За океаном, у сородичей...

Выходит где-то там в Америке неведомая мне газета сорoдичей "Еврейский мир", которая взяла и напечатала фрагменты из моего цикла "Родословная". Отправила туда стихи чудесная моя австралийка Наташа Крофтс, воспринял их редактор Арье Юдасин, и опубликовал со своим же предисловием, за что им поклон и благодарность.
Трогательная такая публикация)))


Ссылка не открывается, поэтому вот что там есть:

«С тобою я тоже река»
АРЬЕ ЮДАСИН

Почему-то мне захотелось назвать этот материал строчкой своего старого стихотворения, заговорившей о связи семейного, народного — и своего. Может быть, оттого, что мы с Яном земляки-питерцы. Может быть — из завистливой симпатии к его нормальной тысячелетней еврейской вжитости в поток поколений, к его знанию себя каплей — неповторимой, сверхценной, той, без которой мир несовершенен и недосотворён, но всё-таки только одной каплей в движении по земле его рода и его народа.
Ян побывал, кем и чем только не упомянешь — от филолога, телевизионщика, руководителя медиахолдинга до журналиста, вузовского преподавателя и т. д. Обучился (между делом) театро- и искусствоведению — в котором он кандидат наук, написал изрядное число книг и разжился коллекцией лауреатств. Сейчас, после Питера и Пятигорска, он уже немало лет живёт в Иванове и руководит изучением Торы в местной еврейской общине. Может быть, это самое главное.
А может быт, самое главное — что он через все наши страдания и полёты по кривой и касательной сохранил своё знание, что ты — просто еврей. Редко услышишь, как об этом говорят просто и естественно — без вызова, без сарказма, без экзальтации или затаённого сомнения. Быть может, именно это делает его Поэтом?

Ян Бруштейн

ЗВЕЗДА

Я клеймён был еще до рожденья
Шестикрылой суровой звездой,
И стояли несметные тени
Долгой ночью, вовеки седой.
Я на этой земле доживаю
Пограничный, изломанный век…

Проступает звезда кочевая
На потертом моём рукаве.

РОДОСЛОВНАЯ

А дедушка скажет «Лехаим»,
А бабушка даст пирожок…
Не время, а мы утекаем
И медленно таем, дружок.
Случилось, что должно на свете —
На мелочь судьбу разменял…
Но папа на велосипеде
Еще покатает меня.
Еще я поплачу над мамой —
Ушедшей, седой, молодой…
Еще постою я, упрямый,
Под нашей печальной звездой…

ПРАДЕД

Мой прадед, плотогон и костолом,
Не вышедший своей еврейской мордой,
По жизни пер, бродяга, напролом
И пил лишь на свои, поскольку гордый.
Когда он через Финский гнал плоты,
Когда ломал штормящую Онегу,
Так матом гнул — сводило животы
У скандинавов, что молились снегу.
И рост — под два, и с бочку — голова,
И хохотом сминал он злые волны,
И Торы непонятные слова
Читал, весь дом рычанием наполнив.
А как гулял он! Стылый Петербург
Ножом каленым прошивая спьяну,
И собутыльников дежурный круг
Терял у кабаков и ресторанов.
Проигрывался в карты — в пух и прах,
И в жизни не боялся перебора.
Носил прабабку Ривку на руках
И не любил пустые разговоры.
Когда тащило под гудящий плот,
Башкою лысой с маху бил о бревна.
И думал, видно, — был бы это лед,
Прорвался бы на волю, безусловно!..

Наш род мельчает, но сквозь толщу лет
Как будто ветром ладожским подуло.
Я в сыне вижу отдаленный след
Неистового прадеда Шаула.

МОЙ ДЕДУШКА, САПОЖНИК

Маленький сапожник, мой дедушка Абрам,
Как твой старый «Зингер» тихонечко стучит!
Страшный фининспектор проходит по дворам,
Дедушка седеет, но трудится в ночи.

Бабушка — большая и полная любви,
Дедушку ругает и гонит спать к семи…
Денежки заплатит подпольный цеховик,
Маленькие деньги, но для большой семьи.

Бабушка наварит из курочки бульон,
Манделех нажарит, и шейка тоже тут.
Будут чуять запах наш дом и весь район,
Дедушка покушает, и Яничке дадут.

Дедушку усталость сразила наповал,
Перед тем, как спрятать всего себя в кровать,
Тихо мне расскажет, как долго воевал:
В давней — у Котовского, а в этой…
будем спать…

Маленький сапожник, бабуле по плечо,
Он во сне боится, и плачет в спину мне,
И шаги все слышит, и дышит горячо,
И вздыхает «Зингер» в тревожной тишине.

ДАЛЕКО ПIД ПОЛТАВОЮ

Лубны, Миргород, Диканька —
ты попробуй, чудик, встань-ка
на забытые следы.
Девочкой была бабуля,
и степные ветры дули,
и стихали у воды.
Принимала речка Сула
все, что смыло и уснуло,
уносила до Днiпра —
Все испуганные плачи,
все девчачьи неудачи,
все побеги со двора…
Лубны злые, золотые,
в прежнем времени застыли,
словно муха в янтаре,
Вместе с криками погрома,
вместе с ликами у дома
и с убитым во дворе.
Миргород, Диканька, Лубны…
Снова улицы безлюдны,
только ходит в тишине
Николай Василич Гоголь —
вдоль по улице убогой,
в страшном бабушкином сне…

КЛЕЗМЕРНОЕ ЛЕТО

Я там, где иглы минаретов
Звездами небо помечали,
Стремился в клезмерное лето
Навстречу счастью и печали.
Где величавые хасиды
На языке почти забытом
Субботу пели с древней силой,
Как будто шторм гудел за бортом.
И эта музыка на идиш
Среди победного иврита —
Казалось, дверь толкнёшь и выйдешь
Во время, что давно закрыто.
И дед, в губах зажавший дратву,
И бабушка с кошерной рыбой…
Я на горячий Север, к брату,
Где всё припомнить мы могли бы.
Под небом выжженным и тусклым
Одна судьба на многих лицах.
А я писал стихи на русском,
На самом близком во языцех.

МОЙ БРАТ

Мой брат бородат, преисполнен огня
И радостной веры.
Возможно, мой брат осуждает меня,
Надеюсь, что в меру.
Он беден, и ноша его велика:
Всевышний да дети.
В его бороде утонули века,
В глазах его ветер.
Он там, где ракеты летят во дворы,
Он вместе со всеми.
Лежат между нами века и миры,
Пространство и время.
Молись же, молись, чтобы здесь, на звезде,
Огни не погасли…
Приехал ко мне на один только день —
Я плачу, я счастлив.
Его поджидают судьба и хамсин,
Пути и потери.
Что делать, так вышло, он Б-жий хасид,
И ноша по вере.
А я, стихотворец, вовеки неправ
И верю не слишком…
Печаль моя, свет мой, возлюбленный рав,
Мой младший братишка.