Витает хмель плодов падучих...

Перед осенью



Витает хмель плодов падучих
меж яблонь в воздухе садов,
и тащит сеть линей дремучих
из сонных вызревших прудов.
Средь осоки, в прибрежной жиже,
рыбацкий чавкает сапог,
у самых ног в испуге дышит
зеркальный тяжеленный бок.
И одноглазый, как Кутузов,
мужик, кирпичный, словно мавр,
легко швыряет рыбин в кузов,
хватая их под щёки жабр.
А грузовик, по брови пыльный,
кляня колдобины дорог,

увозит на горбу обильный,
пропахший озером, оброк.
И едешь, стоя у кабины,
заросшей просекой лесной,
листву орешин и крушины
чуть задевая головой.
И, выехав из тени к свету,
на спелые холмы глядишь
и чуешь: тёплый лепет лета
уже таит раздумья тишь...
И буерака зелень-просинь
ещё свежа, но за холмом,
вдали, уже взмахнула осень
атласным лисьим рукавом!





* * *



Дорогим мертвецам наливаю я рюмку багряного,
к незабытым устам подношу поминанье вина.
Не случилось мне, дед мой, ни разу видать тебя пьяного,
но сегодня прошу тебя: выпей со мною до дна.

Неугасшим глазам соберу угощение краткое:
помидоры и хлеб – на двоих за дощатым столом,
средь осенних стволов, под кирпичной оранжевой кладкою –
у садового дома, что крепок ещё на излом.

Иоанн Иоанныч! Не выдохнуть гласных блаженнее,
не найти всенароднее имени и веселей.
Потемнел виноград – твоих саженцев-лоз продолжение,
фиолет «изабеллы» подмешан в воздушный елей.

Эти стебли, увившие стену, – по-прежнему сильные.
Я к ладони твоей потянусь и опять узнаю:
теплоносную линию жизни, наследье фамильное –
широченную руку отцову и лапу свою…

Сторона моя русая – правда моя погорелая!
Что и взять с тебя – водки пузырь иль костей полведра?
Не за это люблю тебя. Вот что от сердца я сделаю:
снова вспомню своих - Иоанна. Николу. Петра.