Великому Бунину. В начале лета
и пустился куда глаза глядят – в глубинку.
Наступал один из тех безмятежных вечеров начала лета, когда в полях царит
какая-то особенная полнота мира, красоты, благоденствия и всё вокруг замирает, словно спит.
Я постоял возле дороги, подумал: куда ещё? –
пересек её и поехал целиком дальше, где роща.
Я ехал на блеск уже низкого солнца, но въехал в чей-то большой лес,
начинавшийся длинной лощиной с заросшими оврагами и буераками, где цветов и трав – тоже лес,
они, уже свежевшие и пахнувшие к вечеру лесной и луговой свежестью,
были по брюхо лошади. И я с лошади слез.
Кругом, по всем кустам и чащам, сладко голосили и цокали соловьи,
а где-то далеко вдали
мерно и настойчиво, как бы убеждённая среди всех этих тщетных соловьиных восторгов
в правоте только своей одинокой, бездомной печали веков, –
не смолкая, куковала кукушка, слыша эхо своего гулко-полого голоса,
что грустно и дивно чередовался с ещё более дальними откликами вечереющего леса.
Я сел на лошадь, ехал и слушал, потом стал считать: сколько лет нагадает мне она –
сколько ещё осталось мне всего того непостижимого даже в глубинах сна,
что называется жизнью, любовью, разлуками, потерями, воспоминаниями, надеждами...
И она все куковала и куковала, суля мне что-то бесконечное, как звёзды над садами, лесами...
–––––––––
Иван Бунин. Жизнь Арсеньева.
КНИГА ЧЕТВЕРТАЯ. (Отрывок.)
III
...я оседлал Кабардинку и пустился куда глаза глядят.
Наступал один из тех безмятежных вечеров начала лета, когда в полях царит какая-то особенная полнота мира, красоты, благоденствия. Я постоял возле дороги, подумал: куда еще? -- пересек ее и поехал целиком дальше. Я ехал на блеск уже низкого солнца, въехал в чей-то большой лес, начинавшийся длинной лощиной с заросшими оврагами и буераками, где цветы и травы, уже свежевшие и пахнувшие к вечеру лесной и луговой свежестью, были по брюхо лошади. Кругом, по всем кустам и чащам, сладко голосили и цокали соловьи, где-то далеко вдали мерно и настойчиво, как бы убежденная среди всех этих тщетных соловьиных восторгов в правоте только своей одинокой, бездомной печали, не смолкая куковала кукушка, и ее гулко-полый голос... грустно и дивно чередуясь с еще более дальними откликами вечереющего леса. И я ехал и слушал, потом стал считать, сколько лет нагадает мне она, -- сколько еще осталось мне всего того непостижимого, что называется жизнью, любовью, разлуками, потерями, воспоминаниями, надеждами ... И она все куковала и куковала, суля мне что-то бесконечное...
Свидетельство о публикации №115081808531