Такая судьба. Гл. 2. 4. Достоевский

Такая судьба. Еврейская тема в русской литературе (2015). Глава 2.4.

     Евреи и еврейский вопрос оставались предметом острого интереса и напряженных раздумий Ф. М. Достоевского (1821-1881) на протяжении многих лет. Позиция, которую он занимал по этому поводу, была противоречивой. Прежде всего обращает на себя внимание противоречие между двумя подходами – эмоциональным и рационалистическим. Под словом «рационалистический» мы подразумеваем  идущий от ratio – опирающийся на рассуждения, исходящий не от чувств и безотчетных устремлений, а от требований разума и логики. Естественно, эмоциональный подход, проистекающий, с одной стороны, из характерной для националистического сознания ксенофобии, а с другой – из религиозной вражды истового христианина к иудаизму, проявлялся прежде всего в письмах и несколько менее в художественном творчестве, а рационалистический – в публицистике.
     Первый еврей, которого мы встречаем в беллетристике Достоевского,  это  персонаж «Записок из мертвого дома» Исай Фомич Бумштейн. «Наш жидок», как именует его писатель, обрисован насмешливо и неприязненно, но с явным стремлением, чтобы его характеристика выглядела беспристрастной. Он напоминает автору гоголевского Янкеля, в частности тем, что, как и персонаж «Тараса Бульбы», похож на общипанного цыпленка. По ремеслу он был ювелир и в то же время ростовщик, который под проценты и залоги снабжал всю каторгу деньгами. «Его действительно все как будто даже любили и никто не обижал, хотя почти все были ему должны».
     Его дразнили, но не из злобы, а для забавы, он «очень хорошо это знал, нисколько не обижался и преловко отшучивался». Все ему кричат: «Молодец!», а он, «хоть и видит, что над ним смеются, но бодрится; всеобщие похвалы приносят ему видимое удовольствие». Как любой ростовщик, он, конечно, наживался на своих клиентах, но бывало, что обманывали его самого: получивший деньги докладывал о залоге смотровых вещей, и они тотчас же отбирались у ростовщика обратно. «Любопытно, что при этом даже не было и ссоры: ростовщик молча и угрюмо возвращал, что следовало, и даже как будто сам ожидал, что так будет. Может быть, он не мог не сознаться в себе, что на месте закладчика и он бы так сделал».
     И вот какими словами Достоевский расстается с этим персонажем: «Как теперь вижу Исая Фомича, когда он в субботу, слоняется, бывало, без дела по всему острогу, всеми силами стараясь ничего не делать, как это предписано в субботу по закону. Какие невозможные анекдоты рассказывал он мне каждый раз, когда приходил из своей молельни; какие ни за что не похожие известия и слухи из Петербурга приносил мне, уверяя, что получил их от своих жидков, а те из первых рук».
     В позднейших художественных произведениях Достоевского изображение евреев, которых он именует не иначе, как жиды, жидки, жидюги, жиденята, жидюшки, становится все более неприязненным: они обвиняются в осквернении православных икон, ритуальних убийствах христианских младенцев и т.п. Поразительно, но писатель, вошедший в историю литературы как несравненный мастер психологического анализа, не делает ни малейших попыток проникнуть в духовный мир этих персонажей, в смысл совершаемых ими обрядов, в побудительные мотивы их поступков.
     Как уже говорилось, позиция, отраженная в публицистике Достоевского не была столь однозначной. Его журнал «Время» поддержал закон от 27 ноября 1861 г., предоставлявший расширение гражданских прав евреям, имеющим высшее образование, и напечатал возражение против антисемитских выступлений газеты славянофила И. Аксакова «День». Вместе с тем он усматривает в евреях виновников пореформеного разорения русского крестьянства и угнетателей русского народа.
     В национальных конфликтах никакой вины русских нет, они, дескать, никакой ненависти к евреям не испытывают. Евреи же ненавидят русский народ, и ограничительные законы против них – лишь самозащита угнетенных русских от пагубного еврейского засилия. Особую опасность представляет собой в его глазах образованный еврей, носитель начал космополитизма и либерализма, господствующих в Европе. Решение славянского вопроса на Берлинском конгрессе в пользу турок Достоевский напрямую связывал с еврейским происхождением премьер-министра Англии Дизраэли.
     В письмах Достоевского много упоминаний о евреях, и большинство из них проникнуты неприязнью и даже остервенением, которые вызывали у него представители этой нации. Вот несколько примеров.
     «Вот вы жалуетесь на жидов в Черниговской губернии, а у нас здесь в литературе уже множество изданий, газет и журналов издается на жидовские деньги жидами <…>  Я думаю, что это только начало, но что жиды захватят гораздо еще больший круг действий в литературе; а уж до жизни, до явлений текущей действительности я не касаюсь: жид распространяется с ужасающею быстротою <…> Заступаются они (редакция «Слова». – Л.Ф.) за жидов, во-первых,  потому, что когда-то (в XVIII столетии) это было и ново, и либерально, и потребно. Какое им дело, что теперь жид торжествует и гнетет русского? Для них все еще русский гнетет жида. А главное, тут вера: это из ненависти к христианству они так полюбили жида…».
     «Сколько разных жидков было еще на Казанской площади, затем жидки по одесской истории. Одесса, город жидов, оказывается центром нашего воюющего социализма. В Европе то же явление: жиды страшно участвуют в социализме, а уже о Лассалях, Карлах Марксах и не говорю. И понятно: жиду весь выигрыш от всякого реального потрясения и переворота в государстве…» .
     «Вещи здесь страшно дороги, ничего нельзя купить, все жиды. Купил бумаги (писчей) и перьев гадчайших, заплатил кучу денег, точно мы где-нибудь на необитаемом острове. Здесь все жиды! Даже в наехавшей публике чуть не одна треть разбогатевших жидов со всех концов мира <…>  Рядом с моим № в “d’Alger“, дверь об дверь, живут два богатых жида, мать и ее сын 25-летний жиденок, и отравляют мне жизнь <..>  говорят день и ночь, и не как люди, а по целым страницам (по-немецки или по-жидовски), точно книгу читают: и все это с сквернейшей жидовской интонацией…».
     Нетрудно видеть, что все это писалось под влиянием переполняющих его эмоций. Наиболее же продуманное и взвешенное выражение взгляды Достоевского получили в нескольких статьях «Дневника писателя», напечатанных в 1877 г. в ответ на письмо А. Г. Ковнера, обвинявшего писателя в антисемитизме, а также на некоторые другие письма такого же характера.
     И вот что обращает на себя внимание в первую очередь. В самом начале Достоевский настойчиво, несколько раз уверяет, что ему удивительно, как это он «попал в ненавистники еврея». «Когда и чем я заявил ненависть к еврею как к народу? Так как в сердце моем этой ненависти не было никогда, и те из евреев, которые знакомы со мной и были в сношениях со мной, это знают, то я с самого начала и прежде всякого слова, с себя это обвинение снимаю, раз и навсегда…».
     И далее: «Уж не потому ли обвиняют меня в “ненависти“, что я называю иногда еврея “жидом?“ Но, во-первых, я не думаю, чтоб это было так обидно, а во-вторых, слово “жид“, сколько я помню, я упоминал всегда для обозначения известной идеи: “жид, жидовщина, жидовское царство“ и проч. Тут обозначалось известное понятие, направление, характеристика века». Предоставим право каждому самому определять меру убедительности этих слов и решить, действительно ли ярость, которую вызывали у него разговоры «жидовки» с «жиденком» и их «жидовская интонация», обозначала не более чем «направление, характеристику века».
     Достоевский отлично знал, что к концу 1870-х гг. слово «жид» перестало быть синонимом слова «еврей» и приобрело иное, собственное значение, оскорбительное и унизительное для людей этой национальности.  В письмах, обращенных к близким людям, к единомышленникам, он только этим словом и пользовался: оно давало ему возможность с полной мерой искренности выплеснуть обуревавшие его чувства. Но когда он писал статьи для «Дневника писателя», он стремился предстать в них таким, каким он хотел бы быть услышанным и воспринятым. Поэтому слово «жид» в них практически отсутствует. Как-то удавалось ему и без этого слова определять направление и характеристику века.
     Кроме этих статей мы располагаем и личным письмом Ковнеру, которое отличается от них прежде всего своей тональностью. Существенной разницы здесь быть и не могло. Достоевский был не настолько наивен, чтобы думать, что ее не заметил бы такой мыслящий человек, каким он считал своего эпистолярного собеседника, которому, в частности, писал: «Вы так умны, что мы не решим подобного спорного пункта и в ста письмах, а только себя изломаем». Но письмо он писал с тем, чтобы именно этого человека убедить в том, что все негативное в его отношении к евреям, все опасения, которые они у него вызывают, проистекают из признания силы, проявленной представителями этой нации.
     «Теперь же Вам скажу, что я вовсе не враг евреев и никогда им не был. Но уже 40-вековое, как Вы говорите, их существование доказывает, что это племя имеет чрезвычайно сильную жизненную силу, которая не могла, в продолжение всей истории не формулироваться в разные status in statu [государство в государстве]. Сильнейший  status in statu бесспорен и у наших русских евреев. А если так, то как же они могут не стать, хоть отчасти, в разлад с корнем нации, с племенем русским? <…> Я все мои 50 лет жизни видел, что евреи, добрые и злые, даже и за стол не захотят сесть с русскими, а русский не побрезгает сесть с ними. Кто же кого ненавидит? Кто к кому нетерпим? И что за идея, что евреи – нация униженная и оскорбленная. Напротив, это русские унижены перед евреями во всем…».
     Уязвимость этих суждений особенно очевидна в статьях Достоевского, где он пытается их аргументировать, но суть и здесь и там одна: Достоевский испытывает страх перед этой силой, опасаясь, что она будет использована во вред русскому народу. Писатель сопровождает выражение готовности согласиться на предоставление евреям гражданского равноправия такими оговорками, которые сводят это формальное согласие на нет, и выражает сомнение в способности евреев «к прекрасному делу настоящего человеческого единения с чуждыми им по вере и по крови людьми».
     Начинает Достоевский сдержанно, с напоминания, что «в мотивах нашего разъединения с евреем виновен, может быть, и не один русский народ и что скопились эти мотивы, конечно, с обеих сторон, и еще неизвестно, на какой стороне в большей степени». На самом деле ему это отлично известно, и в дальнейшем речь только и будет идти о том, что русский народ ни в чем не виновен и все упреки в его адрес безосновательны.
     Поминутно жалуясь на свою судьбу, евреи «царят в Европе», управляют там политикой, внутренними делами, нравственностью государств. Да и в России они не забиты и не принижены: «на мой взгляд, русский мужик, да и вообще русский простолюдин, несет тягостей чуть ли не больше еврея». Хорошо известно, какой болезненной была для евреев так называемая черта оседлости. Достоевский и здесь пытается сгладить реальное положение вещей: «Но разве русский “коренной“ человек уж так совершенно свободен в выборе местожительства? Разве не продолжаются и до сих пор еще прежние, еще от крепостных времен оставшиеся и нежелаемые стеснения в полной свободе местожительства для русского простолюдина, на которые давно обращает внимание правительство? А что до евреев, то всем видно, что права их в выборе местожительства весьма и весьма расширились…»
     Не дает покоя Достоевскому вопрос, сформулированный и в письме к Ковнеру, а здесь развитый еще подробнее, – о причинах непонятной ему и вызывающей в нем жгучую тревогу живучести еврейского народа: «…Чтоб существовать сорок веков на земле, то есть во весь почти исторический период человечества, да еще в таком плотном и нерушимом единении; чтобы терять столько раз свою территорию, свою политическую независимость, законы, почти даже веру, – терять и всякий раз опять соединяться, опять возрождаться в прежней идее, хоть и в другом виде, опять создавать себе и законы и почти веру – нет, такой живучий народ, такой необыкновенно сильный и энергический народ, такой беспримерный в мире народ не мог существовать без status in statu, который он сохранял всегда и везде, во время самых страшных, тысячелетних рассеяний и гонений своих».
     Именно потому, что у евреев такой особый внутренний строй, им, как считает Достоевский, нельзя давать равных прав. Он соглашается с тем, что для них должно быть сделано «все что требует гуманность и справедливость, все что требует человечность и христианский закон», но если к равноправию добавится то, чего не имеют другие, «всеоружие своих правил и принципов», то это поставит их в «верховное» положение в сравнении коренным населением.
     Понятно, Достоевского беспокоит, что это произойдет именно с русским народом. В Европе «народы сильные и самостоятельные духом, с сильным национальным развитием, с привычкой давнишней к труду и с умением труда, и вот там не боятся дать все права еврею. А русские по необразованности, неспособности к самостоятельности, по малому экономическому развитию нуждаются в руководителе, экономическом опекуне и, чего доброго, могут попасть в подчинение к евреям, которыми движет только безжалостность и жажда напиться нашим потом и кровью».
     Противоречивость отношения Достоевского к евреям лежит на поверхности, можно сказать, бросается в глаза. Сквозь исполненные негодования эскапады нет-нет да и прорывается восхищение ненавистным ему народом. Дело в том, что антисемитизм Достоевского тесно связан со славянофильскими и панславистскими корнями его мировоззрения, с русским национально-религиозным мессианизмом, притязания которого приходили в неизбежное противоречие с мессианизмом еврейским.
     Хотелось бы восславлять русских в качестве неповторимого народа-богоносца, а тут выясняется, что совсем другой народ веками проявлял такую силу, сплоченность, энергию и живучесть, которыми русские не обладали. У евреев, говорил он, «некая идея, движущая и влекущая, нечто такое, мировое и глубокое, о чем, может быть, человечество еще не в состоянии произнесть своего последнего слова…» Отсюда постоянные нотки зависти к евреям, а зависть, как известно, усиливает ненависть.
     Достоевский не мог примириться с самим фактом существования еврейского народа, являющегося как бы живым опровержением его идей. Он испытывал недоумение, граничащее с восхищением, перед тайной неистребимости еврейского народа, его верностью своей религии и своей древней родине. Такие представления, конечно, противоречили определению «жидовской идеи» как слепой плотоядной жажды личного обогащения, как житейского материализма и безнравственности и его отношению к еврейской религии как к чему-то смехотворному и отталкивающему.
     Достоевский, вероятно, сам не замечал, как желание во что бы то ни стало обвинить евреев приводило к тому, что в ходе своих рассуждений он ставил им в вину не то, что они совершили, а то, что могли бы совершить при других обстоятельствах. Любопытно, что он и сам признавал эти обвинения  фантазиями. Вот несколько примеров.
     «А между тем мне иногда входила в голову фантазия: ну что, если б это не евреев было в России три миллиона, а русских; а евреев было бы 80 миллионов – ну, во что обратились бы у них русские и как бы они их третировали? Дали бы они им сравняться с собою в правах? Дали бы им молиться среди них свободно? Не обратили ли бы прямо в рабов? Хуже того: не содрали ли бы кожу совсем? Не избили бы дотла, до окончательного истребления…».
     Или: «…Еврей еще не сравнен в правах с коренным населением. Но вот что мне кажется: если б он был и сравнен в правах, то ни за что не отказался бы от своего status in statu».
     Или: «Конечно, мне приходит тут же на ум, например, такая фантазия: ну что если пошатнется каким-нибудь образом и от чего-нибудь наша сельская община, ограждающая нашего бедного коренника-мужика от стольких зол, – ну что если тут же к этому освобожденному мужику, столь неопытному, столь не умеющему сдержать себя от соблазна и которого именно опекала доселе община, – нахлынет всем кагалом еврей – да что тут: тут мигом конец его: все имущество его, вся сила его перейдет назавтра же во власть еврея, и наступит такая пора, с которой не только могла бы сравняться пора крепостничества, но даже татарщина».
     В статьях «Дневника писателя» немало утверждений, что в простонародье нет предвзятой, априорной ненависти к еврею», что «весь народ наш смотрит на еврея, повторяю это, без всякой предвзятой ненависти. Я пятьдесят лет видел это. Мне даже случалось жить с народом, в массе народа, в одних казармах, спать на одних нарах. Там было несколько евреев – и никто не презирал их, никто не исключал их, не гнал их».
     Все так, да не совсем. Да, Исай Фомич Бумштейн обрисован в «Записках из мертвого дома», хоть и неприязненно, но без предвзятой, априорной ненависти, можно поверить, что были евреи и среди знакомых автора. Важно другое: неприятие евреев, опасения, которые связывались с самим их существованием, их качества, которые Достоевский отчасти знал, а отчасти им приписывал, коренились прежде всего не на бытовом, а на идеологическом уровне и проистекали из убеждения в угрозе, которая таится в евреях для русских.
     В системе воззрений Достоевского устойчивая ненависть к евреям, предвзятость подхода к ним и оценок ситуации, в которой они находились, сочетались с глубокими прозрениями, а карикатурные черты и надуманные обвинения – с проникновенным пониманием экзистенциальных особенностей еврейского народа, подтвержденных его многовековой историей.