна на миру,
как ветви сплетались мы - руки и ноги,
мелодией схвачена, я – не умру!
***
«Бузина цельный сад залила…»
Марина Цветаева
«Не бузи!» – Так ответил ты мне.
Лето я проведу в бузине –
среди ягод, цветов и орехов.
Где закаты сползли по спине,
ты же сам, словно по целине,
как на тракторе больно проехал…
Вся изрыта душа – сквозь неё
видно наше житье-бытие,
сок стекает багровый по пальцам.
Пряный август накормлен, обут,
в нём купель, колыбель, Страшный Суд
тот, что выиграть, не проиграться!
Грех один тот, что ягоды рву,
ноги босы – ступаю в траву,
не бузи, не бузи – бузенично!
С вишней смешан, приправлен компот,
вся вселенная сквозь нас пройдёт,
остановится у приграничья.
Мы – как дерево, мы – сплетены,
и созвездие из бузины
там, где воздух острее стекла
сине, жёлто, багрянцево, ало
надо мной и тобой расцветало
и змеилось на кромке тепла.
Мы, как дерево единоствольны –
губы, руки и локонов волны,
прорастали в пространстве одном.
Пусть женою твоей я не стану,
бузины – ягод спелые раны
Бог задумал – не явью, а сном!
Ты любим – жизнь твоя словно льётся
через край, через красное солнце,
через всё, в чём тебе нету равных.
И неважно мне – любишь ли, нет,
пусть стекает душа, как рассвет,
после, после заштопаю раны!
Исповедь из цикла «Женские судьбы»
Мой муж – отец твой бросил нас.
Нет, не физически – морально.
И я его долой бы с глаз,
но сердце – нет! – вопит банально.
Предателя четвертовать! – Кричит мой ум,
душа по-птичьи
крылом спасает наобум,
слепая, в песенном величии!
Она – совсем обнажена.
Она в любви совсем без кожи.
А муж – с другой хмелей вина
той, что румяней и моложе…
Я сына в садик отведу,
он тельцем всем ко мне прижмётся.
Забыть бы мне свою беду,
и в солнце мне увидеть солнце!
Как быть, как вить гнездо, ковры,
как пылесосить, жарить пищу?
Как сына с этакой поры
одной тянуть мне – лживей, чище?
Как уберечь его от зла,
коль подрастёт, плохих компаний,
от битв под дых, из-за угла,
сберечь, упрятать как заранее?
Душа без кожи – свет ли, тьма…
Иная плоскость в мыслях, полость…
Кто мне поможет? Я сама!
Кто мне подскажет? Жизни голос!
Что киснуть? Выйду. Оглянусь.
А сын, там, за окном маячит!
Прочь горесть, беды, путы, грусть!
Спасибо, что ты есть, мой мальчик!
Эллада
Ах, праматушка-Эллада,
сок стекает винограда,
ноги пляшут – винный чан
установлен на плечах
Спарты, Фивы, Сиракузы.
Мы – единого союза,
ни к чему в наш век – мельчать!
Ах, гляди, что стало с нами:
бог полей, убитый в яме
под Донецком пулей в грудь.
Нас сожгли в Одессе в мае,
танки спины нам ломали,
грязь кругом, разрывы, жуть!
Кровь, что соком винограда
в шар земной впиталась жадно,
Спарта, Фивы и Эллада,
плача, по сердцу снуют!
Варвар режет жилы, вены
вдоль, по рёбрам, пополам,
но едины тут
и там
кровеносные системы!
Жжёт дворцы, там жили боги…
Парки рушатся дороги.
Кровь, что соком винограда
в шар земной впиталась жадно
до Америки дошла:
- Варвар! Ты из-за угла
нож вонзал нам прямо в спину,
в рёбра, чрево, пуповину!
Наша кровь – теперь твой яд!
Кушай, кушай виноград.
Это мы – внутри там, в чане,
сочно, ало мир качали,
на костях плясал ты наших
злых, голодных и уставших.
Варвар – варваром остался,
он иной, продажной расы!
Он распял нас – вознеслись мы,
он втоптал нас – словно кисти
проросли мы, соком стали,
это мы ли, ты ли, я ли
на осколках, на металле,
чтоб настало время правд,
время новое – Эллад!
***
Плевать, что Каин точит топоры,
не страшен нам Иуда – злой предатель.
Боюсь иного, что в душе, внутри
не гаснет боль, её тугих объятий.
Что сорняком растёт сама собой,
на шраме шрам, на ране ноет рана:
что детям уготовано судьбой?
Что им оставим бережно и рьяно?
Разрушена Берлинская стена,
а что за ней? Пустыня, наркотрафик?
Мы искренни – душа обнажена,
а нам в ответ: анафема анафем.
Мой край родной - одна шестая часть
огромной суши до границ с Китаем,
тебя на нефть из сланца обокрасть
американцы фосфорно мечтают.
Нас изнутри пытаются убить,
из нас верёвки свить – стереть, что свято.
Я упираюсь, вглядываясь в зыбь,
Я – мама сына, ставшего солдатом.
Пусть им смешно – мольба, молитва, крест:
моё оружие, мой меч, клинок, забрало!
И Бог не выдаст, и свинья не съест,
что было русским, то другим не стало!
Не станет впредь. Не выскользнет из рук!
Пишу письмо, мой скоро сын приедет,
за русский щит, за сердца громкий стук,
за то, что будет нашею победа!
Роды. Великая Матерь.
Эпилог.
А день был солнечным. Был август. Жаркий Спас.
Резь в пояснице – вот оно, начало!
Тогда я губы до крови кусала.
Тогда молилась яростно за нас!
Врачи, тазы, шприцы…не разберу
кто с кем там спорит о дожде и лете.
Какое нынче, всё равно, столетье,
кто правит – князь ли, царь ли поутру!
Я за руку хватаю медсестру,
она роднее мне всего на свете…
Она должна сказать в каком часу
отпустит боль, когда мой сын родится!
И где она, та самая граница,
где начиналась жизнь, где Божий суд?
Где Русь взошла – благая, маков цвет,
где князь взошёл с княгинею на ложе,
ключ от Царьграда под ковром, в прихожей,
и оттого-то смерти вовсе нет!
И сквозь меня, летящую на свет,
весь мир продлён на вечное раденье…
А муки родовые – очищенье,
а слёзы, стоны – всех святых завет.
Дышу, дышу. О, рыбонька моя,
сынок мой, сомик! Я – река, я – море,
я – княжий щит, где град стоит на взгорье,
вселенная, галактика твоя!
Спасение от вьюг, от ветра, гроз.
Мне страшно без тебя: минуты-годы…
И вот ты в космос из меня выходишь,
и пуповина держит, словно трос!
…В пелёночки завёрнутый лежишь!
Как старичок кривишь смешные губы!
Пусть мир тебя вот так, как мама любит.
Пусть также бережёт, как я, малыш!
***
Пророчат Апокалипсис стране,
пророчат страшный Суд. О, неужели
не видите: купели, колыбели,
старушки, мамки, кружева во льне?
О, как сильна, чиста благая связь
вот с этим полем, небом и дорогой!
Не верьте самозванцам, лжепророкам.
Нет, Русь моя навеки родилась!
…Сорочку на груди сожму в горсти,
как пережить такую мне годину?
…Младенчику рассекнут пуповину,
к груди приложат – милая, расти!
О, сон-трава, бессмертник, череда,
настойки из черёмухи и вишни!
Куличики пасхальные на пышном,
изюмном тесте, лучшие года!
А речь! Язык! Былинные слова!
Колокола звенят, не назвенятся!
Аллеи, парки в пелене акаций.
Здесь правда всё. И родина права!
Таких боялись недруги. Аркан
набрасывать пытались – бесполезно!
Что стрелы, яд, что нож, где высь и бездна?
И восвояси возвращался хан.
Скажи «люблю» ей сотни тысяч раз,
скажи Руси сто тысяч раз – святыня!
Она навеки присно и отныне,
как все бойцы – в рубашке родилась!
Про кино
«Жил певчий дрозд» - названье кинофильма,
приправлен перцем, словно он ванильно,
семидесятый год, прошедший век.
Литавры. Пауза. Кружит грузинский снег.
А что тебе? Сожжённые мосты,
и певчие вцепляются дрозды,
как будто в горло, и когтями рвут
пространство, время – в тонусе минут,
в часах – кукушка та, что каждый час
считает август, день, медовый Спас.
И вижу я, как певчие дрозды,
лишь чуть весна, вцепляются в сады
и рвут пространство, время тоже рвут.
Сладка ли песня из медовых пут?
Мне этот город трудно удержать,
то ввысь, то вверх, а то и вовсе вспять –
вот докатились до самой Эллады!
Из горла, что сломалось, песнь сладка,
литавры бьют, и пауза пока
в тени, проспавшего столетья, сада!
Оттуда, из глубин, кукушка жжёт,
как автор в интернете в наши годы.
Дрозд вьёт гнездо, и песня, словно мёд,
не вьёт гнездо кукушка, что «дань моды».
Где сломанное горло, там рубец.
В Элладе всё спокойно. Мальчик-чтец
твои стихи муслякает умильно.
«Жил певчий дрозд» - названье кинофильма,
я досмотрю сюжет – настанет срок!
Античный город – там, на дне пушок,
гнездо – гнездом, с краёв кувшин из глины,
там время утекло вином старинным,
рассвет нам горла, где рубцы, обвил,
и ангел – по подсчёту семикрыл –
вцепился в горло, словно в пуповину!
Родись опять! Родись столетье кряду!
Упали озимь – будут корни саду,
тела легли, чтоб воскресить Элладу,
что тяжестью нависла пирамидно.
А что рубец –
так под шарфом не видно…
***
Не иссякнет душа, не утихнут молитвы
да не будет брат братом намеренно бит!
Посмотри: в шар земной сколько наших зарыто,
посмотри: пуля-дура и нас не щадит!
Двадцать первый наш век! Наковал ты железный
нашей Родине русской былинный хребет –
ни убить, ни взорвать, ни сломать! Бесполезно!
Ни в бетон закатать этот бронежилет!
Кто свободен от веку, тому про оковы,
кандалы и про цепи нужды нет пропеть!
Вот и слышится звук – тот знакомый, кондовый,
вот и видится сцепка, слияние, крепь!
Сколько прадедов наших вдоль берега Волги
понастроило верных жилищ и церквей!
На три метра во глубь! Купола вдоль дороги!
Мы повязаны крепко историей всей.
Пережили мы столько эпох, потрясений,
кризис лет девяностых и нынешних лет.
Но запомни: одно есть, из многих, спасенье,
оберег от несчастий, исчадий и бед:
это то, чтоб едиными быть, как и прежде,
это чтоб друг за друга стоять нам горой!
Не продастся ни Западу - злому невежде,
не купиться за рубль, не увлечься игрой.
И чтоб заповедь знать - этим совесть богата -
от Царьградовой пушки в Сарову пустынь,
никогда воевать не пойти брат на брата,
не ударить, не плюнуть, не выдать!
Аминь!
***
Царь-колокол. Императрица Анна
и белокрыл Архангельский собор.
История – велика,
многогранна
и, кажется, глядит на нас в упор!
Она сама, где хочет, ставит точку
и восклицательный, где хочет, ставит знак!
…Царь-колокол был тяжестью вколочен,
к земле притянут, важностью набряк.
О, красотой спастись бы в этом мире!
Но красота не приподъёмна в высь!
Ни на канатах, на двойном шарнире
звучанием, звеня, не вознестись!
Лишь величальную пропеть косматой глыбе,
где пояски канвою да листки.
Молчи, молчи! В наш век,
где мега-кибер,
где мега-власть, где мега-дураки!
Ну, что ж довольно нам былых и битых,
голов, достаточно, порубленных как встарь!
Молчи, молчи! Я не вчера убита
и не повешена, как твой звонарь!
И нет во фресках, Житиях царёвых
простолюдинок, швей, избяных прях!
Всё – ровно.
Всё – размерено до слова,
до мерной фразы, рдяных строк в мирах.
Но отчего мне вопреки столетьям,
сквозь хмарь, сквозь немоту погибших нот
всё чудится: звонарь взбежит по клети
и красотою мир спасёт.
Вот-вот!
***
Ты, чья любовь, скажи, нижегородский кремль,
поэтов ли, певцов ли, музыкантов?
Ты столько повидал – царей, ветров, земель,
ты столько слышал – бездарей, талантов.
В твоих темницах был: разбойник, вор,
в твоих палатах: вождь и воевода.
И клад зарыт у Дятловых был гор,
библиотека княжьего прихода.
Как оценить твой подвиг? Говорят,
что кровь и пот вобрал багряный камень.
Русь, на кресте распятая стократ –
тобой жива, как памятью, веками!
Но снова клич раздастся – высший глас,
спасти не просто область, всю планету!
Сердца особенно заточены у нас
и оттого: сын за отца – к ответу!
Жестокий век – его хребет пролёг
по нашим спинам трепетно и яро!
Кто ляжет нынче в башню поперёк,
скажи, чьё тело вмуровать пристало?
Не просто в кладку древнего кремля,
не просто, чтобы замешать основу,
а в жёлтый брус оси, где вся земля
вращается, измеренная словом!
Вот выкован клинок и возведён
на сто пространств твой жаркокрылый терем!
Нижегородский кремль, дождём студён,
готов сражаться с ворогом и зверем!
Но лишь одно, как сердце из груди,
что призвано присягою солдата,
ты своего не выдай, не суди,
ты не пойди войною брат на брата!
Сказ. Ярополк.
Рука устала меч держать,
разверзлось время вдоль.
Но всё равно –
за ратью рать,
щитом прикройся, что ль!
Мы все в ответе за отцов,
в ответе за мужей –
коль ядовитое кольцо
всё ближе и ясней!
А ворогов – косой коси,
а недругов не счесть!
Они клялись: от бед спасти.
Кричали: вот вам – крест!
Они свивали вдоль границ
змеиные тела,
они отрядами паслись
у города-села.
Чтоб мы забыли свой язык
на «о», на «а», на «и»,
певучий терем, Божий лик,
где мы костьми легли!
Чтоб иступился и умолк
былинный свет в глазах.
О, не склонись, бессмертный полк,
коси, пока роса!
***
Пересаживают сердца…
Как зажжётся.
Как заполыхает.
Ты на этом свете ли, на том?
Пересадка сердца. Жизнь – вторая,
запасная, как аэродром!
Вот она – игра, как в детстве в прятки,
вот оно – крылатое моё,
улетело в пятки. Пересадка,
как растенье, на другую грядку
беспощадно, где полынь, репьё…
Хоть бы мне оставил половину,
четвертинку, капельку, просвет,
Соловья-разбойника, калину
или про дубинушку куплет.
Ничего! В тебе – средотеченье!
Все моря, все тверди, дым и смог!
Речь была, осталось изреченье,
не ступить, и вовсе нет дорог!
Неужели мне послали строфы,
я молилась им усердно так -
избежать, чтоб автокатастрофы…
Поздно. Поздно. Просто рядом ляг!
Подержи ещё меня немного
на руках, мой милый, у груди,
доцелуй, донежь, доплачь, дотрогай,
долюби!
Я не знала, что так можно вольно
в чью-то жизнь, как в журавлиный звон,
корневище вскинув хлебосольно,
втечь, внедриться, будто в чернозём!
Но ты, непутёвое, старайся
быть смиренней, ласковей, умней,
сердце моё – лёгкий сгусток вальса.
мой цветок, порхающий в огне!
***
Никогда мне царевной не стать. Так останусь лягушкой –
большеротой, весёлой, в веснушках. Меня упрекать
не посмеет никто! Что не мыта тарелка, поломана кружка,
что не рода я княжьего, что не боярская стать!
В родословной моей – только пряхи, крестьянки, батрачки,
в окруженье моём – мхи лесные, опята, луга,
а слова – пресноводны и долгие зимние спячки,
мне не надо бояться, что мамка царёва строга!
Что она у окошка весь день там, где даль безоглядна,
где планета планете судьбы сообщения шлёт.
Я – земная, простая, лесная, почти травоядна,
от других неудобий, болот, разноперстья, щедрот!
Плачет лес, сколько слёзы его не прощай, бесполезно!
Но стремится стрела прямо в яблочко, в маковку, в топь…
Человечек ты мой! Из иного, как небо, созвездья,
правду можно, а сказку вовек тебе не побороть!
Можно истину выправить, миф же останется мифом,
ложью –
ложь! И един, как ни ведай, итог!
Левой ручкой махну – Русь начальная, темь неоглядная, скифы.
Ой, не рано ли ты мою шкуру лягушечью сжёг?
Кинусь в ноги – прости! Тёмноводное сердце так бьётся!
Не его ли хотел ты навеки бы завоевать?
Погляжу я направо – в сиреневой дымке болотце,
погляжу я налево – лягушка хохочет опять!
***
Как Леонтьевых много! Друзья мои, однофамильцы,
я – в сетях интернета, стихи точка ру, литпортал,
как рыбёх золотых в тихом омуте фраз и амбиций,
нахожу не одну, список мой многолик и немал!
Здесь – психолог, учитель, звезда та, что с телеэкрана,
здесь – простой воспитатель и мама прекрасных детей,
я хочу быть единственной в мире поэтов – Светланой,
быть одною Леонтьевой в мире иных новостей.
Так, как Кант, Абальяно, Пелевин, Дашкова, Прилепин.
Отчего в общей массе под тысячным номером я?
Из большого количества дней, городов, семицветий,
из полдюжины бойких песчинок в часах бытия!
У меня же иное семейного древа начало,
даже в комнате нашей был запах вишнёвый, густой!
Вещь в фамильном шкафу – брошь моя никогда не молчала,
джинсы охали будто, и им подпевало пальто.
А ещё шкаф хранил моей бабушки Анны тужурку,
пару кофт, пару юбок, отрез крепдешина на дне.
И заветную, где облигации займа, шкатулку,
обменять бы на деньги. Но деньги не стали в цене.
От лихих девяностых три «м» голубая бумажка.
Всё куда-то исчезло, уплыло, когда был свершён переезд,
Ахиллеса пята – отбродила смородины фляжка,
круг почёта – девятый у Данте закончился весь.
Мама, мама моя всё копила «на чёрный день» средства
и не знала, что надо на белый копить, так верней!
Я разбила копилку, а в ней от монет старых – тесно,
на крылечко я вышла, земля с этой точки круглей.
Да, Леонтьевых много – красивых, ручных, симпатичных,
и талантливых тоже, с характером, будто стрела.
Я когда-то, наверно, всех «я» соберу, всех «я» скличу,
и себя раздарю, как до этого, блин, не смогла…
***
Как дробинка слону
(я жива, не жива?
То ли в высь, то ль ко дну?),
повторяю слова.
А душа? Ты её
о брусчатку-асфальт.
Плюнул.
Снова – поёт,
не пушинка, а сталь!
Бьюсь, как рыба об лёд,
чешуя в серебре,
на столетье вперёд,
как пчела в янтаре.
Ношу дал – тяжела,
сто разлук, сто утрат.
Но несу, как несла,
где брусчатка-асфальт.
Чашку склеила вновь,
что разбитая вдрызг.
Всё прощает любовь –
Бог её в сердце вгрыз!
Библейская история
Как заклинание – гора Касьон,
из раны кровь – закат со всех сторон,
там сталь Дамасская, там горное стекло
разломом прямо в Библию вошло.
Сюжет ужасен: Камень. Каин. Злость.
О, сколько воплей в мире раздалось!
О, сколько криков: «Брата не убий!»
на сотни звёзд, на сотни стран и миль.
Твой брат с тобой, и он живой пока,
колечком дым летит под облака,
его душа, что на просвет близка
качается на ветках. Полный штиль.
Качается на ветках целый мир.
Твой брат любимый из ладошки пил,
в кувшин налей парного молока,
пока все живы. Рай ещё пока.
Вся музыка – в прозрачном ручейке,
вся нежность в братской маленькой руке,
весь мир на ветке там, где шмель в цветке!
Остановись, прошу, остановись!
Пусть этот камень в грот стекает, вниз!
Пусть прыгает, как мячик, по тропе.
Зачем, о, Каин, камень тот тебе?
Но злость превыше, ненависть сильней
любови братской и всего, что с ней!
Дамаск летит вдоль сердца, словно сталь,
Дамаск кружит, целуется в уста
холодные, как будто в киселе:
убитый Авель Каина жалел.
Убитый Авель Каина любил,
душа сочилась из последних сил:
- Ты из моей ладошки воду пил!
Озирис – в небе. За долиной – Нил.
…Прошли века. Ещё века. Ещё!
И Новый Каин камень вдруг нашёл,
всё та же зависть, что любви сильней,
в подол стекают тысячи камней.
И бьют наводкой – мутные зараз –
в родного брата с именем Донбасс…
…О, мне не плохо, мне ещё больней,
история сквозит в горниле дней,
лжёт снова Каин Богу самому:
«Я разве сторож брату своему?»
Бог отвечает: «Будешь проклят ты!»
Весь мир на ветке стынет, у черты!
Время Эллад
Баллада
Ах, пой, соловушка, и те, кто иже с нами!
Гнездо твоё под ветками, у камня –
оно почти что славный Третий Рим!
Груба основа, но земля под ним!
Упруги корни, полумрак чуть влажный,
забудь про тех, что жадны и продажны,
ты пой, соловушка. О нет, мы не устали.
Не перережут горло, что из стали.
Я узнаю тебя – на сердце шрам!
Твой славный Рим не подлежит паденью,
он сцеплен плотно, в нём такой же шарм,
дворцы и парки с томною сиренью,
ручей бурлит, запружен блёклым илом,
Ромея слабнет, выжженной могилой –
Александрия и Босфор принижен,
твой Третий Рим один такой, поди же!
И ты меня узнал – на сердце шрамы!
Мы обменяли наши мелодрамы
на пение из окон школьных лет.
Сквозь нас протянут нитью Белый свет,
не расщёплённый, жгучий, чешуёю
прикрыты веки. Скоро рухнет Троя,
и центр земли Ордою ввысь взовьётся,
посланницею гаснущего солнца.
Великий Новгород, затем Москва предстали,
их горла тоже сделаны из стали,
не перережет варвар – ножик крив!
Ах, пой соловушка – мой Константин Великий,
в тени берёз, на ветках бурых ив.
Иеремии сказано так в книге,
ты перенёс столицу на восток,
раздел наследия свершился в быстрый срок.
Кувшины с виноградом и вином
в земле хранятся. Клювиком зерно
проело пашню. Песня – это сон,
ты пой, соловушка!
Твой Рим – не Вавилон…
SPЕRО MЕLUОRА
Что взять с меня? Когда я тоже сфинкс,
что сторожит, окаменев, словесный
набор в семь нот, хоть вовсе изведись,
упряма я – меня не сдвинешь с места.
Весь мир пропитан музыкой до дна,
и заживо меня сжигает рифма,
сгребу сорочку на груди из льна,
что Пенелопа грезит, Суламифь ли.
О, кружевное, каменное, о!
Застывшее то ль в смехе, то ли в плаче!
Что под надзором азиатских львов
длинней, чем вечность, музыки тем паче!
Почти нагая до нутра душа:
за каплей капля этот камень точит!
Негаданно уйти бы – не ушла,
нежданно бы исчезнуть, но нет мочи.
Все скатерти расстелены – не стой,
здесь тьма дорог, хотя бы сделай милость,
обычною дорогой ли, кривой,
прямой ступай, но нет, не получилось!
И чтоб уткнуться в плечи – пощади!
Упасть в колени – чтоб дышалось ровно!
Чтоб высечь слово то, что из груди,
то самое, что выжгло всё нутро мне!
Когда из пепла – гроздь костра красна,
и сок на грудь стекает постепенно.
Весь мир пропитан музыкой – до дна:
в тебе продлился самой нотой верной!
И если б мне сказали люди – миф,
всё это бред, какие замки, скифы?
Но лишь глаза прищурю: камень, гриф,
и лев с огромной гривой, кудри – рифы.
У вас картонный мир, песчаный дом,
и если приглядеться спозаранку,
так я срываю с болью и трудом,
багровую, присохшую огранку…
***
Вот такие, как ты – два цыгана в крови,
песни – сливами наливными,
душу жалят слова, все они о любви!
Соблазняться не надо бы ими!
Вопреки очарована, обольщена,
а в тебе – целый табор цыганский!
Песни под ноги катятся, рвётся струна,
и земля содрогается царски!
И – ногою об пол! И горит, и горит
воздух слив, бузины, винограда.
Позабыла про всё: слёзы, горечь и стыд,
стала веткой я этого сада!
Хочешь рви, хочешь гладь, хочешь в небо вплетай,
хочешь жги как звенящую песню.
Я пропала совсем, но шепчу: «Лепота!»,
я влюбляюсь без права воскреснуть!
Вот ведь выпало мне – ни сестрой, ни женой,
а желанною стать на весь вечер,
там, где воздух горит – золотой, наливной
и у локтя закат, у предплечья!
Ты таких, как перчатки меняешь, как я –
для зимы, для весны и для лета,
обвиваю я шею твою, как змея,
вся, как ветка под август, раздета!
Поцелуем сгораю – в устах, на руках.
И грудная вздымается клетка.
Пропитался ты мною на горьких ветрах,
что с меня – я всего только ветка…
И когда отгорит эта песня во тьме,
не заметишь, что жизни не станет.
Ничего-то ты после не сыщешь взамен,
песни той, что горит между нами!
Всекрылатая! Вечная! Сливы в листву
синеоко легли, спелотело!
Я последнюю ягоду с ветки сорву.
Время кончилось.
Завечерело.
Но горит и горит этот воздух в дому,
дым взлетает по-царски на крыльях!
… Ты оставил перчатки. Они посему
твои самые тёплые были!
***
От такой вот любви – страсть и пыл,
где помол-жернова, явь и быль,
где душа рвётся в хлам на рассвете,
там, где мир расщепляется на
до и после, на нити руна
от такой вот любви – будут дети!
Что там бренное наше житьё?
Если все мы прошли сквозь неё,
сквозь любовь – и взошли, и пропали…
Это – совесть, горнило, ковчег,
это – солнце, чешуйками век
чуть прикрытое, в самом начале.
Это – кокон, что скручен внутри,
ножки-ручки, он нежно парит
там, во мне на оранжевых ветках.
И мне знобко, а где же он был,
кабы наша – ни страсть и ни пыл,
где, в каких расцветал бы планетах?
Смесь земной и небесной любви,
бури, вьюги, цветов и зари,
что сползает по лицам прохожих,
что стекает по русой косе,
это надо же: листья в росе,
сердце – голое, настежь, без кожи!
Так люблю я, дитяти, тебя,
пять недель, как зачат, с октября,
отцвели, где пурпурные розы!
Кокон мой, моя капелька, цвет,
колыбель, райский сад, Божий свет,
доктор, нянечки, токсикозы.
Вся вселенная и Страшный Суд
сторожат меня, дыбятся, ждут
девять месяцев маятно, гулко,
крутят пряжное веретено,
понедельное полотно,
вьётся нитка и кружится втулка.
И семь ангелов в мире кружат,
семь лесов, семь озёр ткут мне плат
из бузины багряной, калины.
А в пространство нагое сынок
выйдет, сбудется лишь только срок,
припоясанный лишь пуповиной…
Летопись
947 год
1.
«Готовьте мёды!» – Хмельно, бражно
древляне получили весть,
был день такой же – воздух влажный,
всё злее и настырней месть!
Чем залечить на сердце раны?
Когда – не сердце, лоскуты
внутри знобящие?
Древляне,
зачем – в такой-то день? –
сваты?
Ах, неразумные! Так больно,
так нестерпимо! Звуков – тьма…
И – смерть бывает хлебосольной!
И – жаркой, от обид, зима!
Три голубя – вот всё богатство,
три воробья – полюдья дань!
Гори, гори, коль не погасло:
вся чернь земная, солнца рвань,
всё это - горькое, всё – бабье,
шмотьё, тряпьё истлей, растай!
Четвёртый раз, на те же грабли,
ступить, как будто лепота?
Лицом к окну прильнула Ольга,
но дождик смыл лицо водой.
Надела бусы, стёкол дольки
рассыпались перед бедой.
- Верните мужа! – воскричала.
За око- око, зуб –за зуб.
Но нет у вечности – начала.
Был пресен день. Не вкусен суп.
О, мести сладкая услада!
Возмездия всё зрящий зрак!
…А я так сделать –
не смогла бы,
хотя и надо было – так!
2.
Десятый век. Земля ещё – тепла.
Насыпал август в листья спелых яблок.
Рожаю сына – Божьего посла.
Рожаю ангелочка в муках бабьих.
В палатах царских – крики, суета.
И повитуха толстыми руками
ощупывает тело мне. Снята
в крови вся юбка с влажными краями.
Или я брежу?
Ночь. Автозавод –
роддом, посёлок Северный…
Да, брежу!
А повитуха молвит:
«Настаёт.
Дыши почаще. А теперь – пореже.»
Несут тазы – серебряные все.
В них отражаются так больно и так остро
под Боричевым спуском в полосе
лесостепной сожженные погосты!
Какой победой заплатить за жизнь?
И нет платка – упрятать слёзы эти!
«Лежи, княгиня, - молвят мне, - лежи!
Как никогда ещё на белом свете!»
Ну, что роддом?
Ну, что, Автозавод?
С твоей огромной – с небосвод – палатой?
…Вот, золотой мой, мой родной народ,
Псков и Десна сплотились вешней датой!
И возвернутся рати на ладьях.
Причалят их сурны гудящей гимны!
… Любимый сын, кровинушка, дитя
вселенной всей!
О, Боже, помоги мне!
Молитвенно – откуда взять слова,
как не из Божьего Писания? – шепчу я!
Что я – жива.
Что Русь моя – жива!
Она во мне – в полубреду – кочует!
О, голенькое тельце малыша,
прижатое ко мне! Я – стала мамой!
И всей земли крещёная душа
равноапостольски предстала православной!
О, птицы те, что вытканы во снах!
О, листья те, что вышиты на ткани!
Со мною – сын.
Теперь я не одна.
О, трепещите –
грозен век! – древляне!
Сын
«…И нарекла его Асир»
из Библии
Как мне тебя спасти? Договориться
всё с тем же Ноем? Взятку дать кому?
Матросику, что булку ест с корицей?
Иль, может, капитану самому?
Но толкотня вокруг: детишки, звери.
Авоськи и баулы – на полу.
Кричу, зову… а под ногами – перья,
песок и стёкла, втоптаны в золу.
Туман сиренев, густ, как будто масло.
Хватаю за плечо – а вдруг твоё?
Матросик вытер губы. Белой краской
окрашен мостик. Дед вопит: «Жульё!»
Толкает в спину: «Дамочка, скорее…»
Я упираюсь, словно приросла.
И лишь звезда холодная на рее,
и паруса, как хищных два крыла.
… Ты лучше накажи меня, о, Боже!
Но не его! Пусть грешен он стократ!
Пусть я, не он - безлика и ничтожна
пред этим миром, что грозой объят.
Спаси всех тех, кто оступился нынче.
Кто не прощён, так ты его прости.
Кто лжив, кто вороват, кто обезличен
под бой курантов ровно до шести.
И я клянусь, что выучу английский,
что на гитаре курс пройду к весне.
Всё, что желаешь! Ананасы, виски,
кисель, оладьи на муке, зерне…
Но лишь его спаси. Его. Его лишь!
Как сын Иакова спасённым был Асир!
А всюду – небо.
А повсюду – море.
К груди прижался нарождённый мир...
***
…Так настигли меня все пожары, все войны земли,
так настигли меня катаклизмы, Чернобыль, геенна,
все леса, все луга, все отравленные ковыли,
все проклятия рода, что вплоть до седьмого колена.
Пусть бы кончилось зло то, что есть в атмосфере, на мне!
Закрутился в спираль генетический код и зачах бы,
и завис, как компьютер, и высох бы на целине!
…Доктор медленно палец за пальцем расправил перчатки.
Мы рожаем сынов. Мы не знаем, что будет затем.
Мы в кругу неизвестных досель патологий в квадрате.
Мы ни норма уже, мы ни гост, ни стандарт. Мы – есть крен,
многолучность оси, перекос, перепад, недографик.
Я сползу по стене.
Я усядусь на белом полу.
Что-то скажет мне доктор, мол, всё исправимо, не трусьте!
…Из какого ты века, мой враг, отпускаешь стрелу,
что вонзается в сердце – повздошно, подпазушно, с хрустом?
Дальше: две операции, нянечка, вздох медсестры,
репетиторы в школе и платные курсы в инязе.
Но нет-нет патология выпадет вдруг из игры,
и нет-нет отклонения высунут морды бессвязно!
Фокусима, Чернобыль – остатки, ошметки, плевки
прямо в душу летят мне, их время разбрасывать камни,
доставать кровянистые, густо мясные куски,
и меня – да об стенку, да в лоб мне своими крюками!
Я – по-царски щедра, терпелива, и много снесу.
Промолчу и стерплю, отгоняя тяжёлые думы.
Между строк я читаю про ангельский промысел, суть,
где-то есть светлячок,
где-то отзвук я слышу сквозь зуммер…
***
Не просто я люблю – растворена,
рассыпана, растёрта на кусочки,
любовь, как омут, где не видно дна,
мой сын, кровиночка, бессонны ночки!
Пищи мне чаще. Говори со мной.
Я и сама люблю сорить словами.
…Дорогу постелила б пред тобой,
сама легла бы между берегами.
Все беды бы смолола в жерновах
и, как муку, развеяла по полю.
Я не могу так жить – не при делах,
мне нужно, чтобы честно – съесть пуд соли.
Знать, что и как. Соломку подстелить.
Заштопать раны, что в душе сыновьей,
сквозь стены видеть, сквозь туманов зыбь
всем существом, всем запредельем, кровью.
Упрятать бы от мира, от судьбы,
тебя мой большеротый, кареглазый,
кривой тропинки, от авось, кабы
так, как могу – светло, богобоязно…
И надо бы прощаться. И гудки
тебя зовут. А мне приличья ради
рукой бы помахать. Но вопреки
ладонью глажу стриженные пряди…
Информационная война
Прошу, не покидай меня, мой сын,
ни мысленно, ни так, чтоб хлопнуть дверью
и чтобы – в дождь среди глухих годин
умчать по бездорожью, по неверью.
Итак, моя седая голова…
А без тебя мне не суметь, не склеить
жизнь по крупицам, видимым едва,
по каплям, по камням, пустым аллеям,
по городам, мужчинам, небесам!
Ты помнишь, собирала как в дорогу
твой вещмешок? А ты ответил – сам
всё уложу, не надо ради Бога!
Я знала, надо было отпускать,
но не могла я расцепить ладони!
…А нынче время призывает рать,
и Украина под фашистом стонет.
И степь лежит – полынное быльё –
открыта настежь Западу и вьюге.
Под красный флаг, под вещий флаг зовёт,
как в прошлом веке Русь зовёт на юге!
И снова – бой! И наши – там и тут,
и здесь свои и там свои. Помилуй!
Когда свои своих нещадно бьют,
ложатся рядом в свежие могилы.
Чернее нет войны, чем против лжи,
чем против мифов, блуда информаций.
Не для того мы отстояли жизнь,
и снова в полымь из огня – сражаться!
Живые люди - в топь, в кровавый бой
в бой против изречений, слов-наитий.
Целую землю – зло остановите.
Пусть будет мир. Пусть хрупкий.
Пусть любой!
***
Латынь так похожа на света узоры,
как будто мелодия, вся сквозь меня,
ты был или не был? Spero mеluоrа,
сама виновата, кого тут пенять?
Уйдёшь ли, останешься? Лучше б остался.
Как сердце своё я потом отдеру
от птичьего крика, от пения станций,
скользящих лучей по стеклу поутру?
И кто же осудит – таких одиноких,
где воздух так тонок, где смех – из огня?
Ветвями сплетались мы – руки и ноги,
и длились мелодии все сквозь меня.
Вцепилась Москва в ствол земли, где когтями,
клыками, где Красная площадь и ЦУМ,
мы – вверх по Солянке, сплетаясь словами,
с баулами, сумками шли наобум.
Я век не забуду: сквозь небо, сквозь думы
потоки машин и плакаты реклам,
как Шёлковый путь тот, что сквозь Каракумы,
так мы сквозь столичный, полуденный гам!
Всего-то грехов – лишь мелодия эта,
что хлеба краюха, вино со стола,
пропитана ей вся земля-вся планета,
прошедшая сквозь, что в тебе замерла.
О, мёртвый язык, как в закрытом сосуде,
как в озере, что с непроточной водой,
на ней, на латыни, не думают люди,
«Spero mеluоrа, – твержу, – дорогой!»
Иль spero? – Где дороги-любы дороги,
и смерть, говорят, где красна на миру,
как ветви сплетались мы - руки и ноги,
мелодией схвачена, я – не умру!
***
«Бузина цельный сад залила…»
Марина Цветаева
«Не бузи!» – Так ответил ты мне.
Лето я проведу в бузине –
среди ягод, цветов и орехов.
Где закаты сползли по спине,
ты же сам, словно по целине,
как на тракторе больно проехал…
Вся изрыта душа – сквозь неё
видно наше житье-бытие,
сок стекает багровый по пальцам.
Пряный август накормлен, обут,
в нём купель, колыбель, Страшный Суд
тот, что выиграть, не проиграться!
Грех один тот, что ягоды рву,
ноги босы – ступаю в траву,
не бузи, не бузи – бузенично!
С вишней смешан, приправлен компот,
вся вселенная сквозь нас пройдёт,
остановится у приграничья.
Мы – как дерево, мы – сплетены,
и созвездие из бузины
там, где воздух острее стекла
сине, жёлто, багрянцево, ало
надо мной и тобой расцветало
и змеилось на кромке тепла.
Мы, как дерево единоствольны –
губы, руки и локонов волны,
прорастали в пространстве одном.
Пусть женою твоей я не стану,
бузины – ягод спелые раны
Бог задумал – не явью, а сном!
Ты любим – жизнь твоя словно льётся
через край, через красное солнце,
через всё, в чём тебе нету равных.
И неважно мне – любишь ли, нет,
пусть стекает душа, как рассвет,
после, после заштопаю раны!
Исповедь из цикла «Женские судьбы»
Мой муж – отец твой бросил нас.
Нет, не физически – морально.
И я его долой бы с глаз,
но сердце – нет! – вопит банально.
Предателя четвертовать! – Кричит мой ум,
душа по-птичьи
крылом спасает наобум,
слепая, в песенном величии!
Она – совсем обнажена.
Она в любви совсем без кожи.
А муж – с другой хмелей вина
той, что румяней и моложе…
Я сына в садик отведу,
он тельцем всем ко мне прижмётся.
Забыть бы мне свою беду,
и в солнце мне увидеть солнце!
Как быть, как вить гнездо, ковры,
как пылесосить, жарить пищу?
Как сына с этакой поры
одной тянуть мне – лживей, чище?
Как уберечь его от зла,
коль подрастёт, плохих компаний,
от битв под дых, из-за угла,
сберечь, упрятать как заранее?
Душа без кожи – свет ли, тьма…
Иная плоскость в мыслях, полость…
Кто мне поможет? Я сама!
Кто мне подскажет? Жизни голос!
Что киснуть? Выйду. Оглянусь.
А сын, там, за окном маячит!
Прочь горесть, беды, путы, грусть!
Спасибо, что ты есть, мой мальчик!
Эллада
Ах, праматушка-Эллада,
сок стекает винограда,
ноги пляшут – винный чан
установлен на плечах
Спарты, Фивы, Сиракузы.
Мы – единого союза,
ни к чему в наш век – мельчать!
Ах, гляди, что стало с нами:
бог полей, убитый в яме
под Донецком пулей в грудь.
Нас сожгли в Одессе в мае,
танки спины нам ломали,
грязь кругом, разрывы, жуть!
Кровь, что соком винограда
в шар земной впиталась жадно,
Спарта, Фивы и Эллада,
плача, по сердцу снуют!
Варвар режет жилы, вены
вдоль, по рёбрам, пополам,
но едины тут
и там
кровеносные системы!
Жжёт дворцы, там жили боги…
Парки рушатся дороги.
Кровь, что соком винограда
в шар земной впиталась жадно
до Америки дошла:
- Варвар! Ты из-за угла
нож вонзал нам прямо в спину,
в рёбра, чрево, пуповину!
Наша кровь – теперь твой яд!
Кушай, кушай виноград.
Это мы – внутри там, в чане,
сочно, ало мир качали,
на костях плясал ты наших
злых, голодных и уставших.
Варвар – варваром остался,
он иной, продажной расы!
Он распял нас – вознеслись мы,
он втоптал нас – словно кисти
проросли мы, соком стали,
это мы ли, ты ли, я ли
на осколках, на металле,
чтоб настало время правд,
время новое – Эллад!
***
Плевать, что Каин точит топоры,
не страшен нам Иуда – злой предатель.
Боюсь иного, что в душе, внутри
не гаснет боль, её тугих объятий.
Что сорняком растёт сама собой,
на шраме шрам, на ране ноет рана:
что детям уготовано судьбой?
Что им оставим бережно и рьяно?
Разрушена Берлинская стена,
а что за ней? Пустыня, наркотрафик?
Мы искренни – душа обнажена,
а нам в ответ: анафема анафем.
Мой край родной - одна шестая часть
огромной суши до границ с Китаем,
тебя на нефть из сланца обокрасть
американцы фосфорно мечтают.
Нас изнутри пытаются убить,
из нас верёвки свить – стереть, что свято.
Я упираюсь, вглядываясь в зыбь,
Я – мама сына, ставшего солдатом.
Пусть им смешно – мольба, молитва, крест:
моё оружие, мой меч, клинок, забрало!
И Бог не выдаст, и свинья не съест,
что было русским, то другим не стало!
Не станет впредь. Не выскользнет из рук!
Пишу письмо, мой скоро сын приедет,
за русский щит, за сердца громкий стук,
за то, что будет нашею победа!
Роды. Великая Матерь.
Эпилог.
А день был солнечным. Был август. Жаркий Спас.
Резь в пояснице – вот оно, начало!
Тогда я губы до крови кусала.
Тогда молилась яростно за нас!
Врачи, тазы, шприцы…не разберу
кто с кем там спорит о дожде и лете.
Какое нынче, всё равно, столетье,
кто правит – князь ли, царь ли поутру!
Я за руку хватаю медсестру,
она роднее мне всего на свете…
Она должна сказать в каком часу
отпустит боль, когда мой сын родится!
И где она, та самая граница,
где начиналась жизнь, где Божий суд?
Где Русь взошла – благая, маков цвет,
где князь взошёл с княгинею на ложе,
ключ от Царьграда под ковром, в прихожей,
и оттого-то смерти вовсе нет!
И сквозь меня, летящую на свет,
весь мир продлён на вечное раденье…
А муки родовые – очищенье,
а слёзы, стоны – всех святых завет.
Дышу, дышу. О, рыбонька моя,
сынок мой, сомик! Я – река, я – море,
я – княжий щит, где град стоит на взгорье,
вселенная, галактика твоя!
Спасение от вьюг, от ветра, гроз.
Мне страшно без тебя: минуты-годы…
И вот ты в космос из меня выходишь,
и пуповина держит, словно трос!
…В пелёночки завёрнутый лежишь!
Как старичок кривишь смешные губы!
Пусть мир тебя вот так, как мама любит.
Пусть также бережёт, как я, малыш!
***
Пророчат Апокалипсис стране,
пророчат страшный Суд. О, неужели
не видите: купели, колыбели,
старушки, мамки, кружева во льне?
О, как сильна, чиста благая связь
вот с этим полем, небом и дорогой!
Не верьте самозванцам, лжепророкам.
Нет, Русь моя навеки родилась!
…Сорочку на груди сожму в горсти,
как пережить такую мне годину?
…Младенчику рассекнут пуповину,
к груди приложат – милая, расти!
О, сон-трава, бессмертник, череда,
настойки из черёмухи и вишни!
Куличики пасхальные на пышном,
изюмном тесте, лучшие года!
А речь! Язык! Былинные слова!
Колокола звенят, не назвенятся!
Аллеи, парки в пелене акаций.
Здесь правда всё. И родина права!
Таких боялись недруги. Аркан
набрасывать пытались – бесполезно!
Что стрелы, яд, что нож, где высь и бездна?
И восвояси возвращался хан.
Скажи «люблю» ей сотни тысяч раз,
скажи Руси сто тысяч раз – святыня!
Она навеки присно и отныне,
как все бойцы – в рубашке родилась!
Про кино
«Жил певчий дрозд» - названье кинофильма,
приправлен перцем, словно он ванильно,
семидесятый год, прошедший век.
Литавры. Пауза. Кружит грузинский снег.
А что тебе? Сожжённые мосты,
и певчие вцепляются дрозды,
как будто в горло, и когтями рвут
пространство, время – в тонусе минут,
в часах – кукушка та, что каждый час
считает август, день, медовый Спас.
И вижу я, как певчие дрозды,
лишь чуть весна, вцепляются в сады
и рвут пространство, время тоже рвут.
Сладка ли песня из медовых пут?
Мне этот город трудно удержать,
то ввысь, то вверх, а то и вовсе вспять –
вот докатились до самой Эллады!
Из горла, что сломалось, песнь сладка,
литавры бьют, и пауза пока
в тени, проспавшего столетья, сада!
Оттуда, из глубин, кукушка жжёт,
как автор в интернете в наши годы.
Дрозд вьёт гнездо, и песня, словно мёд,
не вьёт гнездо кукушка, что «дань моды».
Где сломанное горло, там рубец.
В Элладе всё спокойно. Мальчик-чтец
твои стихи муслякает умильно.
«Жил певчий дрозд» - названье кинофильма,
я досмотрю сюжет – настанет срок!
Античный город – там, на дне пушок,
гнездо – гнездом, с краёв кувшин из глины,
там время утекло вином старинным,
рассвет нам горла, где рубцы, обвил,
и ангел – по подсчёту семикрыл –
вцепился в горло, словно в пуповину!
Родись опять! Родись столетье кряду!
Упали озимь – будут корни саду,
тела легли, чтоб воскресить Элладу,
что тяжестью нависла пирамидно.
А что рубец –
так под шарфом не видно…
***
Не иссякнет душа, не утихнут молитвы
да не будет брат братом намеренно бит!
Посмотри: в шар земной сколько наших зарыто,
посмотри: пуля-дура и нас не щадит!
Двадцать первый наш век! Наковал ты железный
нашей Родине русской былинный хребет –
ни убить, ни взорвать, ни сломать! Бесполезно!
Ни в бетон закатать этот бронежилет!
Кто свободен от веку, тому про оковы,
кандалы и про цепи нужды нет пропеть!
Вот и слышится звук – тот знакомый, кондовый,
вот и видится сцепка, слияние, крепь!
Сколько прадедов наших вдоль берега Волги
понастроило верных жилищ и церквей!
На три метра во глубь! Купола вдоль дороги!
Мы повязаны крепко историей всей.
Пережили мы столько эпох, потрясений,
кризис лет девяностых и нынешних лет.
Но запомни: одно есть, из многих, спасенье,
оберег от несчастий, исчадий и бед:
это то, чтоб едиными быть, как и прежде,
это чтоб друг за друга стоять нам горой!
Не продастся ни Западу - злому невежде,
не купиться за рубль, не увлечься игрой.
И чтоб заповедь знать - этим совесть богата -
от Царьградовой пушки в Сарову пустынь,
никогда воевать не пойти брат на брата,
не ударить, не плюнуть, не выдать!
Аминь!
***
Царь-колокол. Императрица Анна
и белокрыл Архангельский собор.
История – велика,
многогранна
и, кажется, глядит на нас в упор!
Она сама, где хочет, ставит точку
и восклицательный, где хочет, ставит знак!
…Царь-колокол был тяжестью вколочен,
к земле притянут, важностью набряк.
О, красотой спастись бы в этом мире!
Но красота не приподъёмна в высь!
Ни на канатах, на двойном шарнире
звучанием, звеня, не вознестись!
Лишь величальную пропеть косматой глыбе,
где пояски канвою да листки.
Молчи, молчи! В наш век,
где мега-кибер,
где мега-власть, где мега-дураки!
Ну, что ж довольно нам былых и битых,
голов, достаточно, порубленных как встарь!
Молчи, молчи! Я не вчера убита
и не повешена, как твой звонарь!
И нет во фресках, Житиях царёвых
простолюдинок, швей, избяных прях!
Всё – ровно.
Всё – размерено до слова,
до мерной фразы, рдяных строк в мирах.
Но отчего мне вопреки столетьям,
сквозь хмарь, сквозь немоту погибших нот
всё чудится: звонарь взбежит по клети
и красотою мир спасёт.
Вот-вот!
***
Ты, чья любовь, скажи, нижегородский кремль,
поэтов ли, певцов ли, музыкантов?
Ты столько повидал – царей, ветров, земель,
ты столько слышал – бездарей, талантов.
В твоих темницах был: разбойник, вор,
в твоих палатах: вождь и воевода.
И клад зарыт у Дятловых был гор,
библиотека княжьего прихода.
Как оценить твой подвиг? Говорят,
что кровь и пот вобрал багряный камень.
Русь, на кресте распятая стократ –
тобой жива, как памятью, веками!
Но снова клич раздастся – высший глас,
спасти не просто область, всю планету!
Сердца особенно заточены у нас
и оттого: сын за отца – к ответу!
Жестокий век – его хребет пролёг
по нашим спинам трепетно и яро!
Кто ляжет нынче в башню поперёк,
скажи, чьё тело вмуровать пристало?
Не просто в кладку древнего кремля,
не просто, чтобы замешать основу,
а в жёлтый брус оси, где вся земля
вращается, измеренная словом!
Вот выкован клинок и возведён
на сто пространств твой жаркокрылый терем!
Нижегородский кремль, дождём студён,
готов сражаться с ворогом и зверем!
Но лишь одно, как сердце из груди,
что призвано присягою солдата,
ты своего не выдай, не суди,
ты не пойди войною брат на брата!
Сказ. Ярополк.
Рука устала меч держать,
разверзлось время вдоль.
Но всё равно –
за ратью рать,
щитом прикройся, что ль!
Мы все в ответе за отцов,
в ответе за мужей –
коль ядовитое кольцо
всё ближе и ясней!
А ворогов – косой коси,
а недругов не счесть!
Они клялись: от бед спасти.
Кричали: вот вам – крест!
Они свивали вдоль границ
змеиные тела,
они отрядами паслись
у города-села.
Чтоб мы забыли свой язык
на «о», на «а», на «и»,
певучий терем, Божий лик,
где мы костьми легли!
Чтоб иступился и умолк
былинный свет в глазах.
О, не склонись, бессмертный полк,
коси, пока роса!
***
Пересаживают сердца…
Как зажжётся.
Как заполыхает.
Ты на этом свете ли, на том?
Пересадка сердца. Жизнь – вторая,
запасная, как аэродром!
Вот она – игра, как в детстве в прятки,
вот оно – крылатое моё,
улетело в пятки. Пересадка,
как растенье, на другую грядку
беспощадно, где полынь, репьё…
Хоть бы мне оставил половину,
четвертинку, капельку, просвет,
Соловья-разбойника, калину
или про дубинушку куплет.
Ничего! В тебе – средотеченье!
Все моря, все тверди, дым и смог!
Речь была, осталось изреченье,
не ступить, и вовсе нет дорог!
Неужели мне послали строфы,
я молилась им усердно так -
избежать, чтоб автокатастрофы…
Поздно. Поздно. Просто рядом ляг!
Подержи ещё меня немного
на руках, мой милый, у груди,
доцелуй, донежь, доплачь, дотрогай,
долюби!
Я не знала, что так можно вольно
в чью-то жизнь, как в журавлиный звон,
корневище вскинув хлебосольно,
втечь, внедриться, будто в чернозём!
Но ты, непутёвое, старайся
быть смиренней, ласковей, умней,
сердце моё – лёгкий сгусток вальса.
мой цветок, порхающий в огне!
***
Никогда мне царевной не стать. Так останусь лягушкой –
большеротой, весёлой, в веснушках. Меня упрекать
не посмеет никто! Что не мыта тарелка, поломана кружка,
что не рода я княжьего, что не боярская стать!
В родословной моей – только пряхи, крестьянки, батрачки,
в окруженье моём – мхи лесные, опята, луга,
а слова – пресноводны и долгие зимние спячки,
мне не надо бояться, что мамка царёва строга!
Что она у окошка весь день там, где даль безоглядна,
где планета планете судьбы сообщения шлёт.
Я – земная, простая, лесная, почти травоядна,
от других неудобий, болот, разноперстья, щедрот!
Плачет лес, сколько слёзы его не прощай, бесполезно!
Но стремится стрела прямо в яблочко, в маковку, в топь…
Человечек ты мой! Из иного, как небо, созвездья,
правду можно, а сказку вовек тебе не побороть!
Можно истину выправить, миф же останется мифом,
ложью –
ложь! И един, как ни ведай, итог!
Левой ручкой махну – Русь начальная, темь неоглядная, скифы.
Ой, не рано ли ты мою шкуру лягушечью сжёг?
Кинусь в ноги – прости! Тёмноводное сердце так бьётся!
Не его ли хотел ты навеки бы завоевать?
Погляжу я направо – в сиреневой дымке болотце,
погляжу я налево – лягушка хохочет опять!
***
Как Леонтьевых много! Друзья мои, однофамильцы,
я – в сетях интернета, стихи точка ру, литпортал,
как рыбёх золотых в тихом омуте фраз и амбиций,
нахожу не одну, список мой многолик и немал!
Здесь – психолог, учитель, звезда та, что с телеэкрана,
здесь – простой воспитатель и мама прекрасных детей,
я хочу быть единственной в мире поэтов – Светланой,
быть одною Леонтьевой в мире иных новостей.
Так, как Кант, Абальяно, Пелевин, Дашкова, Прилепин.
Отчего в общей массе под тысячным номером я?
Из большого количества дней, городов, семицветий,
из полдюжины бойких песчинок в часах бытия!
У меня же иное семейного древа начало,
даже в комнате нашей был запах вишнёвый, густой!
Вещь в фамильном шкафу – брошь моя никогда не молчала,
джинсы охали будто, и им подпевало пальто.
А ещё шкаф хранил моей бабушки Анны тужурку,
пару кофт, пару юбок, отрез крепдешина на дне.
И заветную, где облигации займа, шкатулку,
обменять бы на деньги. Но деньги не стали в цене.
От лихих девяностых три «м» голубая бумажка.
Всё куда-то исчезло, уплыло, когда был свершён переезд,
Ахиллеса пята – отбродила смородины фляжка,
круг почёта – девятый у Данте закончился весь.
Мама, мама моя всё копила «на чёрный день» средства
и не знала, что надо на белый копить, так верней!
Я разбила копилку, а в ней от монет старых – тесно,
на крылечко я вышла, земля с этой точки круглей.
Да, Леонтьевых много – красивых, ручных, симпатичных,
и талантливых тоже, с характером, будто стрела.
Я когда-то, наверно, всех «я» соберу, всех «я» скличу,
и себя раздарю, как до этого, блин, не смогла…
***
Как дробинка слону
(я жива, не жива?
То ли в высь, то ль ко дну?),
повторяю слова.
А душа? Ты её
о брусчатку-асфальт.
Плюнул.
Снова – поёт,
не пушинка, а сталь!
Бьюсь, как рыба об лёд,
чешуя в серебре,
на столетье вперёд,
как пчела в янтаре.
Ношу дал – тяжела,
сто разлук, сто утрат.
Но несу, как несла,
где брусчатка-асфальт.
Чашку склеила вновь,
что разбитая вдрызг.
Всё прощает любовь –
Бог её в сердце вгрыз!
Библейская история
Как заклинание – гора Касьон,
из раны кровь – закат со всех сторон,
там сталь Дамасская, там горное стекло
разломом прямо в Библию вошло.
Сюжет ужасен: Камень. Каин. Злость.
О, сколько воплей в мире раздалось!
О, сколько криков: «Брата не убий!»
на сотни звёзд, на сотни стран и миль.
Твой брат с тобой, и он живой пока,
колечком дым летит под облака,
его душа, что на просвет близка
качается на ветках. Полный штиль.
Качается на ветках целый мир.
Твой брат любимый из ладошки пил,
в кувшин налей парного молока,
пока все живы. Рай ещё пока.
Вся музыка – в прозрачном ручейке,
вся нежность в братской маленькой руке,
весь мир на ветке там, где шмель в цветке!
Остановись, прошу, остановись!
Пусть этот камень в грот стекает, вниз!
Пусть прыгает, как мячик, по тропе.
Зачем, о, Каин, камень тот тебе?
Но злость превыше, ненависть сильней
любови братской и всего, что с ней!
Дамаск летит вдоль сердца, словно сталь,
Дамаск кружит, целуется в уста
холодные, как будто в киселе:
убитый Авель Каина жалел.
Убитый Авель Каина любил,
душа сочилась из последних сил:
- Ты из моей ладошки воду пил!
Озирис – в небе. За долиной – Нил.
…Прошли века. Ещё века. Ещё!
И Новый Каин камень вдруг нашёл,
всё та же зависть, что любви сильней,
в подол стекают тысячи камней.
И бьют наводкой – мутные зараз –
в родного брата с именем Донбасс…
…О, мне не плохо, мне ещё больней,
история сквозит в горниле дней,
лжёт снова Каин Богу самому:
«Я разве сторож брату своему?»
Бог отвечает: «Будешь проклят ты!»
Весь мир на ветке стынет, у черты!
Время Эллад
Баллада
Ах, пой, соловушка, и те, кто иже с нами!
Гнездо твоё под ветками, у камня –
оно почти что славный Третий Рим!
Груба основа, но земля под ним!
Упруги корни, полумрак чуть влажный,
забудь про тех, что жадны и продажны,
ты пой, соловушка. О нет, мы не устали.
Не перережут горло, что из стали.
Я узнаю тебя – на сердце шрам!
Твой славный Рим не подлежит паденью,
он сцеплен плотно, в нём такой же шарм,
дворцы и парки с томною сиренью,
ручей бурлит, запружен блёклым илом,
Ромея слабнет, выжженной могилой –
Александрия и Босфор принижен,
твой Третий Рим один такой, поди же!
И ты меня узнал – на сердце шрамы!
Мы обменяли наши мелодрамы
на пение из окон школьных лет.
Сквозь нас протянут нитью Белый свет,
не расщёплённый, жгучий, чешуёю
прикрыты веки. Скоро рухнет Троя,
и центр земли Ордою ввысь взовьётся,
посланницею гаснущего солнца.
Великий Новгород, затем Москва предстали,
их горла тоже сделаны из стали,
не перережет варвар – ножик крив!
Ах, пой соловушка – мой Константин Великий,
в тени берёз, на ветках бурых ив.
Иеремии сказано так в книге,
ты перенёс столицу на восток,
раздел наследия свершился в быстрый срок.
Кувшины с виноградом и вином
в земле хранятся. Клювиком зерно
проело пашню. Песня – это сон,
ты пой, соловушка!
Твой Рим – не Вавилон…
SPЕRО MЕLUОRА
Что взять с меня? Когда я тоже сфинкс,
что сторожит, окаменев, словесный
набор в семь нот, хоть вовсе изведись,
упряма я – меня не сдвинешь с места.
Весь мир пропитан музыкой до дна,
и заживо меня сжигает рифма,
сгребу сорочку на груди из льна,
что Пенелопа грезит, Суламифь ли.
О, кружевное, каменное, о!
Застывшее то ль в смехе, то ли в плаче!
Что под надзором азиатских львов
длинней, чем вечность, музыки тем паче!
Почти нагая до нутра душа:
за каплей капля этот камень точит!
Негаданно уйти бы – не ушла,
нежданно бы исчезнуть, но нет мочи.
Все скатерти расстелены – не стой,
здесь тьма дорог, хотя бы сделай милость,
обычною дорогой ли, кривой,
прямой ступай, но нет, не получилось!
И чтоб уткнуться в плечи – пощади!
Упасть в колени – чтоб дышалось ровно!
Чтоб высечь слово то, что из груди,
то самое, что выжгло всё нутро мне!
Когда из пепла – гроздь костра красна,
и сок на грудь стекает постепенно.
Весь мир пропитан музыкой – до дна:
в тебе продлился самой нотой верной!
И если б мне сказали люди – миф,
всё это бред, какие замки, скифы?
Но лишь глаза прищурю: камень, гриф,
и лев с огромной гривой, кудри – рифы.
У вас картонный мир, песчаный дом,
и если приглядеться спозаранку,
так я срываю с болью и трудом,
багровую, присохшую огранку…
***
Вот такие, как ты – два цыгана в крови,
песни – сливами наливными,
душу жалят слова, все они о любви!
Соблазняться не надо бы ими!
Вопреки очарована, обольщена,
а в тебе – целый табор цыганский!
Песни под ноги катятся, рвётся струна,
и земля содрогается царски!
И – ногою об пол! И горит, и горит
воздух слив, бузины, винограда.
Позабыла про всё: слёзы, горечь и стыд,
стала веткой я этого сада!
Хочешь рви, хочешь гладь, хочешь в небо вплетай,
хочешь жги как звенящую песню.
Я пропала совсем, но шепчу: «Лепота!»,
я влюбляюсь без права воскреснуть!
Вот ведь выпало мне – ни сестрой, ни женой,
а желанною стать на весь вечер,
там, где воздух горит – золотой, наливной
и у локтя закат, у предплечья!
Ты таких, как перчатки меняешь, как я –
для зимы, для весны и для лета,
обвиваю я шею твою, как змея,
вся, как ветка под август, раздета!
Поцелуем сгораю – в устах, на руках.
И грудная вздымается клетка.
Пропитался ты мною на горьких ветрах,
что с меня – я всего только ветка…
И когда отгорит эта песня во тьме,
не заметишь, что жизни не станет.
Ничего-то ты после не сыщешь взамен,
песни той, что горит между нами!
Всекрылатая! Вечная! Сливы в листву
синеоко легли, спелотело!
Я последнюю ягоду с ветки сорву.
Время кончилось.
Завечерело.
Но горит и горит этот воздух в дому,
дым взлетает по-царски на крыльях!
… Ты оставил перчатки. Они посему
твои самые тёплые были!
***
От такой вот любви – страсть и пыл,
где помол-жернова, явь и быль,
где душа рвётся в хлам на рассвете,
там, где мир расщепляется на
до и после, на нити руна
от такой вот любви – будут дети!
Что там бренное наше житьё?
Если все мы прошли сквозь неё,
сквозь любовь – и взошли, и пропали…
Это – совесть, горнило, ковчег,
это – солнце, чешуйками век
чуть прикрытое, в самом начале.
Это – кокон, что скручен внутри,
ножки-ручки, он нежно парит
там, во мне на оранжевых ветках.
И мне знобко, а где же он был,
кабы наша – ни страсть и ни пыл,
где, в каких расцветал бы планетах?
Смесь земной и небесной любви,
бури, вьюги, цветов и зари,
что сползает по лицам прохожих,
что стекает по русой косе,
это надо же: листья в росе,
сердце – голое, настежь, без кожи!
Так люблю я, дитяти, тебя,
пять недель, как зачат, с октября,
отцвели, где пурпурные розы!
Кокон мой, моя капелька, цвет,
колыбель, райский сад, Божий свет,
доктор, нянечки, токсикозы.
Вся вселенная и Страшный Суд
сторожат меня, дыбятся, ждут
девять месяцев маятно, гулко,
крутят пряжное веретено,
понедельное полотно,
вьётся нитка и кружится втулка.
И семь ангелов в мире кружат,
семь лесов, семь озёр ткут мне плат
из бузины багряной, калины.
А в пространство нагое сынок
выйдет, сбудется лишь только срок,
припоясанный лишь пуповиной…
Летопись
947 год
1.
«Готовьте мёды!» – Хмельно, бражно
древляне получили весть,
был день такой же – воздух влажный,
всё злее и настырней месть!
Чем залечить на сердце раны?
Когда – не сердце, лоскуты
внутри знобящие?
Древляне,
зачем – в такой-то день? –
сваты?
Ах, неразумные! Так больно,
так нестерпимо! Звуков – тьма…
И – смерть бывает хлебосольной!
И – жаркой, от обид, зима!
Три голубя – вот всё богатство,
три воробья – полюдья дань!
Гори, гори, коль не погасло:
вся чернь земная, солнца рвань,
всё это - горькое, всё – бабье,
шмотьё, тряпьё истлей, растай!
Четвёртый раз, на те же грабли,
ступить, как будто лепота?
Лицом к окну прильнула Ольга,
но дождик смыл лицо водой.
Надела бусы, стёкол дольки
рассыпались перед бедой.
- Верните мужа! – воскричала.
За око- око, зуб –за зуб.
Но нет у вечности – начала.
Был пресен день. Не вкусен суп.
О, мести сладкая услада!
Возмездия всё зрящий зрак!
…А я так сделать –
не смогла бы,
хотя и надо было – так!
2.
Десятый век. Земля ещё – тепла.
Насыпал август в листья спелых яблок.
Рожаю сына – Божьего посла.
Рожаю ангелочка в муках бабьих.
В палатах царских – крики, суета.
И повитуха толстыми руками
ощупывает тело мне. Снята
в крови вся юбка с влажными краями.
Или я брежу?
Ночь. Автозавод –
роддом, посёлок Северный…
Да, брежу!
А повитуха молвит:
«Настаёт.
Дыши почаще. А теперь – пореже.»
Несут тазы – серебряные все.
В них отражаются так больно и так остро
под Боричевым спуском в полосе
лесостепной сожженные погосты!
Какой победой заплатить за жизнь?
И нет платка – упрятать слёзы эти!
«Лежи, княгиня, - молвят мне, - лежи!
Как никогда ещё на белом свете!»
Ну, что роддом?
Ну, что, Автозавод?
С твоей огромной – с небосвод – палатой?
…Вот, золотой мой, мой родной народ,
Псков и Десна сплотились вешней датой!
И возвернутся рати на ладьях.
Причалят их сурны гудящей гимны!
… Любимый сын, кровинушка, дитя
вселенной всей!
О, Боже, помоги мне!
Молитвенно – откуда взять слова,
как не из Божьего Писания? – шепчу я!
Что я – жива.
Что Русь моя – жива!
Она во мне – в полубреду – кочует!
О, голенькое тельце малыша,
прижатое ко мне! Я – стала мамой!
И всей земли крещёная душа
равноапостольски предстала православной!
О, птицы те, что вытканы во снах!
О, листья те, что вышиты на ткани!
Со мною – сын.
Теперь я не одна.
О, трепещите –
грозен век! – древляне!
Сын
«…И нарекла его Асир»
из Библии
Как мне тебя спасти? Договориться
всё с тем же Ноем? Взятку дать кому?
Матросику, что булку ест с корицей?
Иль, может, капитану самому?
Но толкотня вокруг: детишки, звери.
Авоськи и баулы – на полу.
Кричу, зову… а под ногами – перья,
песок и стёкла, втоптаны в золу.
Туман сиренев, густ, как будто масло.
Хватаю за плечо – а вдруг твоё?
Матросик вытер губы. Белой краской
окрашен мостик. Дед вопит: «Жульё!»
Толкает в спину: «Дамочка, скорее…»
Я упираюсь, словно приросла.
И лишь звезда холодная на рее,
и паруса, как хищных два крыла.
… Ты лучше накажи меня, о, Боже!
Но не его! Пусть грешен он стократ!
Пусть я, не он - безлика и ничтожна
пред этим миром, что грозой объят.
Спаси всех тех, кто оступился нынче.
Кто не прощён, так ты его прости.
Кто лжив, кто вороват, кто обезличен
под бой курантов ровно до шести.
И я клянусь, что выучу английский,
что на гитаре курс пройду к весне.
Всё, что желаешь! Ананасы, виски,
кисель, оладьи на муке, зерне…
Но лишь его спаси. Его. Его лишь!
Как сын Иакова спасённым был Асир!
А всюду – небо.
А повсюду – море.
К груди прижался нарождённый мир...
***
…Так настигли меня все пожары, все войны земли,
так настигли меня катаклизмы, Чернобыль, геенна,
все леса, все луга, все отравленные ковыли,
все проклятия рода, что вплоть до седьмого колена.
Пусть бы кончилось зло то, что есть в атмосфере, на мне!
Закрутился в спираль генетический код и зачах бы,
и завис, как компьютер, и высох бы на целине!
…Доктор медленно палец за пальцем расправил перчатки.
Мы рожаем сынов. Мы не знаем, что будет затем.
Мы в кругу неизвестных досель патологий в квадрате.
Мы ни норма уже, мы ни гост, ни стандарт. Мы – есть крен,
многолучность оси, перекос, перепад, недографик.
Я сползу по стене.
Я усядусь на белом полу.
Что-то скажет мне доктор, мол, всё исправимо, не трусьте!
…Из какого ты века, мой враг, отпускаешь стрелу,
что вонзается в сердце – повздошно, подпазушно, с хрустом?
Дальше: две операции, нянечка, вздох медсестры,
репетиторы в школе и платные курсы в инязе.
Но нет-нет патология выпадет вдруг из игры,
и нет-нет отклонения высунут морды бессвязно!
Фокусима, Чернобыль – остатки, ошметки, плевки
прямо в душу летят мне, их время разбрасывать камни,
доставать кровянистые, густо мясные куски,
и меня – да об стенку, да в лоб мне своими крюками!
Я – по-царски щедра, терпелива, и много снесу.
Промолчу и стерплю, отгоняя тяжёлые думы.
Между строк я читаю про ангельский промысел, суть,
где-то есть светлячок,
где-то отзвук я слышу сквозь зуммер…
***
Не просто я люблю – растворена,
рассыпана, растёрта на кусочки,
любовь, как омут, где не видно дна,
мой сын, кровиночка, бессонны ночки!
Пищи мне чаще. Говори со мной.
Я и сама люблю сорить словами.
…Дорогу постелила б пред тобой,
сама легла бы между берегами.
Все беды бы смолола в жерновах
и, как муку, развеяла по полю.
Я не могу так жить – не при делах,
мне нужно, чтобы честно – съесть пуд соли.
Знать, что и как. Соломку подстелить.
Заштопать раны, что в душе сыновьей,
сквозь стены видеть, сквозь туманов зыбь
всем существом, всем запредельем, кровью.
Упрятать бы от мира, от судьбы,
тебя мой большеротый, кареглазый,
кривой тропинки, от авось, кабы
так, как могу – светло, богобоязно…
И надо бы прощаться. И гудки
тебя зовут. А мне приличья ради
рукой бы помахать. Но вопреки
ладонью глажу стриженные пряди…
Информационная война
Прошу, не покидай меня, мой сын,
ни мысленно, ни так, чтоб хлопнуть дверью
и чтобы – в дождь среди глухих годин
умчать по бездорожью, по неверью.
Итак, моя седая голова…
А без тебя мне не суметь, не склеить
жизнь по крупицам, видимым едва,
по каплям, по камням, пустым аллеям,
по городам, мужчинам, небесам!
Ты помнишь, собирала как в дорогу
твой вещмешок? А ты ответил – сам
всё уложу, не надо ради Бога!
Я знала, надо было отпускать,
но не могла я расцепить ладони!
…А нынче время призывает рать,
и Украина под фашистом стонет.
И степь лежит – полынное быльё –
открыта настежь Западу и вьюге.
Под красный флаг, под вещий флаг зовёт,
как в прошлом веке Русь зовёт на юге!
И снова – бой! И наши – там и тут,
и здесь свои и там свои. Помилуй!
Когда свои своих нещадно бьют,
ложатся рядом в свежие могилы.
Чернее нет войны, чем против лжи,
чем против мифов, блуда информаций.
Не для того мы отстояли жизнь,
и снова в полымь из огня – сражаться!
Живые люди - в топь, в кровавый бой
в бой против изречений, слов-наитий.
Целую землю – зло остановите.
Пусть будет мир. Пусть хрупкий.
Пусть любой!
***
Латынь так похожа на света узоры,
как будто мелодия, вся сквозь меня,
ты был или не был? Spero mеluоrа,
сама виновата, кого тут пенять?
Уйдёшь ли, останешься? Лучше б остался.
Как сердце своё я потом отдеру
от птичьего крика, от пения станций,
скользящих лучей по стеклу поутру?
И кто же осудит – таких одиноких,
где воздух так тонок, где смех – из огня?
Ветвями сплетались мы – руки и ноги,
и длились мелодии все сквозь меня.
Вцепилась Москва в ствол земли, где когтями,
клыками, где Красная площадь и ЦУМ,
мы – вверх по Солянке, сплетаясь словами,
с баулами, сумками шли наобум.
Я век не забуду: сквозь небо, сквозь думы
потоки машин и плакаты реклам,
как Шёлковый путь тот, что сквозь Каракумы,
так мы сквозь столичный, полуденный гам!
Всего-то грехов – лишь мелодия эта,
что хлеба краюха, вино со стола,
пропитана ей вся земля-вся планета,
прошедшая сквозь, что в тебе замерла.
О, мёртвый язык, как в закрытом сосуде,
как в озере, что с непроточной водой,
на ней, на латыни, не думают люди,
«Spero mеluоrа, – твержу, – дорогой!»
Иль spero? – Где дороги-любы дороги,
и смерть, говорят, где красна на миру,
как ветви сплетались мы - руки и ноги,
мелодией схвачена, я – не умру!
***
«Бузина цельный сад залила…»
Марина Цветаева
«Не бузи!» – Так ответил ты мне.
Лето я проведу в бузине –
среди ягод, цветов и орехов.
Где закаты сползли по спине,
ты же сам, словно по целине,
как на тракторе больно проехал…
Вся изрыта душа – сквозь неё
видно наше житье-бытие,
сок стекает багровый по пальцам.
Пряный август накормлен, обут,
в нём купель, колыбель, Страшный Суд
тот, что выиграть, не проиграться!
Грех один тот, что ягоды рву,
ноги босы – ступаю в траву,
не бузи, не бузи – бузенично!
С вишней смешан, приправлен компот,
вся вселенная сквозь нас пройдёт,
остановится у приграничья.
Мы – как дерево, мы – сплетены,
и созвездие из бузины
там, где воздух острее стекла
сине, жёлто, багрянцево, ало
надо мной и тобой расцветало
и змеилось на кромке тепла.
Мы, как дерево единоствольны –
губы, руки и локонов волны,
прорастали в пространстве одном.
Пусть женою твоей я не стану,
бузины – ягод спелые раны
Бог задумал – не явью, а сном!
Ты любим – жизнь твоя словно льётся
через край, через красное солнце,
через всё, в чём тебе нету равных.
И неважно мне – любишь ли, нет,
пусть стекает душа, как рассвет,
после, после заштопаю раны!
Исповедь из цикла «Женские судьбы»
Мой муж – отец твой бросил нас.
Нет, не физически – морально.
И я его долой бы с глаз,
но сердце – нет! – вопит банально.
Предателя четвертовать! – Кричит мой ум,
душа по-птичьи
крылом спасает наобум,
слепая, в песенном величии!
Она – совсем обнажена.
Она в любви совсем без кожи.
А муж – с другой хмелей вина
той, что румяней и моложе…
Я сына в садик отведу,
он тельцем всем ко мне прижмётся.
Забыть бы мне свою беду,
и в солнце мне увидеть солнце!
Как быть, как вить гнездо, ковры,
как пылесосить, жарить пищу?
Как сына с этакой поры
одной тянуть мне – лживей, чище?
Как уберечь его от зла,
коль подрастёт, плохих компаний,
от битв под дых, из-за угла,
сберечь, упрятать как заранее?
Душа без кожи – свет ли, тьма…
Иная плоскость в мыслях, полость…
Кто мне поможет? Я сама!
Кто мне подскажет? Жизни голос!
Что киснуть? Выйду. Оглянусь.
А сын, там, за окном маячит!
Прочь горесть, беды, путы, грусть!
Спасибо, что ты есть, мой мальчик!
Эллада
Ах, праматушка-Эллада,
сок стекает винограда,
ноги пляшут – винный чан
установлен на плечах
Спарты, Фивы, Сиракузы.
Мы – единого союза,
ни к чему в наш век – мельчать!
Ах, гляди, что стало с нами:
бог полей, убитый в яме
под Донецком пулей в грудь.
Нас сожгли в Одессе в мае,
танки спины нам ломали,
грязь кругом, разрывы, жуть!
Кровь, что соком винограда
в шар земной впиталась жадно,
Спарта, Фивы и Эллада,
плача, по сердцу снуют!
Варвар режет жилы, вены
вдоль, по рёбрам, пополам,
но едины тут
и там
кровеносные системы!
Жжёт дворцы, там жили боги…
Парки рушатся дороги.
Кровь, что соком винограда
в шар земной впиталась жадно
до Америки дошла:
- Варвар! Ты из-за угла
нож вонзал нам прямо в спину,
в рёбра, чрево, пуповину!
Наша кровь – теперь твой яд!
Кушай, кушай виноград.
Это мы – внутри там, в чане,
сочно, ало мир качали,
на костях плясал ты наших
злых, голодных и уставших.
Варвар – варваром остался,
он иной, продажной расы!
Он распял нас – вознеслись мы,
он втоптал нас – словно кисти
проросли мы, соком стали,
это мы ли, ты ли, я ли
на осколках, на металле,
чтоб настало время правд,
время новое – Эллад!
***
Плевать, что Каин точит топоры,
не страшен нам Иуда – злой предатель.
Боюсь иного, что в душе, внутри
не гаснет боль, её тугих объятий.
Что сорняком растёт сама собой,
на шраме шрам, на ране ноет рана:
что детям уготовано судьбой?
Что им оставим бережно и рьяно?
Разрушена Берлинская стена,
а что за ней? Пустыня, наркотрафик?
Мы искренни – душа обнажена,
а нам в ответ: анафема анафем.
Мой край родной - одна шестая часть
огромной суши до границ с Китаем,
тебя на нефть из сланца обокрасть
американцы фосфорно мечтают.
Нас изнутри пытаются убить,
из нас верёвки свить – стереть, что свято.
Я упираюсь, вглядываясь в зыбь,
Я – мама сына, ставшего солдатом.
Пусть им смешно – мольба, молитва, крест:
моё оружие, мой меч, клинок, забрало!
И Бог не выдаст, и свинья не съест,
что было русским, то другим не стало!
Не станет впредь. Не выскользнет из рук!
Пишу письмо, мой скоро сын приедет,
за русский щит, за сердца громкий стук,
за то, что будет нашею победа!
Роды. Великая Матерь.
Эпилог.
А день был солнечным. Был август. Жаркий Спас.
Резь в пояснице – вот оно, начало!
Тогда я губы до крови кусала.
Тогда молилась яростно за нас!
Врачи, тазы, шприцы…не разберу
кто с кем там спорит о дожде и лете.
Какое нынче, всё равно, столетье,
кто правит – князь ли, царь ли поутру!
Я за руку хватаю медсестру,
она роднее мне всего на свете…
Она должна сказать в каком часу
отпустит боль, когда мой сын родится!
И где она, та самая граница,
где начиналась жизнь, где Божий суд?
Где Русь взошла – благая, маков цвет,
где князь взошёл с княгинею на ложе,
ключ от Царьграда под ковром, в прихожей,
и оттого-то смерти вовсе нет!
И сквозь меня, летящую на свет,
весь мир продлён на вечное раденье…
А муки родовые – очищенье,
а слёзы, стоны – всех святых завет.
Дышу, дышу. О, рыбонька моя,
сынок мой, сомик! Я – река, я – море,
я – княжий щит, где град стоит на взгорье,
вселенная, галактика твоя!
Спасение от вьюг, от ветра, гроз.
Мне страшно без тебя: минуты-годы…
И вот ты в космос из меня выходишь,
и пуповина держит, словно трос!
…В пелёночки завёрнутый лежишь!
Как старичок кривишь смешные губы!
Пусть мир тебя вот так, как мама любит.
Пусть также бережёт, как я, малыш!
***
Пророчат Апокалипсис стране,
пророчат страшный Суд. О, неужели
не видите: купели, колыбели,
старушки, мамки, кружева во льне?
О, как сильна, чиста благая связь
вот с этим полем, небом и дорогой!
Не верьте самозванцам, лжепророкам.
Нет, Русь моя навеки родилась!
…Сорочку на груди сожму в горсти,
как пережить такую мне годину?
…Младенчику рассекнут пуповину,
к груди приложат – милая, расти!
О, сон-трава, бессмертник, череда,
настойки из черёмухи и вишни!
Куличики пасхальные на пышном,
изюмном тесте, лучшие года!
А речь! Язык! Былинные слова!
Колокола звенят, не назвенятся!
Аллеи, парки в пелене акаций.
Здесь правда всё. И родина права!
Таких боялись недруги. Аркан
набрасывать пытались – бесполезно!
Что стрелы, яд, что нож, где высь и бездна?
И восвояси возвращался хан.
Скажи «люблю» ей сотни тысяч раз,
скажи Руси сто тысяч раз – святыня!
Она навеки присно и отныне,
как все бойцы – в рубашке родилась!
Про кино
«Жил певчий дрозд» - названье кинофильма,
приправлен перцем, словно он ванильно,
семидесятый год, прошедший век.
Литавры. Пауза. Кружит грузинский снег.
А что тебе? Сожжённые мосты,
и певчие вцепляются дрозды,
как будто в горло, и когтями рвут
пространство, время – в тонусе минут,
в часах – кукушка та, что каждый час
считает август, день, медовый Спас.
И вижу я, как певчие дрозды,
лишь чуть весна, вцепляются в сады
и рвут пространство, время тоже рвут.
Сладка ли песня из медовых пут?
Мне этот город трудно удержать,
то ввысь, то вверх, а то и вовсе вспять –
вот докатились до самой Эллады!
Из горла, что сломалось, песнь сладка,
литавры бьют, и пауза пока
в тени, проспавшего столетья, сада!
Оттуда, из глубин, кукушка жжёт,
как автор в интернете в наши годы.
Дрозд вьёт гнездо, и песня, словно мёд,
не вьёт гнездо кукушка, что «дань моды».
Где сломанное горло, там рубец.
В Элладе всё спокойно. Мальчик-чтец
твои стихи муслякает умильно.
«Жил певчий дрозд» - названье кинофильма,
я досмотрю сюжет – настанет срок!
Античный город – там, на дне пушок,
гнездо – гнездом, с краёв кувшин из глины,
там время утекло вином старинным,
рассвет нам горла, где рубцы, обвил,
и ангел – по подсчёту семикрыл –
вцепился в горло, словно в пуповину!
Родись опять! Родись столетье кряду!
Упали озимь – будут корни саду,
тела легли, чтоб воскресить Элладу,
что тяжестью нависла пирамидно.
А что рубец –
так под шарфом не видно…
***
Не иссякнет душа, не утихнут молитвы
да не будет брат братом намеренно бит!
Посмотри: в шар земной сколько наших зарыто,
посмотри: пуля-дура и нас не щадит!
Двадцать первый наш век! Наковал ты железный
нашей Родине русской былинный хребет –
ни убить, ни взорвать, ни сломать! Бесполезно!
Ни в бетон закатать этот бронежилет!
Кто свободен от веку, тому про оковы,
кандалы и про цепи нужды нет пропеть!
Вот и слышится звук – тот знакомый, кондовый,
вот и видится сцепка, слияние, крепь!
Сколько прадедов наших вдоль берега Волги
понастроило верных жилищ и церквей!
На три метра во глубь! Купола вдоль дороги!
Мы повязаны крепко историей всей.
Пережили мы столько эпох, потрясений,
кризис лет девяностых и нынешних лет.
Но запомни: одно есть, из многих, спасенье,
оберег от несчастий, исчадий и бед:
это то, чтоб едиными быть, как и прежде,
это чтоб друг за друга стоять нам горой!
Не продастся ни Западу - злому невежде,
не купиться за рубль, не увлечься игрой.
И чтоб заповедь знать - этим совесть богата -
от Царьградовой пушки в Сарову пустынь,
никогда воевать не пойти брат на брата,
не ударить, не плюнуть, не выдать!
Аминь!
***
Царь-колокол. Императрица Анна
и белокрыл Архангельский собор.
История – велика,
многогранна
и, кажется, глядит на нас в упор!
Она сама, где хочет, ставит точку
и восклицательный, где хочет, ставит знак!
…Царь-колокол был тяжестью вколочен,
к земле притянут, важностью набряк.
О, красотой спастись бы в этом мире!
Но красота не приподъёмна в высь!
Ни на канатах, на двойном шарнире
звучанием, звеня, не вознестись!
Лишь величальную пропеть косматой глыбе,
где пояски канвою да листки.
Молчи, молчи! В наш век,
где мега-кибер,
где мега-власть, где мега-дураки!
Ну, что ж довольно нам былых и битых,
голов, достаточно, порубленных как встарь!
Молчи, молчи! Я не вчера убита
и не повешена, как твой звонарь!
И нет во фресках, Житиях царёвых
простолюдинок, швей, избяных прях!
Всё – ровно.
Всё – размерено до слова,
до мерной фразы, рдяных строк в мирах.
Но отчего мне вопреки столетьям,
сквозь хмарь, сквозь немоту погибших нот
всё чудится: звонарь взбежит по клети
и красотою мир спасёт.
Вот-вот!
***
Ты, чья любовь, скажи, нижегородский кремль,
поэтов ли, певцов ли, музыкантов?
Ты столько повидал – царей, ветров, земель,
ты столько слышал – бездарей, талантов.
В твоих темницах был: разбойник, вор,
в твоих палатах: вождь и воевода.
И клад зарыт у Дятловых был гор,
библиотека княжьего прихода.
Как оценить твой подвиг? Говорят,
что кровь и пот вобрал багряный камень.
Русь, на кресте распятая стократ –
тобой жива, как памятью, веками!
Но снова клич раздастся – высший глас,
спасти не просто область, всю планету!
Сердца особенно заточены у нас
и оттого: сын за отца – к ответу!
Жестокий век – его хребет пролёг
по нашим спинам трепетно и яро!
Кто ляжет нынче в башню поперёк,
скажи, чьё тело вмуровать пристало?
Не просто в кладку древнего кремля,
не просто, чтобы замешать основу,
а в жёлтый брус оси, где вся земля
вращается, измеренная словом!
Вот выкован клинок и возведён
на сто пространств твой жаркокрылый терем!
Нижегородский кремль, дождём студён,
готов сражаться с ворогом и зверем!
Но лишь одно, как сердце из груди,
что призвано присягою солдата,
ты своего не выдай, не суди,
ты не пойди войною брат на брата!
Сказ. Ярополк.
Рука устала меч держать,
разверзлось время вдоль.
Но всё равно –
за ратью рать,
щитом прикройся, что ль!
Мы все в ответе за отцов,
в ответе за мужей –
коль ядовитое кольцо
всё ближе и ясней!
А ворогов – косой коси,
а недругов не счесть!
Они клялись: от бед спасти.
Кричали: вот вам – крест!
Они свивали вдоль границ
змеиные тела,
они отрядами паслись
у города-села.
Чтоб мы забыли свой язык
на «о», на «а», на «и»,
певучий терем, Божий лик,
где мы костьми легли!
Чтоб иступился и умолк
былинный свет в глазах.
О, не склонись, бессмертный полк,
коси, пока роса!
***
Пересаживают сердца…
Как зажжётся.
Как заполыхает.
Ты на этом свете ли, на том?
Пересадка сердца. Жизнь – вторая,
запасная, как аэродром!
Вот она – игра, как в детстве в прятки,
вот оно – крылатое моё,
улетело в пятки. Пересадка,
как растенье, на другую грядку
беспощадно, где полынь, репьё…
Хоть бы мне оставил половину,
четвертинку, капельку, просвет,
Соловья-разбойника, калину
или про дубинушку куплет.
Ничего! В тебе – средотеченье!
Все моря, все тверди, дым и смог!
Речь была, осталось изреченье,
не ступить, и вовсе нет дорог!
Неужели мне послали строфы,
я молилась им усердно так -
избежать, чтоб автокатастрофы…
Поздно. Поздно. Просто рядом ляг!
Подержи ещё меня немного
на руках, мой милый, у груди,
доцелуй, донежь, доплачь, дотрогай,
долюби!
Я не знала, что так можно вольно
в чью-то жизнь, как в журавлиный звон,
корневище вскинув хлебосольно,
втечь, внедриться, будто в чернозём!
Но ты, непутёвое, старайся
быть смиренней, ласковей, умней,
сердце моё – лёгкий сгусток вальса.
мой цветок, порхающий в огне!
***
Никогда мне царевной не стать. Так останусь лягушкой –
большеротой, весёлой, в веснушках. Меня упрекать
не посмеет никто! Что не мыта тарелка, поломана кружка,
что не рода я княжьего, что не боярская стать!
В родословной моей – только пряхи, крестьянки, батрачки,
в окруженье моём – мхи лесные, опята, луга,
а слова – пресноводны и долгие зимние спячки,
мне не надо бояться, что мамка царёва строга!
Что она у окошка весь день там, где даль безоглядна,
где планета планете судьбы сообщения шлёт.
Я – земная, простая, лесная, почти травоядна,
от других неудобий, болот, разноперстья, щедрот!
Плачет лес, сколько слёзы его не прощай, бесполезно!
Но стремится стрела прямо в яблочко, в маковку, в топь…
Человечек ты мой! Из иного, как небо, созвездья,
правду можно, а сказку вовек тебе не побороть!
Можно истину выправить, миф же останется мифом,
ложью –
ложь! И един, как ни ведай, итог!
Левой ручкой махну – Русь начальная, темь неоглядная, скифы.
Ой, не рано ли ты мою шкуру лягушечью сжёг?
Кинусь в ноги – прости! Тёмноводное сердце так бьётся!
Не его ли хотел ты навеки бы завоевать?
Погляжу я направо – в сиреневой дымке болотце,
погляжу я налево – лягушка хохочет опять!
***
Как Леонтьевых много! Друзья мои, однофамильцы,
я – в сетях интернета, стихи точка ру, литпортал,
как рыбёх золотых в тихом омуте фраз и амбиций,
нахожу не одну, список мой многолик и немал!
Здесь – психолог, учитель, звезда та, что с телеэкрана,
здесь – простой воспитатель и мама прекрасных детей,
я хочу быть единственной в мире поэтов – Светланой,
быть одною Леонтьевой в мире иных новостей.
Так, как Кант, Абальяно, Пелевин, Дашкова, Прилепин.
Отчего в общей массе под тысячным номером я?
Из большого количества дней, городов, семицветий,
из полдюжины бойких песчинок в часах бытия!
У меня же иное семейного древа начало,
даже в комнате нашей был запах вишнёвый, густой!
Вещь в фамильном шкафу – брошь моя никогда не молчала,
джинсы охали будто, и им подпевало пальто.
А ещё шкаф хранил моей бабушки Анны тужурку,
пару кофт, пару юбок, отрез крепдешина на дне.
И заветную, где облигации займа, шкатулку,
обменять бы на деньги. Но деньги не стали в цене.
От лихих девяностых три «м» голубая бумажка.
Всё куда-то исчезло, уплыло, когда был свершён переезд,
Ахиллеса пята – отбродила смородины фляжка,
круг почёта – девятый у Данте закончился весь.
Мама, мама моя всё копила «на чёрный день» средства
и не знала, что надо на белый копить, так верней!
Я разбила копилку, а в ней от монет старых – тесно,
на крылечко я вышла, земля с этой точки круглей.
Да, Леонтьевых много – красивых, ручных, симпатичных,
и талантливых тоже, с характером, будто стрела.
Я когда-то, наверно, всех «я» соберу, всех «я» скличу,
и себя раздарю, как до этого, блин, не смогла…
***
Как дробинка слону
(я жива, не жива?
То ли в высь, то ль ко дну?),
повторяю слова.
А душа? Ты её
о брусчатку-асфальт.
Плюнул.
Снова – поёт,
не пушинка, а сталь!
Бьюсь, как рыба об лёд,
чешуя в серебре,
на столетье вперёд,
как пчела в янтаре.
Ношу дал – тяжела,
сто разлук, сто утрат.
Но несу, как несла,
где брусчатка-асфальт.
Чашку склеила вновь,
что разбитая вдрызг.
Всё прощает любовь –
Бог её в сердце вгрыз!
Библейская история
Как заклинание – гора Касьон,
из раны кровь – закат со всех сторон,
там сталь Дамасская, там горное стекло
разломом прямо в Библию вошло.
Сюжет ужасен: Камень. Каин. Злость.
О, сколько воплей в мире раздалось!
О, сколько криков: «Брата не убий!»
на сотни звёзд, на сотни стран и миль.
Твой брат с тобой, и он живой пока,
колечком дым летит под облака,
его душа, что на просвет близка
качается на ветках. Полный штиль.
Качается на ветках целый мир.
Твой брат любимый из ладошки пил,
в кувшин налей парного молока,
пока все живы. Рай ещё пока.
Вся музыка – в прозрачном ручейке,
вся нежность в братской маленькой руке,
весь мир на ветке там, где шмель в цветке!
Остановись, прошу, остановись!
Пусть этот камень в грот стекает, вниз!
Пусть прыгает, как мячик, по тропе.
Зачем, о, Каин, камень тот тебе?
Но злость превыше, ненависть сильней
любови братской и всего, что с ней!
Дамаск летит вдоль сердца, словно сталь,
Дамаск кружит, целуется в уста
холодные, как будто в киселе:
убитый Авель Каина жалел.
Убитый Авель Каина любил,
душа сочилась из последних сил:
- Ты из моей ладошки воду пил!
Озирис – в небе. За долиной – Нил.
…Прошли века. Ещё века. Ещё!
И Новый Каин камень вдруг нашёл,
всё та же зависть, что любви сильней,
в подол стекают тысячи камней.
И бьют наводкой – мутные зараз –
в родного брата с именем Донбасс…
…О, мне не плохо, мне ещё больней,
история сквозит в горниле дней,
лжёт снова Каин Богу самому:
«Я разве сторож брату своему?»
Бог отвечает: «Будешь проклят ты!»
Весь мир на ветке стынет, у черты!
Время Эллад
© Copyright: Светлана Леонтьева 2, 2015
Свидетельство о публикации №115082406792
Свидетельство о публикации №115082406792
Рецензии