Давид Самойлов Попытка разобраться

Вдохновившись статьей Бориса Эйхенбаума, посвященной интонации как составляющей поэтического языка, не могу удержаться и от собственных опытов. Оговорюсь лишь, что категорически не согласен с прямо или косвенно выраженным мнением классика о том, что писаное буквами стихотворение определяет его интонацию. Возможно великое разнообразие вариаций озвучивания (вслух или про себя) одного и того же письменного текста. А значит, в изучение интонационного аспекта того, что написано, всегда вплетена персональная манера исследователя озвучивать текст (пусть даже такое озвучивание происходит на уровне внутреннего слуха и скрытой артикуляции). Это же будет справедливо и по отношению к моим рассуждениям об интонации.

Тешу себя тщеславной мыслью, что в этом изыскании мне удалось хоть в какой-то степени приблизиться к недостижимому идеалу аналитика поэзии и показать, как именно различные виды художественных средств и приемов соподчинены и сгруппированы в единый кулак для нанесения удара по впечатлительности читателя. Буду благодарен всем, кто захочет обсудить этот материал, аргументировано оспорить или подтвердить отдельные его положения.


Мне выпало счастье быть русским поэтом,
Мне выпала честь прикасаться к победам.
Мне выпало горе родиться в двадцатом,
В проклятом году и в столетье проклятом.
Мне выпало все. И при этом я выпал,
 Как пьяный из фуры в походе великом.
Как валенок мерзлый, валяюсь в кювете.
Добро на Руси ничего не имети.



Первая строка срифомвана со второй, а третья с четвертой, по концевым рифмам мы имеем структуру ААВВ. Однако, по ритмико-интонационному рисунку в целом эти четыре строки явно имеют структуру АВАВ: устройство первой строки и устройство второй - с ювелирной точностью воспроизводятся, соответственно, в третьей и четвертой строках. Дело не только в безукоризненном повторе ритмического орнамента, но и в абсолютно одинаковом расположении по отношению к ритму смысловых блоков (темы и ремы), из которых состоят фразы. И в одинаковых интонационных рисунках, которые задаются этими блоками. Остановимся на этом более подробно.

"Мне выпало счастье быть русским поэтом" – фрагмент хотя и не завершается на письме точкой, но обладает всеми свойствами самостоятельной фразы, как по смыслу, так и за счет выделения в отдельное целое стихотворной строкой. Фраза складывается из двух смысловых частей. "Мне выпало счастье" – это то, о чем идет речь. Говоря научным языком, тема. Образована словосочетанием из  шести слогов, основной акцент – на предпоследнем слоге. В полном соответствии с описанной лингвистами закономерностью, тема завершается интонационным подъемом, повышением тона на главном предпоследнем (последнем ударном) слоге, на гласной "а".

"Быть русским поэтом" – то, что сообщается о предмете разговора, о теме. Говоря по-научному – рема. Также образована словосочетанием из шести слогов с основным акцентом на предпоследнем слоге. На этот же акцентированный слог, как на ядро ремы, - опять же в точном соответствии с лингвистикой интонаций, - приходится  интонационное понижение, более низкое звучание гласной "э".

Структура второй строки (условно говоря, фразы) несколько иная: "Мне выпала честь" - тема, пять слогов, акцент и повышение тона на последнем слоге); "прикасаться к победам" - рема, семь слогов, акцент и понижение тона на предпоследнем слоге.

Разбор по тем же параметрам третьей и четвертой строк обнаруживает полную идентичность третьей строки с первой и  четвертой – со второй. Во-первых, то же количество и то же распределение ударных слогов в соответствующих друг другу строках (В словосочетании "быть русским" ударение в слове "быть" редуцировано, и фрагмент этот читается как словосочетание с одним  ударением, что соответствует ритмической струткре слова "родиться". И точно также слово "прикасаться" по своей ритмике полностью идентично словосочетанию "и в столетье".) Во-вторых, распределение ритмических отрезков строк по темам и ремам также имеет полное соответствие: те же количество слогов в темах и ремах соответствующих строк. И, в-третьих,  в тех же местах, если верить изучающим  интонации лингвистам,-  интонационные подъемы и спады (все эти соответствия легко можно было бы отобразить в наглядной графической модели, но возможности интернет-севриса, к сожалению, не позволяют сделать это).

Господство строгой симметрии играет свою роль в восприятии особого совершенства, гармонии и законченности отрывка, о которых еще будет сказано. Однако, сквозь структурное совпадение и повтор – проглядывает и момент несовпадения, движения,  развития, как смыслового, так и интонационного, от первых двух строк к последующим двум. В чем это выражается?

Во-первых, предписанный, казалось бы, законами речи интонационный подъем на слове "горе" (тема), наталкивается при чтении на психологическое противодействие. Будто некая сила мешает интонации идти вверх, тянет ее книзу. Возможно, эта понижающая сила исходит от смысла слова "горе", предполагающего скорбный оттенок звучания и, соответственно, опускание тона. Другая не менее убедительная причина  – резкий смысловой перелом текста на слове "горе". До этого момента господствовали светлые, жизнеутверждающие мотивы,  к  тому же подпитанные мощным контекстом: официозу той эпохи был присущ идеологический дискурс парадности и пионерского оптимизма. Начало стихотворения и  выглядит как официозно-парадное.  И вдруг - в накатанную инерцию, в трижды повторенную грамматическую форму - вторгается прямо противоположный смысл: горе! Читатель переживает смысловой удар, он обескуражен и необходима задержка, пауза, чтобы оправиться. Эта задержка  обособляет интонационно первые слова строки, и они приобретают черты самостоятельной фразы с темой  "Мне выпало" и ремой "горе". Происходит двойное наложение на третью строку темо-рематической структуры: в первый раз на часть сроки, и во второй (о чем шла речь выше) – на всю строку.

Четвертая строка – и снова задержка после слова "году". Почему текст ее провоцирует? Срабатывает необходимость выделить эмоционально заряженное, сильно и страшно звучащее "в проклятом году"? Вероятно. Смысловой ряд "выпало горе", "в проклятом году", "в столетье проклятом" – действительно задает  нагнетание эмоции, погружая во все более скорбное и мрачное настроение. С другой стороны, интонационная пауза может быть вызвана и необходимостью избежать слияния гласного окончания "у" с последующим гласным предлогом "и". Ведь если такое слияние допустить, то мы получили бы не только несуразное "годуи", но и вынужденную, еще более несуразную, уродующую текст паузу перед предлогом "в". Наведенная текстом пауза делит строку на две короткие фразы, что задает два достаточно близко расположенных понижения тона. Эти две монументальные точки в конце, два завершающих аккорда: "годУ" и "проклЯтом", наряду с другими средствами и приемами,  играют важную роль в обособлении первого четверостишия как самостоятельного, законченного произведения.

На обособление и законченность фрагмента работают и отмеченные уже паузы в третьей и четвертой строках. С самого начала стихотворения, грамматической формой повтора и подбором слов, задается его торжественное, а значит замедленное прочтение. Но обе паузы последних строк  еще более замедляют текст, как бы создавая «тормозной путь» по направлению к полной остановке. В этом месте торжественная интонация начала стихотворения, интонация гимна и оды, переломившись в интонацию надгробной речи, обретает дополнительную тяжесть, и каждое слово начинают звучать еще более весомо и торжественно.

В целом же на торжественность первых четырех строк работают и лексика «возвышенного словаря», и повторы (трижды "Мне выпало" и дважды – "проклятый"). Если же говорить о «динамике», о разворачивании и усилении эмоционального воздействия, то ему служат не только упомянутое  замедление текста к концу, но и нарастающее сгущение в нем наиболее звучных гласных русского языка: в третьей и четвертой строках звук "р" звучит уже четырежды, а в четвертой строке – трижды повторяется "ль". Это прогрессирующее сгущение аллитераций также создают эмоциональное нагнетание и  утяжеление звучания текста по мере движения к концу четверостишия.

Признаки торжественности, проявляющиеся в фонетических, ритмических и интонационных параметрах, частично объективно заложенных автором, а частично, особенно в интонационных аспектах, – привносимых читателем, подчинены общему смыслу четверостишия и призваны усилить его. А смысл – в том, что поэт формулирует  итог прожитой им жизни. Получается как бы эпитафия, собственноручно написанная много повидавшим на  своем веку человеком. Абсолютно завершенная, емкая, лаконичная. Текст замкнут в себе и по содержанию, и по звучанию: одинаковые по языковой архитектуре и противоположные по смыслу, обе половинки четверостишия идеально сбалансированы между собой. Жизнеутверждающий вдох - и тяжкий печальный выдох. Круг замкнулся, створки захлопнулись. Какое, казалось бы, возможно тут продолжение? И как оно возможно? Но автор такую возможность находит: следуя за текстом, читательское восприятие обнаруживает вдруг, что произведение - не единство, не монолит, как это может показаться поначалу, а монтаж разностилевых фрагментов.

"Мне выпало все" – читаем дальше. Если прочесть эти слова как продолжение предыдущего четверостишия, то они звучат как необязательное, ненужное излишество. Как убогая мораль басни, бедно и бледно подытоживающая и без того краткий, но полнокровный предшествующий отрывок. Бесполезный, несколько портящий вид, но терпимым в силу смысловой преемственности, придаток. Но если осмысливать эти слова как начало нового четверостишия, имея в виду его продолжение, то они звучат совсем иначе. Автор предлагает каламбур. Он основан на игре со словом "выпасть" и каламбурной природой своей привносит комический оттенок, пусть даже замаскированный и подавленный всем контекстом стихотворения.

Далее следует  еще один, уже начавшийся каламбуром, но развивающийся и углубляющийся смысловой перелом, на этот раз стилистический. Меняется язык: автор от возвышенной торжественности переходит к приземленно-самоуничижительным, пропитанным самоиронией сравнениям: выпадающий из фуры пьяный, валяющийся мерзлый валенок. Получается, что "Мне выпало все" играет роль своего рода переходника, в котором неубедительная добавка к первому четверостишию неожиданным образом превращается в начало качественно нового, приземленного повествования (заметим, что игра таких перетеканий и превращений – один из мощнейших приемов воздействия на человека поэзии , театра и вообще всякого словесного искусства.)

Повторы второй части стихотворения тоже своеобразны. Они звучат ернически, как насмешка над повторной структурой первой части  (тьфу ты, опять об Эйхенбаума, но не буду повторять его идей о воздейственной силе сплава анекдота и трагедии в творчестве Гоголя :).

О чем, однако говорит автор во втором четверостишии? Быть может, при подробном знакомстве с его биографией окажется, что поэт провел остаток жизни в нищете и безвестности? Или речь идет о внутреннем ощущении от жизни?  Cначала война, двадцатый съезд, оттепель, затем – в стране наступает эпоха скуки, рутины, всеобщей выхолощенности и всеобщего «выпадения» из потока экзистенциально насыщенных событий. Какая из версий ближе к истине, равно ли  далеки от нее или близки к ней обе - оставим эти вопросы как вопросы.

Дальнейшее погружение в анатомию второго четверостишия – это уже, наверное, за гранью чувства меры. Поэтому здесь и остановимся. В завершение хочется обратиться к последней  строке: "Добро на Руси ничего не имети". Загадочная фраза, с темным смыслом и каким-то архаичным, забирающим еще глубже патетики первого четверостишия, церковнославянским привкусом. Несомненно, это еще один новый смысловой и стилистический поворот. Куда поворачивает  автор – ответ неочевиден. И это замечательно, хорошая поэзия и должна быть в меру загадочна. В качестве не очень убедительно версии можно предположить, что речь идет о мудрости  христианского смирения принимать судьбу в любом ее обличии, будь то счастье, горе или прозябание.

Подытожим написанное некоторыми выводами.

1. Мелодическая, интонационная составляющая поэзии во многом формируется в процессе прочтения написанного текста и понимания его смысла, которое по необходимости  индивидуально, а порой и  уникально.

2. Интонацию стиха можно рассматривать как результат взаимодействия и наложения различных смысловых «сил» и «полей», накладывающихся друг на друга, нередко противодействующих и несовместимых. В найденной интонации как раз и разрешается смысловая неоднозначность и полифония сложно построенного, «объемного» текста.

3. Привносимая в ходе чтения (в том числе на уровне внутреннего слуха и внутренней артикуляции) интонационная выразительность задается смыслом текста и вместе с тем -  усиливает его, насыщает новой выразительной силой. Механизм «самоусиления» текста процессе его прочтения ускользает от ясного понимания (чего во многом не избежал и автор настоящего опыта). Привычный научно-аналитический язык не позволяет при обращении с таким материалом избежать смешения и неразличения причин и следствий.  Видимо, феномен вообще не поддается описанию в простых механических моделях «причина-следствие» и требует новых, более продвинутых и  не созданных еще инструментов анализа, которые позволяли бы описывать смысл и его выражение как взаимное обуславливание и становление. Похоже, со времен знаменитого "мысль совершается в слове" наука в этом направлении так и не продвинулась.

4. Предпринятая попытка намечает  перспективу введения в анализ стихотворного текста новой величины – читателя с его читательским и жизненным опытом, психотипом и неповторимой индивидуальностью. Это тем более актуально в наше время, когда общепризнанные нормы расшатаны, и большой разбег набирают микрогрупповые и индивидуальные разнообразия восприятий, пониманий и переживаний.