Великому Бунину. За Балаклавой

   Рано утром вышел из Севастополя. В полдень я был уже за Балаклавою.
Как странен был этот нагой горный мир – с его традициями и славою!
Белое шоссе без конца, впереди – даль голых, серых долин,
голые, серые ковриги близких  и дальних вершин,
одна за другой уходящие и куда-то томительно зовущие своими  сиреневыми и пепельными грудами,
знойным и таинственным сном – в мир со сказочными горами...
  Я сидел посреди каких-то огромных кремнистых долин, отдыхая в тиши. 
Чабан – татарчёнок с высоким крюком в руке – стоял вдали,
возле серой отары овец, похожей на густо насыпанные  голыши;
он что-то жевал с наслаждением, как жуют все малыши. 
   Я пошёл  к  нему, увидал,  что он ест брынзу и хлеб, вынул двугривенный.
Он, жуя, не сводя с меня глаз, замотал головой, протянул весь мешок,  через плечо висевший на нём. 
Я  взял, – он нежно и  радостно оскалился,  блеснул  всем  своим черноглазым  лицом, 
уши, торчавшие под его круглой шапочкой, двинулись назад... Традиция гор жила в нём:
добрым – добрый приём!
–––––––––    

Иван Бунин. Жизнь Арсеньева.
КНИГА ЧЕТВЕРТАЯ. (Отрывок.)
рано утром вышел из Севастополя.  В полдень я  был уже за Балаклавою. Как странен был этот нагой горный мир! Белое шоссе без конца, голые, серые долины  впереди, голые серые ковриги близких  и дальних вершин, одна за другой уходящие и куда-то томительно зовущие своими сиреневыми и  пепельными грудами, знойным и таинственным сном своим... Посреди каких-то огромных  кремнистых  долин  я  сидел, отдыхал.  Чабан татарченок  с высоким крюком  в  руке  стоял  вдали,  возле  серой  отары  овец,  похожей на густо насыпанные  голыши. Он что-то жевал.  Я пошел  к  нему, увидал,  что он  ест брынзу и хлеб, вынул двугривенный. Он,  жуя,  не сводя с меня  глаз, замотал головой, протянул весь  мешок,  через плечо висевший на нем.  Я  взял, – он нежно и  радостно оскалился,  блеснул  всем  своим черноглазым  лицом,  уши, торчавшие под  его круглой  шапочкой, двинулись назад...