В огород козлов впустили...

      


       Без мысли за душой, без пенса в банке.
       В застёгнутой до ворота кожанке,
       Стоял он одиноко на перроне...
       Всегда готов к труду и обороне.

       Прощаясь с ним, ладонь в окне вспорхнула,
       В миг расставанья  милая всплакнула.
       В разлуке всё нам видится иначе:
       В ней море чувств, в ней призрачность удачи.

       Толчок, другой - тусовка паровоза.
       В руках любви роняет слёзы роза,
       И лепестки как алые погоны
       Кружатся и ложатся под вагоны.

       Он был готов стать храбрым и везучим
       Блистать талантом ярким и могучим.
       Но в жизнь вошёл, имея дарование
       Вселять в дурнушек пыл очарования.

       На лацкане знакомый с детства профиль:
       Улыбкою чарует Мефистофель.
       Он пропуск, из сегодня, в завтра Мира...
       Где есть они; дуэт: Аркадий, Ира.

       Продать бы душу... Выбраться из мрака.
       Ах, как должно быть сытно, в узах брака!
       Говаривал полковник, старый дока:
       Ты, брат, еврей. С евреями морока.

       Рождён в стране, где в святости порядок.
       Ты пионер, приписанный к отряду.
       Ты комсомолец - коммунизма кроха!
       Но ты еврей, что неизменно плохо.

       Пусть ты талант, пусть даже гениален,
       Но ты еврей, ты к русским не лоялен.
       Еврей всегда тусуется в болоте;
       Кто не за нас, тот неизбежно против.-

       На Слоку побежала элетричка.
       Ландо ли, дилижанс, а может бричка...
       Не русская фамилия, однако...
       А потому воздержимся от брака.

       Слова как камень, брошенный с откоса.
       Вот завертелись круглые колёса.
       Дочь офицера разве ему пара?
       Что ждёт еврея? Счастье или кара...?

       И нет ответа. Шёл он быстрым шагом
       В свою семью, к таким же бедолагам.
       Где мать, отец, братишка, тётя Хая...
       Вошёл в подъезд, прерывисто вздыхая.

       Там два бича, мясные две колоды,
       Из тех, о ком писал Державин оды,
       Хотели "взять" приличную хатёнку,
       Да "засветились" этому жидёнку.

       Когда-то активисты – октябрята,
       И неплохие, вообщем-то, ребята,
       Но минул срок и выпали картишки...
       Вручил райком путёвку им в воришки.

       Ох, тяжела ты русская десница!
       Реальность это, или просто снится?
       Не глядя, что он мил и очень сдержан
       Аркадий русской удалью повержен.

       Возник в глазах и лопнул яркий шарик.
       -За что?
       - За то, что умничал, очкарик.-
       -Я, сроду не носил очков...
       – Всего то?
       - Теперь носи, раз сорвана работа. –

       Выходит на площадку тётя Хая:
       И справедливым гневом полыхая,
       Амбалу поварёшкой засветила...
       Тем русским за еврея отомстила.



Аркадий. Арик. – Осипа сыночек.
К глазам прижала девушка платочек.
Не хочется с любимым расставаться,
Но мать сурова. Некуда деваться.

Бегут вагоны, стыков перестуки.
Какие предстоят в разлуке муки?
Любовь одна. Всё прочее лишь бредни...
К ней в очередь не встанешь: кто последний?

И не прорвёшься в голову без драки.
Любовь одна. Всё прочее, лишь враки.
В любви бы жить и вечном замирении
По своему, не щучьему велению.

А за окном июньские картины
Степной простор Червоной Украины.
Великий Днепр, порожистый до Сечи
И чернозём из плоти человечьей.

Там две сестрёнки: Паша и Татьяна
Горилка из гранённого стакана.
Овечья брынза, жёлтая как пенка.
Слизнула смерть отца Педодыменко.

Там три сестры обнявшись с перепоя
Романа вспоминали дико воя.
И пели песни, улицу стращая,
Проклятия надеждой освещая.

Произошла негаданная встреча.
При тусклом свете старых сальных свечек.
Лишь дети матерей не понимали,
Их пьянство равнодушно принимали.

 А во дворе, в углу, где рос   терновник,
 Задумавшись, сидел в тени полковник.
 И подперев рукой вставную челюсть,
 Обдумывал социализма ересь.

 Корабль державы – рубка, мостик, кубрик.
 Союз Социалистических Республик
 Хватает места всем. Широко море!
 Так отчего ж гнездится в трюмах горе?

 И почему на Родине Советов
 Жизнь не даёт осмысленных ответов.
 Лишь смерть Владыкой в воздухе витая
 По душам шастает  следов не оставляя.



В купе вагона вызревала ссора
Бежали за окном пролески споро.
Сестра и брат осваивали полки
Мелькали за окном берёзки, ёлки.

Взопрел закат, впитавший солнца краску.
Глаза смотрели выстрелами в сказку.
Полковник чай прихлёбывал вприкуску
С тем пряником, что к сахару в нагрузку.

Супружница на десять лет моложе,
А потому с детьми держалась строже.
Две ниточки бровей ломались в дуги...
Ириша и Мария как подруги.

Мария говорила раздражённо:
Подумаешь, нашла себе пижона!
В нём блеска нет. Где удаль кавалера?
Найдём тебе по вкусу офицера.

Супруг недаром назван Александром,
Почти поэт, владеет нужным жанром,
Который будет, есть и был нетленным.
Талантлив тот, кто хочет быть военным.

Но дочь любовь отстаивала рьяно.
Пускай еврей, зато не ходит пьяным,
А твой напьётся - сразу невменяем.
Что есть, того уже не поменяем.

Была Ириша девочкой хвалёной
Приёмной дочерью, в любви усыновлённой.
Полковник разговаривал с ней мило...
Она его почти как дочь любила.

Отца не знала. Кто он был? Откуда?
Хохол, кацап, кавказец ли, Иуда...
Что, вообщем, всё равно, к чему истоки?
 Любовь – гроза, в ней всё решают токи.

Мать вышла замуж. Долго не рядила.
 Троих детей полковнику родила.
 А у того от прежнего романа
 Уже росли два юных хулигана.

 Полковник не тужил. Он был повеса.
 Темляк кавалериста у эфеса.
 Он был горяч, не ведал поражений
 И не терпел от женщин возражений.

 Два сына жили где-то на Алтае
 А где Алтай? Да, кажется в Китае.
 А где Китай? Как будто на Востоке...
 А где Восток? В туманной поволоке.


Мариночка, Мария, тётя Муся;
Приедем в Гомель - Гомель в Белоруси.
А дальше Киев, Станция Вапнярка...
Там Украина, полная как чарка.

Там речка Днестр, обрывистые кручи,
И грозовые ходят в небе тучи,
Там, гад плывёт извилистой дорожкой,
Цветёт орех под маленьким окошком.

Там хатка белая, соломенная крыша,
Там хлеб в печи, духмяным телом дышит.
Вишнёвые сады и абрикосы
Девичьи нескончаемые косы.

На ветках шелковицы паутина,
Хлебов взошедших острая щетина.
И солнца диск над гладью Приднестровья,
Там вся земля заполнена любовью.

Мария. Маша. Манечка. Марина.
К себе тебя тянула Украина.
Здесь твои корни, все истоки рода
Здесь всё твоё: и люди, и природа.

От прадеда Мазепы до Романа –
Махновца, правдоруба, партизана.
Твой дед казацкой славой был овеян,
Нет Украины нынче, всё Рассея.

Колючий путь навязанных раздоров.
В лесах, степях, у каменных заборов.
Одни добро трудами наживали
Вторые кровь из первых выжимали.


Роман, отец твой, был мужик ядрёный,
Войною мировою разорённый.
Пахал, полол и множил свои гряды,
Но шли уже в деревни продотряды.

Опустошали хлев, амбары, душу
И стукнув кистинём в жидовьи уши,
Сказал Роман: я, Божий раб! Иуда
Рождён нечистым, именно для блуда.

Шлёт нехристей Москва. Не откреститься.
Пришла пора нам всем определиться! -
И положив окружье хлеба в троши,
Пошёл копать махновские апроши.

Ушёл. Пропал. И вымерло подворье.
Что ни село? То голод, слёзы, горе.
 То москали, то немец, то Петлюра...
 Дубилась под плетьми любая шкура.

Сгорела хата, три сестры без мати;
Сырая печь, убогие палати,
Брат Пантелей, с младенческим умишком,
 Да, несколько прекрасных сказок в книжке.

 Вот три сестры сошлись на перепутье.
 Скакали всадники, сбивались в толпы люди.
 Галдели, объяснялись, причитали.
 И всякий день кого-то убивали.

 Когда же ночь ложилась над степями
 Гремели мертвецы вокруг костями.
 И пучилась земля от вздохов тяжких,
 И чьи-то руки гладили им ляжки.

 А было это всё невыносимо.
 Глаза сестёр глядят куда-то мимо.
 Ведь были сёстры многих женщин краше
 Что Паша, что Татьяна, а уж Маша...

       И доставалась полная им мера.
       Как ни привал три новых кавалера.
       И будучи, разыграны в картишки,
       Опять в себя впускали чьи-то фишки.

 Толпу людей прижало к Перекопу.
 От их лица стремилась Русь в Европу.
 Кричали, посинев: сойди к нам ангел!
 И выезжал к ним вестник Бога, Врангель.

 Белее лебединых крыльев, китель.
 Толпа молилась. Знамо, небожитель.
 Он проплывал как облако в зените,
 И слышалось: пардон и извините.

 Толпа спружинила и вытолкнула Машу.
 Она едва не выронила чашу
 Хранившую макухи четвертинку.
 Красавица, сошедшая с картинки.

 Породистым, скосив на деву глазом.
       Ведомый, уже чувственным оргазмом,
       Державший, прежде стать свою на танке
       Склонился перед нею божий ангел.

       И взяв её ладонь в свою ручищу
       Он Машу от земного зла очистил.
       Толпа вздохнула, это ли не чудо!
       Мираж исчез. А появился Хлудов.

 Был генерал во френче итальянском.
 Полувоенном и полугражданском.
Он не носил как прочие, погоны.
Велел толпе построиться в колонны.

И две сетры, притёртые боками
Пошли за мужиками, стариками.
Мужчин, что были в силе, помоложе
Вели к казармам: Помоги им Боже!



Рождённая, в краю степей ковыльных,
Мария море видела впервые.
Оно пугало силою шальною
Но восхищало, синею волною.
Тащил прибой могучие потоки
Их брызги омывали её щёки.
Ей расплетали косы, дуя, ветры
И облака садились на Ай – Петри.

Картина, словно вышивка на пяльцах,
Вдоль берега торчат гранита пальцы.
Горы "Медведь" проплешенный затылок,
Медузы плоть густая как обмылок.

Сбегающая к морю россыпь Ялты
И говор моря грохотом кувалды
Бьёт методично, камни разрушая,
Вдоль моря нитка берега кривая.

Она водой два мира разделила
Одним покой и вечность посулила,
Других из гнёзд согнала как пичужек
День ото дня, всё горестней, всё хуже.

К ней подошёл корнет из ординарцев
Двадцатилетний граф Владимир Карцев
Служил он генералу и короне
Был шефом гардероба при бароне.

Ему как многим нравилась Марина
Причёска его пахла бриалином.
Спина его изящна словно арфа
И бриз морской играл концами шарфа.

Не то, чтобы красавец, и не "рожа"
Услужлив, и в поступках осторожен.
Он пригласил Марину к генералу,
Вот старший офицер впустил их в залу.

Роскошен кабинет, почти из сказки.
Она вошла в него чуть-чуть с опаской.
Здесь жала пчёл безумие творили
И яд свой в позолоте растворили.

Когда бы рай был достижим на деле,
А не в мечтах, не в сказках, ни в постели,
В него она душою бы стремилась
И, несомненно, в ангелов влюбилась.

Из-за стола поднялся небожитель.
Крылом свисал с плеча парадный китель.
Склонил он голову, пророкотав органом:
Увидеть вас; и лечь на поле бранном.

Алмаз в толпе. Иголка в стоге сена
Как ты прекрасна, необыкновенна!
Как хороша! И плечи и головка...
Стройна, как трёхлинейная винтовка.

Эпитетов, не высказаны горы.
Оправданны слова, хотя и скоры.
Вы скрасите мои часы досуга
Теперь я ваш, а вы моя подруга. –

 И попросил Владимира: будь милым,
 Всё исполняй, чего б не попросила.
 Стемнеет лишь, веди в мои покои,
 Не перепутай двери с перепоя.

 Там, этот штаб-с, защитник трона, Хлудов.
       Не терпит баб-с и ненавидит блуда.
       Он нас обоих вышвырнет за двери.
       В роду мужицком, Хлудовы, все звери.

Её душа, естественно дрожала
Когда она в машине выезжала.
Вокруг неё гуляли дамы света,
Не жизнь иная, новая планета.

Здесь всё не так, не батюшки подворье,
Где каждый день в хлеву встречала зори.
И думала скотину убирая:
Иную жизнь лишь даст земля сырая.
А здесь, до полудня, глубокий сон в постели.
И сладкий кофе с мятой карамели,
И побрякушки – бусы в чёрном ларце,
А за спиной всегда Володя Карцев.

Опричник генерала. Её сверстник.
Когда она снимала с пальцев перстни.
Он прятал их в ларец, на гладь подушки
И уносил. Но ушки на макушке.

Как пёс цепной. Одна забота - Маша.
Владимира боялась даже стража.
Все видели его крутые меры.
В приёмной фрунт держали офицеры.

Глубокой ночью появлялся Врангель.
Без кителя, без крыльев, не архангел.
Дрожали руки, бил озноб, жёг кашель...
Он прислонялся туловищем к Маше.

Она его по-прежнему хотела.
Но оказалось льдинкой его тело.
О том, о сём, с ней коротко калякал.
Тревожно спал, бывало даже - плакал.

Жалела генерала, но немножко.
Вела к заливу узкая дорожка.
И там одна, как это полагалось,
В проёме моря розовом купалась.

Судьба сестёр Марию волновала.
Она всем поручения давала
Их разыскать: живут, поди, под боком...
Хотя бы весточку прислали ненароком.

Но говорил со знанием Володя:
Не может женщина без мужа по природе.
И твои сёстры, где б не находились,
Давно - поди к кому-нибудь прибились.
В солдатском пищеблоке меж углами,
Татьяна с Пашей ведали полами.
Им помогал услужливый фельдфебель:
То воду принесёт, то сдвинет мебель.

Он над прислугой был назначен старшим.
Чем вшей кормить в окопах ли, на марше;
Тыловиков, блатных и подхалимов…
Ведь запах кухни потеплей Гольфстрима.

В котлах не стерлядь, а хамса да просо.
И всё же не объедки да отбросы.
Набить желудок – вот где зёрна смысла!
Распяты бабы дужкой коромысла.

Ступая вслед по каменной дорожке
Они носили к морю миски, ложки.
И вновь тащили в гору – пуд, без лишка,
Их красоту не портила подстрижка.

На пищеблок не попадёшь с косою,
Обрили лоб как клеверок косою,
Поднялся волос с пылью в поднебесье.
А голый череп старит лет на десять.

Фельдфебель объяснился прежде с Пашей:
Давай, сказал, сойдёмся в эпатаже.
И обручимся в церкви и прилюдно,
Любовь мы принимаем обоюдно.

Но Паша тряпку выжала до суха
И наотмашь; попала точно в ухо.
Взревел фельдфебель, обретая зло.
Не поняла? Тебе же повезло!

Посыпались и молнии, и громы.
Точь, в точь в Макеевке, еврейские погромы.
Бежали от греха, а впали в скотство.
У «белых» говорили, благородство.

Где спрячешься? Не в этом ли болоте?
Тут даже зверь не сдюжит своей плоти.
Любая зелень, чуть поднявшись, чахнет
Живой душой ни зги,  оно не пахнет.

Сиваш гнилой. Как тухлое яичко.
Поджечь бы этот газ! Была бы спичка.
Но нет её. А ежели догонят?
Но душит вонь и к смерти женщин клонит.

Мужик из дезертиров подвернулся
Не долго думая, разделся и разулся.
И вброд пошёл, наверно удирает,
Две девушки за ним: одна, вторая.

На удивление вода стояла низко.
Не глубоко. От водорослей склизко.
Когда же ненароком оступались,
То с головою в тину окунались.


Земля зачервонела крупным маком.
Бутонов, раскатавшийся ковёр.
Росою, словно красками он плакал,
А соль стекала в зеркала озёр.

В шатре казацком прохлаждался Нестор.
Коврами застлан глинобитный пол.
Очередной подписывал секвестр,
На чурке приспособленной под стол.

Отбросив ворох ленты пулемётной.
Что разметалась крыльями орла.
Он брал бутыль из сумки перемётной,
Пил, пробку выбив, прямо из горла.

Кто во время от Нестора не скрылся
Он отдавал заплечных дел Творцам.
И даже тех, кто истово молился
На утро отправляли к праотцам.
       
На этом деле люди богатели.
Да, только что в чужом богатстве том?
Как кочаны их головы летели
Мир, проклиная, вызверенным ртом.

Уж такова судьба иных героев.
Таков мужик, таков его удел.
Как только метр земли его покроет,
Он тут же в рай на крыльях полетел.

Вели девчонок. Баб по эскадронам.
Одна, другая… Надобно на всех.
И Нестор объявляет вне закона
Всех тех, кто заявляет: это грех!

Татьяну с Пашей притащил салага.
Красавицы. Всем прочим не чета.
И батька сочетался тут же браком
С обеими под танец живота.

Но скоро с испытанием не сдюжил.
Сослал в один полтавский куренец.
Пока от брачных танцев он недужил
В том куренце, сестёр нашёл, отец.

Отец нашёлся собственной персоной.
Давно его отпела вся родня.
Глазища протирал свои, спросонок
Прикуривая трубку от огня.



       - Однако – промычал, вот наважденье.
       Не сон спьяна, и не похмельный бред.
       У этой пятнышко, родимое с рожденья,
       И шрамик, этот, помню с малых лет.

       Но как же? Почему же? Кто позволил?
       Покинуть хату, бабушку и мать.
       Не бабье дело брать в поводья волю!
       И лошадей по кочкам правды гнать.

       Ан делать нечего. Довольствие назначил.
       Определил на кухонный развал.
       И кулаком казацким озадачил,
       Того, кто, ****ью, Пашеньку назвал.



       Нестор Махно. Руководил революционными
       отрядами Украины.


       Рооман Педодыменко - повстанец.


Махновцы подходили к Перекопу.
Послала их московская рука.
Не то, чтобы хотелось им в Европу,
Сыграть с той в подкидного дурака.

Офицерьё, одетое с иголки.
Питалось не с седельного мешка.
А у махны, в желудках выли волки
Да, распухала пьяная башка.

Командовал на Южном фронте Бусел.
По кличке ещё с юности Мерзляк.
Такую кличку взял он в Белоруси,
Где в мерзостях талантом не иссяк.

В исходных рубежах артбатареи
Из гаубиц и штурмовых мортир.
С десяток офицериков на реях,
Командовал опричиной Якир.

Таков обычай каторжан Сибири.
Кто против нас, скорей играй на лад.
И наклоняйся. Ягодицы шире!
Испробуй женской доли через зад.

Жестоким Бусел стал не в одночасье.
Где дружба и привязанность сябра?
Не знал он с детства, что такое счастье.
А возмужав чурался и добра.

Был славен путь из страха и коварства
Где должности давались не за честь.
В крови, Советское рождалось государство,
И пролито им крови  той, не счесть.

И думал думу Михаил "Васильев":
Как из берлоги выдавить врага?
Огромны орды, но орда бессильна,
Бетонные у Крыма берега.

На пушки и у Врангеля есть пушки.
И танки есть, а к ним боезапас.
И связь; и телефоны, к ним катушки
У них есть всё. А всё ли есть у нас?

И отвечал: страна беднее бедных.
Искривленность мозгов; но есть запал.
Мужик российский - человечек вредный
Он всех всегда обманом покупал.



Добрынин Пётр Григорьевич, друг Зяма,
Что в Питере чехвостил юнкеров.
 Умел ходить и думать только прямо,
 Любил расстреливать убивцев и воров.

 Наум Каминский – Тульский оружейник.
 В ЧК с его обоснования служил.
 Камо Семён, армянский коробейник,
 С Израилем, бишь Лениным, дружил.

 А сябр по Минску, Мося Калманович
 Начальник гарнизона. "Белорус",
 Прошёл с огнём от Цны до Осипович
 Тела и пепел пробуя на вкус.

       Лисинова, армянская еврейка,
       По прозвищу "железная" рука.
       В своей засаленной бараньей кацавейке
       Работала ночами в ВРКа.

 Людвинская, в среде знакомых, Сара
 Спасла в бою простреленный кумач.
 Лицом темна, как будто от загара.
 Соловушка в быту. С врагами грач.

 Вот Лядов / Мандельштам / псевдоисторик.
 Он «отзовист», в нём меньшевистский крен.
 Сформировавшийся по плешку, алкаголик,
 Но тонко чувствующий выгодный момент.

       Вот Гусев – Драбкин /Яша от Давида/.
       Интеллигентный недоросль Джуга...
       Страдал порой отсутствием либидо,
       Но был всегда готовым бить врага.

       Абраша Комлев, лидер Татарстана .
       Рубил косых, а их добро в разор.
       Работал его разум беспрестанно
       Подписывая смертный приговор.

       Их сотни, проходивших плотно рядом.
       Иных уж нет, иным хватило мест.
       Любая жизнь отмечена обрядом,
       Обряд тот, смерть, а в ней особый блеск.

       Кто хочет в революции остаться
       Тот должен смерть душою полюбить.
       Лишь кровью может русский бунт питаться.
       Кто любит смерть, не смеет долго жить.

       Вошёл  Ландо. Жидок и  помначштаба,
       В руках его классический пенал:
       А в нём письмо: Ах! Этот Троцкий – жаба!
       Грозит меня отправить в трибунал.

       Где силы взять? Махно, плохой союзник?
       Его орда, не любит власть мою.
       Не пеленать же умника в подгузник,
       Пусть отличится в праведном бою.

       Придвинул стул, перо протиснул в древко:
       Брать нужно в лоб! Братишка, подсоби!
       Ландо привёл мальчонку, мордой – девка...
       Помыт, поглажен, вычищен: е - и.


       Добрынин П.Г. Член партии с 1916 г.
       Погиб в Москве.
       Каминский Г.Н. Член партии с 1913 г.
       Расстрелян в 1938 г.
       Калманович М. И. Член партии с 1917 г.
       Расстрелян в 1937 г.
       Лисинова /Лисинян/ Л.А. С 1916 г.
       Погибла в 1917 г.
       Людвинская Т.Ф. С 1903 г.
       Лядов /Мандельштам/ М.Н. С 1983 г.
       Гусев С.И. /Драбкин Я.Д./ С 1896 г.
       Умер в 1933 г.
       Комлев А. П. С 1903 г.
       Расстрелян белыми в 1918 г.


Мужская плоть не женская окрошка,
Разбавленная сброженным кваском.
Горячий борщ, в него не лезет ложка.
Тут каждым новым давишься куском.

Ты насыщаешь тело, душу, разум.
Становишься всевластным как факир.
Потом смываешь старую заразу,
И отворяешь собственный свой мир.

И сердце резво бьёт по наковальне.
Где мышцы – корабельный такелаж.
Любовницу меняешь словно спальню
На эту голубую свою блажь.

Сороколетний, крепкий и здоровый
Он жизнь любил, когда в ней видел смысл.
Ревел мальчонка, яловой коровой
Дрожанье ног в распятье коромысл.

Вот эта плоть – божественное чудо!
Вот эта кровь – цветочная роса!
И детская нетронутая муда,
Где бегают два резвых колеса.

Горячее игрушечное тело
Не в шутку распирала плоть, треща.
Его душа запретного хотела..,
Украинского, жирного борща.

Вошёл Ландо и как всегда не кстати:
- Махновцы, говорит ведут манёвр.
Бесчисленны украинские рати.
Театр войны, где ты антрепренёр.

Мальчонку уже в усмерть заелозил.
Штыком осталось сердце проколоть.
Пусть вечный сон его укроет в бозе.
Любовь проходит, и не вечна плоть.

Пиши приказ: махновские тачанки
Ко рвам. Те рвы сыграют роли урн.
В которых, запечатаем останки
Белогвардейцев, завершая штурм.

Пускай они молотят в дребезг кости.
Махны союз - есть временная суть.
Иванушку – козлёнка в море сбросьте.
Тащи стакан. Хочу принять на грудь.


Роман смотрел как жернов Перекопа
В пыль растирает силу куреней.
Там в горном камне выбиты окопы
В них пулемёты, жалят всё больней.

Кадет - мальчишка, юнкерок тщедушный,
Припав как к титьке, как к щёчкам "пса войны".
Оформленные жизни наши рушит
Сам, писая, от ужаса в штаны.

И не достать их и не обезвредить.
Всё мужество героев псу под хвост.
Но что-то Паша в ухо ему бредит,
И говорит, что в брод, как через мост.

Там нет застав, гнилое там болото,
Но Бог за нас и сгинула вода.
Как по мосту проникнет в Крым пехота
Дождётся Врангель Божьего суда.

Ещё он медлил и тогда Татьяна
Раскрыв глазища - пропасть катакомб,
Вдруг свистнула и гикнула так рьяно,
Что вздрогнул курень как от взрыва бомб.

Вперёд орлы! Кровь наша – не водица.
 Слепа коса у смерти, мы – жнивьё!
А если нужно кровушки напиться
Я проведу вас в логово её.

Вмиг стремена запели бубенцами
Из тысяч истомлённых жаждой уст
Сорвался крик: Желаем стать жрецами!
И саблей бить, и слышать костный хруст.

И куренёк в три тыщи с лишним сабель,
Предписанные бросил рубежи.
И плюнул Фрунзе. Вздрогнул телом Врангель.
И бросились к шаландам торгаши.

И охнул Крым. Гудели пароходы.
Имущество последнее грузя.
Сквозь щелочные засраные воды
Вперёд звала сивашная стезя.


А что Роман? Его оклеветали.
Приговорил к расстрелу трибунал.
Обеих дочек Фрунзе передали
А он их Красной Гвардии отдал.


       Роман Педодыменко.
       Зажиточный крестьянин
       из города Макеевка. Расстрелян как махновец,
       за неисполнение приказа.


Мария, Маша, Манечка, Марина.
В тугой пакет закатана перина.
С пол сотни стариков вокруг и старцев,
На трап взошёл последним, Вова Карцев.

Готовится к отбытию и Врангель.
А что она? В каком Мария ранге?
Вокруг графья, бароны, виконтессы
От страха исполняют полонезы

И бегают толпой за генералом.
Ругая его трусом и нахалом.
Враги кольцо сильнее всё сжимают,
Эвакуацию здесь ожидают.

Главком служивых вплоть до генералов
В окопы шлёт, стеною против "галлов".
Но цепи красных волнами прибоя
Тех генералов топят в пене боя.

Марию так на пирсе и забыли.
Уже победу красные трубили.
Любовь осталась частным эпизодом.
За власть Советов взвод идёт за взводом.

И в том строю в поношенной кожанке
С плеча какой-то бабы каторжанки.
Идёт Марина биться за Советы,
За Ленинские, стало быть, декреты.

Судьбы разливы не предугадаешь.
Идёшь по суше – в море попадаешь.
Плывёшь по морю – падаешь с обрыва.
Промажет пуля – сдохнешь от нарыва.

Во всём судьба. А в ней предназначенье.
Он за рубеж, она же в ополченье.
Там командир с фамилией: Котовский.
Породы польской, член, увы, жидовский.

Котовский тоже разности ей дарит.
По - украински с хлопцами гутарит.
С Германией схватился не на шутку,
А с собственным не справился желудком.

Слабит его, а Машеньке противно.
Он требует, чтоб двигалась активно.
Но всякий час гуляет на задворки...
И водку пьёт и требует касторки.
 
 Тут скоро с немцем вышло перемирье.
 Япония в прирост пошла Сибирью.
 Дивизия отправлена как в сказку,
 Но сказка эта кончилась под Спасском.

 Была и Волочаевка; был Унгерн,
 И партизанский тёмный тёплый бункер.
 И множество ребят, красивых даже;
 Увы, без звёзд. Нет звёзд, нет экипажей.

 А как хотелось к прошлому вернуться!
 И Карцеву Володе улыбнуться.
 И слышать храп больного адмирала...
 Но Родина осталась за Уралом.
 
       -
       Котовский Г.  – бандит.       




 Рукой Москвы, не просто волей божьей,
 Ландо направлен в Среднее Поволжье.
 Распутица Самарская, околица...
 Подъезд, охрана, встреча с Розенгольцем.

 Был Алик Розенгольц в чести у Ленина.
 Собою кругл, как мыльный шарик, вспененный,
 Что вылетает с воздухом из трубки.
 Особенно дружил он с Надей Крупской.

 У Наденьки базедовы страдания.
 Ей Алик Розенгольц давал задания:
 Дурман–траву прикладывать к глазницам
 И не дай бог, у лекарей лечиться.

 Все лекари – шуты, он знал наверно.
 Бо, фельдшер сам; В учении вся скверна.
 Чему учиться? Всё давно известно!
  Коль жив, здоров, всё в жизни интересно.

 Его речам внимали жёны «света».
 Испрашивали дельного совета.
 Сушил, толок, готовил сам вакцину
 Лечил, ругая матом медицину.

 И Ленин говорил, смеясь и плача
 В делах, без Розенгольца, нет удачи.
 Как медик – пуст. Как пастырь – без опорок.
 Как пёс – породист, этим мне и дорог.

      -
       Восстали чехи. На фронтах все силы.
       Крестьяне – хамы, поднимают вилы.
       Мятеж за мятежом. Где взять людишек?
       Каплан стреляет... Ишь, Марина Мнишек!

       Тут подвернулся Склянский, парень – дока.
       Льва Троцкого – не дремлющее око.
       И предложил: доверьте Розенгольцу
       Забьёт всех чехов в каменные кольца.

       Ильич доверил. Вот он, этот "опус."
       Румян, кудряв и толст как школьный глобус.
       И что нашла в нём Крупская? Лишь массу.
       Еврейским Богом избранную расу.

       Вошедшего присесть не пригласили.
       Спросил Израиль – Сруль,  а в чём насилие?
       Сумеешь контру, отличить с пол взгляда?
       А мужика приветствовать снарядом?

       Ты убивал? Ведь это, брат мой важно.
       Убить, я знаю, в первый раз лишь страшно.
       Потом как по накатанной. Щекотно,
       Когда лишаешь жизни принародно.

       Вот посмотри, статистика губернии:
       Неполный миллион одной лишь черни.
       Да чехи, да восточные нацмены,
       В границах моей личной Ойкумены.

       На первый раз убьёшь их тысяч десять.
       В любом селе двоих, троих повесить.
       Расстрел расстрелом, виселица – любо!
       Не раскисать, гляди, от русских юбок!

       В сто тысяч, моя первая наводка.
       Убогая, брат, у тебя бородка.
       Советовала Надя, мол, не гоже,
       Идти наркому в массы с бритой рожей.
       На том и столковались: внешность ляжет.
       На имидж богоборца и обяжет.
       Возвысит над толпой и в тоже время
       Поможет скрыть духовной ноши бремя.

       И потекли кровавые денёчки.
       Слетали листья, раскрывались почки.
       Работали. Смерть подметала чисто.
       Довольна даже Крупская чекистом.

       
       -

       А. Розенгольц – сподвижник Ленина.
       Расстрелян в 1938 г.
       Д.Склянский – помощник Л. Троцкого.


Под берегом, река текла, Самара,
Снег полз в неё как хлебная опара,
Метались ветры в лоне Приуралья,
Смотрелся месяц воронёной сталью.

Полозья санок снежный наст шерстили
Троих девиц в них кое-как вместили,
Подобраны, на дальнем полустанке,
Где беляков видны ещё останки.

Две лошади, запряженные цугом,
Тащились в снежном ворохе упругом,
Как бесконечны русские пространства!
Но где здесь Русь?   Улусовое ханство.

Башкиры, татарва, мордва, айсаки,
Булгары, кряшен и нагай – баскаки,
Балкары, кыпчаки, кижи и шорцы,
Холха, ойраты, меркиты, ижорцы.

Уйгуры и найманы, гольды, киды,
От Северных морей до Атлантиды,
Которая, живёт в воображенье,
Россия – не её ли отраженье?

 Здесь сто народов – все монголоиды,
 Воскресшие сочувствием Исиды.
 Осириса божественные дети,
 Дарованный нам вздох тысячелетий.

 С реки Амура, до реки Оки,
       Всех чукчей мы зовём – СИБИРЯКИ.
       Но после исторической утруски
       Какой же сибиряк уже не русский?!

       Так мудрствовал ямщик на козлах сидя.
       Повеселел, строения, увидя.
       Взмахнул хлыстом, встряхнуть пытаясь, чалых,
       И скоро мостовая застучала.

       Вкруг пригород раскинулся покато.
       Не худо жили здесь и не богато.
       Тут скотные дворы не пустовали.
       Хозяева видать не бедовали.

       Излучиной крутой, почти овалом
       Здесь Волга-мать Самарку обнимала
       И крепко прижимая дочь рукою...
       Бежали вдаль единою рекою.

       Приехали! Судьбы крутая карма.
       Встречает вновь солдатская казарма.
       И красный командир с цыгаркой в щери,
       Проводит их в распахнутые двери.

       Ландо Аркадий: Кто вы? И откуда?
       «Бывалая», острит: мол, от верблюда.
       Другая говорит: была история...
       Марина ему чётко: из Приморья.

       Всё по порядку гладко досказала.
       Фамилию Лазо ему назвала.
       Про все бои, в которых быть случалось.
       Как хорошо и плохо всё кончалось.

       Поверил? Нет? Он вежливо простился.
       На предложение подружек не прельстился.
       Сказал, в глаза глядя одной Марине:
       В Японии б вам жить при Мандарине.

       А здесь, у нас вонючие портянки
       Две ложки каши постной, на водянке;
       И служба без наград и повышений;
       Здесь души - просто-напросто, мишени.

       Марина тут же написала рапорт:
       Хочу служить, за так, а не за хабар.
       Буржуев бить, как мусор, с обезличкой
       И подписалась: Маша-большевичка.


       Лазо С. Г. – эсер-боевик.
       Погиб на ст. Муравьёво-Амурская в 1920 г.
       Мандарин – помещик.
       Исида – жена Осириса.

 
Всё как всегда у Трошина в порядке.
День начинал с активной физзарядки.
Потом в снегу барахтался тюленем.
На кухне, расправлялся с пельменем.

Через ступеньку, с этажа шестого,
 Летел во двор, Грудь мучала изжога.
 Простуда лихорадкой ночью била.
 Да на ступне натоптыш, будто шило.

 Служил он борзописцем в литотделе.
 Его продвинуть в партию хотели,
 Готовя себя к новой важной роли,
 Он проявлял характер в комсомоле.

 И потому, вертелся словно белка.
 Искал, копал, выкапывал, но мелко.
 Ландо толкал пребольно под  лопатки:
 Буржуи наши – те же куропатки.

       Бери на мушку, глазом распластайся.
       С оружием, как с бабою срастайся.
       Режь по пупок. Пупок всему начало,
       Бей в совесть, чтобы совесть замолчала.

       И приравняв перо своё к нагану
       Бил Трошин из ствола по хулигану,
       По мракобесу, царскому спецу,
       Купчишке, офицеру и купцу.

       По плотоядной согбенной торговке,
       По женщинам, гуляющим у бровки,
       По беспризорным и мастеровым,
       По фабрикам, чадящим в небо дым.

       Его уже заметили, хвалили.
       Коллеги узнавали, хамы льстили.
       На пленуме, хотя ещё и вскользь,
       Его отметил даже Розенгольц.

       Как вытекающий из преданности фактор
       Его в приемники себе провёл редактор.
       А сам попал под чистку – выпал срез;
       Но будучи «очищенным» исчез.

       Стал Саша, Александром, сын Ивана,
       Того, кто, в царском чине капитана,
       Всю первую прошёл, вкушая зло.
       Был ранен дважды, вылечен; везло.

Кинотеатр, Большой иллюзион.
Копейка – вход, трагедий миллион.

Реклама, титры, главные герои:
Их в каждом треугольнике по трое.
И если вдруг, один из них убит
Двоим другим дарует жизнь гамбит.

Война Ивана в Сызрани застала.
Он до войны был мастером металла.
Лил в Пурихе Валдайские звоны,
Почти до объявления войны.

Служил в тяжёлом артдивизионе
Давал присягу верности короне.
Но добрый гений, пламенная Веста
Освободила место для оркестра.

И загудели ветрами альты.
Траншеи рыли люди как кроты.
Был ранен, выжил, ранен вновь Иван.
Погоны степенили – капитан.

Тянулись в струнку нижние чины
Жить можно, если б не было войны.
 В землянке разливали новый штоф.
 Там, в Сызрани ждала его Любовь.

 К его любимой ластился полковник
 Не выдаст Бог – не сбудется любовник.
 Последнее, что слышал: грохот, треск...
 Провал, беспамятсво... Георгиевский крест.

 Очнулся, жив. Но двинуться: ни, ни!
 В госпиталях промчались вихрем дни.
       Прямое попадание в блиндаж.
       И на лице кровавый макияж.

       А в черепе осколок в сотню грамм
       Навек оставил выщербленный шрам.
       Узнал он позже, выпала пора.
       Того полковника убила немчура.

       А девушка его, почти святая:
       Мария Алексеевна Толстая.
       "Война и Мир", почти библейский труд.
       Анафемой Его за Это жгут.

       Племянницу, Марию из-за вздора,
       Супруга Льва рассчитывает скоро.
       В разгар анархии, разбуженности масс
       Под яблочный, домой вернулся, Спас.

       Он думал, он мечтал, но не гадал...
       Вот Бог ему сокровище и дал.
       Мария в Сызрани, у простенькой родни.
       Здесь до венца она считала дни.

       Родился сын, назвали: Александр,
       Чтоб унаследовал от прадеда талант.


       Иван Трошин – участник первой мировой, отец Александра Трошина..

       Мария Алексеевна  Толстая– Бесприданница.


Плыл колокольный звон вдоль берегов,
На протяжении почти пяти веков.
От боя колотушкой в зев дупла;
 До била в бронзу звонкого котла.

 Рязань, Касимов, Павлово – Ока.
 Всего одна короткая строка.
 Но здесь, к тому, и в этом был резон,
 Серебряный родился перезвон.

 А дальше Пижма и приток Ярань.
 Зерно чеканилось, а позже Филигрань.
 На Волге: Балахна и Пурех – край
 Товар переправляли на Валдай.

 А с ярмарок Валдая по стране.
 В Европу, на Восток: внутри и вне.
 Поддужных колокольчиков заряд
 Духовный и святой творил обряд.

 На звонницах клялись колокола:
 Оборонить страну свою от зла.
 Их слышит Бог, внимает им Иисус...
 Но зря.  Россия, в общем-то - улус.

       Татарин в храм, мулла зовёт в мечеть.
       «Демидовых» бездельников – не счесть!
       России они верные сыны,
       Но также слуги ада – Сатаны.

       Монгольские черты Его лица.
       Глаза с хитринкой как у мудреца.
       Бородка клином, под ногтями грязь.
       Казанская, живая ИПОСТАСЬ.

       Как все монголы ростом не велик.
       Зато широк крестец и властен лик.
       Фигура не ошкурена под сруб,
       С рождения куда-то делся пуп.

       Поэтому он в церкви не крещён.
       Был матерью – еврейкой воплощён,
       В обличие кудрявого юнца,
       Глазами лишь, похожий на отца.

       Ванюша Трошин бросил свой завод.
       Не нужен ему Мартов, Аксельрод...
       Какой-то Ленин... Или - Розенцна...
       У Сатаны  все клички -  имена.
       Серебряный надолго сгинул звон.
       Тянулся из могил тяжёлый стон.
       Из праха поднимался словно груздь.
       Коммуны призрак, проклиная Русь.


 
Где сказано: будь проклят Ханаан?
 Языческий славянский истукан.
Он раб рабов, без всяческих затей
Для Иафета, Сима и детей.

И будет Русь служить безмерье лет;
Без пользы для других, себе во вред.
Так Бог решил у Ноевых дверей:
Им проклят Хам, в избранниках - еврей.

С тех пор прошли немалые года.
Но было так и будет так всегда.
Когда же заступился "блудный сын".
Распял Иисуса нижний римский чин.

России не сойти уже с креста.
Где тыща лет, всего лишь десять ста.
Хам, столько раз менял своих богов
На бесконечном протяжении веков.

Хам - славянин. Языческий уклон,
На Византийский выменял он трон.
Потом продал с Иудою Христа
Поцеловав Ульянова в уста.

Ещё не раз придётся предавать
Небесного отца, земную мать.
Пусть скрутит жизнь меня в бараний рог!
Того желает вездесущый БОГ.

Иначе думал ленинский талант.
Наш Сруль могуч, хотя муди без гланд.
Коль нет пупа, не нужно и яйцо.
Пусть с Крупской забавляется кацо.

Россия – то в запое, то в похмель.
Вся в суматохах, в дрязгах - канитель.
Водоворот событий, бредней – слов
Таких как: Будь готов! Всегда готов!

       Блудный сын – Иисус Христос.

       Хам – сын Ноя, предок Ханаана.


Иван Терешин с Марьей Алексеевной
Тише воды, ниже травы, живут, келейно.
Колокола, не пушки лить; Советы
Развенчивали Божии Сонеты.

Кем сказано, что не убий? Неясно.
Идея убивает беспристрастно.
Что человек? Всего лишь раб идеи,
А без идеи люди все злодеи.

Пусть бытие и несколько первично.
Сознание раба самокритично.
Наслушавшись речей, расправим плечи:
Война и мир – итог противоречий.

Нам нужно жить тихонько, не спесиво.
Есть имена в аршин, а есть – курсивом.
Случится ураган – дубы ломает;
Орешина лишь голову склоняет.

Но сын, другое дело, комсомолец.
Его не удержать плетнём околиц.
Он строит мир под лозунгом Советов
И держит речи к людям с парапетов.

Сам Розенгольц, усатый и носатый
Ораторствуя, испускает маты.
За что и был назначен палачом
Над чехами, в Самару, Ильичом.

Уплачены немалые оклады.
Написаны серьёзные доклады.
Читали их в Москве; и сам Ильич
 За рюмкою сказал прекрасный спич:
Не мудрствуя лукаво, без эмоций
Я поднимаю тост за Розенгольца.
Кто как не он порядок наведёт!
К ногам жида,  Россия упадёт.

 
 А Трошин рос. Намыливалась холка.
 Проскальзывал и гнулся как иголка.
 Начальству очень нравилось "шитьё".
 Не подводило юношу чутьё.

 Ну, наконец, и с чехами сквитались.
 Немногие из них в живых остались.
 Им что-то царский обещал режим.
 Но есть народ, что правдой одержим.

 И в этой правде места чехам нет.
 Померк в глазах у многих белый свет.
 Заткнул наган за пояс Александр;
 Мотивчик есть, положен будет в жанр.




       Александр Трошин – комсомолец двадцатых.


А жанр таков: жил мудрый князь Валак
Народ его работал ради благ.
Был сыт, одет, и праздники имел,
Вот, только защищаться не умел.

Пришёл Израиль из каких-то мест,
Поел как вол все травы, что окрест.
Народ Моавитянский потеснил:
Кого пригрел, кого запряг, кого казнил.

И возроптали лучшие умы:
Нас доведёт Израиль до сумы.
Спаси нас волхованьем Валаам!
Но Валаам послушен лишь Богам.

Которые, у Сущего в сынах,
Которые, являются нам в снах.
Которые, диктуют нам сие,
Определяя наше бытие.

И Бог ему видение явил:
Волхв Валаам народ благословил,
Не Моавитов, не Ханаанеян,
А пришлых едаков Израильтян.

С тех пор ушли, в порожнее, года.
Уж трижды испарилась в них вода
Из чаш земных наполнила их вновь;
Ох, человек! Богам не прекословь!

Израиль, в Поднебесной, перст Богов.
Ослабший, повергает он врагов.
Набравшись сил, он набирает вес,
Богоподобно двигает прогресс.

А мы Богами нет, не дорожим.
Мы любим политический режим.
И говорим, что бдим свою страну.
На самом деле славим Сатану.

И как назвать, сложившийся в нас жанр?
Наследуем мы в генах "твёрдый" шанкр.
И в каждое столетие болезнь
Во всех протоках вызывает резь.

А что до Александра, он боец.
Две шпалы на петлицах - военспец.
Давно расстрелян фельдшер Розенгольц,
В него Ландо свой разряжает  "кольт".

И следом сам садится на скамью.
Судьба разбрасывает по свету семью.
Сын, Осип, в Магаданских лагерях
Как при покойных праведных царях.

Наш Александр – Советский командир.
На нём как влитый новенький мундир.
Он горд, он счастлив; крылья за спиной...
Марию выбирает он женой.

Учёба в академии. Генштаб.
Иной уже размах, не тот масштаб.
Указка, карты, слушателей ряд
И новый для Мариночки наряд.

Мария, Маша, Манечка, Марина
Ты носишь кофточку из яркого сатина.
Где экипаж, где княжеский услад?
Всё кануло, но есть армейский склад.

На складе том, с помещичьих усадьб
Лежит ещё не тронутая кладь.
Подписан пропуск, тиснута печать.
С какого тюка первого начать?

Вот мех соболий, зимнее манто.
Садится в старый Виллис, как в ландо.
Манто прикроет первородный грех.
Ах, как прекрасен невесомый мех.

Сегодня у Пуркаевых обед.
На грудь значок, там Сталина портрет.
Приедет позже новый командарм,
Сразит его, уверена, мой шарм.

Ах, Саша! Ты, пожалуйста, пойми.
Не век нам пританцовывать в Перми.
У командарма – сокола полёт.
Вослед за ним и мы пойдём на взлёт.

Гремел оркестр; почти дворянский бал.
А если бал, то кто не танцевал?
Пока у Александра перекур
Сам маршал пригласил её на тур.

Был командарм высок и сухощав.
И некрасив, и лоб его в прыщах.
К лицу ли генералу красота?
Всё затмевает алая звезда.

Её лучи пугают и манят.
Они и возвышают и казнят.
Все звёзды наверху, но светят вниз.
В них разберётся только экзерсис.


Катились годы красным колесом.
Народ следил за Сталинским усом.
Забыл его подкрасить, чепела...?
Коли забыл, плохи наши дела.

И в этот раз сидел великий Вождь,
Нахохлившись, как если б с неба дождь.
Скрёб из коробки щёпоть табаку...
Генералитет – тетёрки на току.
Переминаясь, ножками сучат
Втихую друг на дружечку стучат,
И прячутся глазами за глаза,
Не разразилась б новая гроза.

Ох, крепок зарубежный табачок!
А у кого тут бойкий язычок?
Пуркаев, брат чеченский, подойди,
Скажи, что ждёт Россию впереди?

Тот выходил, подтянуто ретив,
Ошеломлял, его речетатив,
Он говорил: хоть Гитлер и силён,
Однако Божьим даром обделён.

И слаб его ещё людской ресурс,
И коротко подстрижен квёлый ус.
И опыта едва на польский грош,
И слишком явна фюрерская ложь.


На что Верховный, взглядом всех сажал
И медленно со смаком возражал.
Он говорил: у Алика есть шарм
А ты Пуркаша, сраный командарм.

Ты, фюрера, сомнением не тронь.
В его глазах всегда горит огонь.
В нём вижу я священный трепет риз.
Национальный, но социализм.

Лишь с ним России будет по пути.
Меня от англо-саксов воротит.
Один нахал свалился, Чемберлен.
И Черчиль-дрянь, и Рузвельт – прах и тлен.

Составит Сталин с Аликом тандем.
На землю снизойдёт тогда Эдем.
Реальный, а не выдуманный рай,
Москва – столица - Караван – Сарай.
Пусть ему Запад. Сталину – Восток.
Пусть ему два, а нам один глоток.
Пускай пивко не шибкий алкоголь,
Сыграем мы с ним собственную роль.

       Караван – Сарай. - столица империи Батыя.
       Пуркаев - Сталинский маршал. Отравлен.
       Алик Шикльгрубер - Адольф Гитлер.
       Чепела - приставала, задира. / В. Даль./


И гром гремел, и молнии сверкали,
И сыпал дождь, кусками рваной стали.
И полыхало зарево зарниц,
И огрызались анусы бойниц.

И новые рабочие бараки
В щепу сминали танковые траки.
А сколько счастья жило в их углах!
Господь спаси! Помилуй нас, Аллах!

Пришёл шайтан, а ждали мы мессию...
Спаси Христос беспутную Россию!
Останови растерянности жуть!
Вдохни безумства храбрости нам в грудь.

Мы – всё народ. Неверный, и нестойкий.
Сомнением исполненный, но бойкий.
Ты нас благословеньем окропи
И русский дух в народе укрепи!

Спаси Христос! Мы верим и не верим,
Но жертвою твоею подвиг мерим.
Пусть тернии покроют язвы ран.
Евангелие знаем и Коран.

Встаёт с коленей многорукий Шива
Какой народ не делает ошибок?
Какой народ тебе не блудный сын?
Ты на один всех меряешь аршин.

Нас приведёт к победе не Пречистый,
А тот, кого избрали коммунисты.
Он выше Господа и праведней небес!
Он всех умней, всех грамотней, Он Бес.

Без недостатков Он, и без пробоин.
Он быть вождём народов всех достоин.
Великий Сталин! Мудрости очаг.
Он - рукоять разящего меча.

Спаси Господь Россию от развала.
От ярого фашистского металла.
Непробиваемой снарядами брони.
Оборони, Отец, оборони!


Повыметала власть из лагерей,
Всех тех, кто, ожидая обмолота,
Вертелся под цепами как еврей;
А поднимался русским идиотом.

Где испокон, от временных годков,
Тайга пугала дух первопроходцев -
Теперь бараки дюжиной рядков,
В них вперемешку русский с инородцем

Духовная им выделена щель.
И в той щели живые ходят тени.
Поверившие, в искреннюю цель,
Которую, пророчествовал Ленин.

Им выпала завидная судьба:
Они мечтали сделать небо краше.
Их тезис: перманентная борьба!
В реальном быте: общая параша.

Страну перевернуло на косяк.
Поднялись на дыбы народы мира.
А с кораблей сходила матросня,
Их в бой вели рабочие кумиры..
Разверзла пасть свирепая война.
Загнала нации, народности в окопы.
Пьянела озверевшая страна
Под игом навалившейся Европы.

Две женщины, в пилотках до бровей,
За санитарным двигались обозом.
Дул непрестанно ветер "суховей",
Спекались губы маковым наркозом.

Тяжёлораненых болтало как снопы,
Болото чавкало и бередило раны.
Не отпевали умерших попы,
Война свои навязывала планы.

Татьяна с Пашей выжили в тайге.
На фронт хотят. Заявы написали.
Примкнули штык, приклад ружья к ноге.
Облёк доверием; Простил грехи им, Сталин.

Обоз тянулся к матушке Москве.
Затягивал всё туже узел Гитлер.
Колёса вязли в илистой траве -
В обманчивой, болотной квашной гидре.

Где фронт, где тыл? Есть Запад и Восток.
Восток - где солнце круглое восходит.
Идёт стальной на Русь чужой поток,
С Востока сила русская исходит.

Не женская, сухая пятерня,
Сжимает повод старенькой уздечки.
Ворчит Татьяна: новая херня,
Война, не сказки бабкины на печке,

Где Муромцев, Добрынь не перечесть…
Убитые, не ждите, не восстанут.
Нет Славы - падшим, К чему мёртвым Честь?
Ведь в жизни нашей все бесследно канут.

Но Паша возражает: чёт не чёт.
Война - Любовь с Надеждой разлучает.
Жизнь беспощадно задницы сечёт.
А счастье не по праву привечает.

Народными невзгодами живём.
Живые ощущают мёртвых раны.
Мы Зверя в его логове добьём,
Хоть и придём туда в платьишке драном.

Богаты тем, что живы. Жаль Маши нет.
Сестрёнка! В буче дней войны пропала?
Как мухи, люди гибнут на войне
А ей, войне, всё нашей жертвы мало.


       
При штабе Трошин в Сызрани служил,
У генерал-полковника Крылова.
Тот с власть имущими, как водится дружил,
И приходилось слушать его Слово.

Он нагоняев, вздрючек не давал,
А провинившихся гнал в армии «штрафные»
Где их фашист полками добивал,
И ждал когда прибудут остальные.

У снайперов особый к жертвам счёт:
За сто очков шёл генерал залётный.
За пятьдесят, какой-нибудь расчёт,
Там орудийный или пулемётный.

За рядового–пять, за ротного в пять раз
Со званиями ставки возрастали.
Но если красный выпадал лампас
Счастливчику Железный крест давали.

А если попадался интендант.
Считающийся крысою в сусеках.
То били в пах, смотрели, как он выл
Ведь интендант – подобие человека.

А. Трошин быстро в дело своё вник.
Он мелочью верха не беспокоит.
Сказал о нём Крылов: мал золотник,
Но по сноровке своей звёздочки достоин.

У гитлеровцев травма позвонков.
В амёбе мозга разорвалась хорда.
Как выросла война из ползунков!
Из детства выглянула гитлеровская морда.

И стала жечь пшеничные стога.
И сокрушать державные опоры.
Но рыцарей железные рога
Усеяли российские просторы.

Стальные рельсы мчали на Восток,
Ещё не все закрылись в теле раны.
Но войск уже стремительный поток
Приблизился впритык к хребтам Хингана.

В сырое утро батальонный строй,
Ползком, тишком, по нивам, буеракам,
Пошёл вперёд: один, за ним второй,
Запрещены, разведка боем и атака.

 
Москва пока не предъявляла нот.
Посол японский спал ещё в кроватке.
Но обойдён без выстрелов оплот;
Мешали русским грубые их скатки

Они снимали их и шли вперёд.
Япошек выбивая из ущелей.
За око – два. За рану брали лоб,
Так получите то, что вы хотели!
Квантунская, разгромлена орда.
Манчжурскую пустыню гладят танки.
И золотая падает звезда
Затмив собою орденские планки.


Пропечена вся хлебная коврига.
Пружинит сдобой, в тонкой корке хруст.
Богатый город радужная Рига,
Но непривычно холоден и пуст.

Двина течёт меж глыбами гранита -
Опор, не существующих мостов.
Вдоль берега вся улица разбита
Пушкарской башни высится остов.

"Палладиума" вскрытые останки.
"Сплендис Палас" – в реальности как ад.
К нему во двор загнали немцы танки
Стреляя в наступающих солдат.

Но русские шли волнами с вокзала.
Вокзал в руинах, и многие дома.
В парк Верманский бомб серия попала;
Сгорел до тла театр "Синема".

Судьбою и велением генштаба
Всё племя Трошиных на берегах Двины.
Сквозь тернии, подъёмы и ухабы
Сквозь пламенную ненависть войны.

Полковника ссылали на Камчатку,
Но заступился генерал Крылов.
Гуляет Маша рижскою брусчаткой
От восхищенья не находит слов.

Сынки и две дочурки – щебетуньи.
Хорошая и дружная семья.
На Машиных ногах сапожки куньи,
И млеет кожа от немецкого белья.

Красивая, спокойная, святая
Прошедшая, огонь и трубный зов.
От талии к ногам, как запятая,
Двух стройных ножек, божий часослов.

Война Россию рвала и душила.
Колола, резала, мутузила под дых.
Но выжила Мария и прижила
От Александра деточек, троих.

Для счастья полного ль детей не маловато?
Супруг и нынче ас ночных атак.
Алмазы в кольцах в несколько каратов…
Да жизнь в России ценится в пятак.

 Холодное морское побережье.
 Пушистые прибрежные пески.
 Реальным стало, в прошлом,  зарубежье,
Разорванное нынче на куски.

Ушла любовь за море безвозвратно.
Где всё не так. Где всё наоборот.
Но и в Союзе стала жить приватно,
От мирных будней, жизненных щедрот.




Без цента за душой, без пенса в банке,
В застёгнутой до ворота кожанке,
Стоял он одиноко на перроне
Всегда готов к труду и обороне.

Ландо Аркадий – Осипа сыночек.
К глазам прижала девочка платочек.
Не хочется с любимым расставаться,
Но мать сурова. Некуда деваться.

Бегут вагоны, стыков перестуки.
Какие предстоят в разлуке муки?
Любовь одна. Всё прочее лишь бредни...
К ней в очередь не встанешь: кто последний?

И не прорвёшься в голову без драки.
Любовь одна. Всё прочее, лишь враки.
В любви бы жить и вечном замирении
По своему, не щучьему велению.

А за окном июньские картины
Степной простор Червоной Украины.
Великий Днепр, порожистый до Сечи
И чернозём из плоти человечьей.

Там две сестрёнки: Паша и Татьяна
Горилка из гранённого стакана.
Овечья брынза, жёлтая как пенка.
Слизнула смерть отца Педодыменко.

Там три сестры обнявшись с перепоя
Романа вспоминали дико воя.
И пели песни, улицу стращая,
Проклятиями память освещая.

Произошла негаданная встреча.
При тусклом свете старых сальных свечек.
Лишь дети матерей не понимали,
Их опьянение за пьянство принимали.

 А во дворе, в углу, где рос терновник,
 Задумавшись, сидел в тени полковник.
 И подперев рукой вставную челюсть,
 Обдумывал социализма ересь.

 Корабль державы – рубка, мостик, кубрик.
 Союз Социалистических Республик
 Хватает места всем. Широко море!
 Так отчего ж гнездится в трюмах горе?
 И почему на Родине Советов
 Жизнь не даёт осмысленных ответов.
 Лишь смерть Владыкой в воздухе витая
 Касаясь душ, следов не оставляет.



 
 За озером большим, с названьем Югла,
 Где берега очерчены округло,
 Теснятся люди без воды и пищи:
 И это есть: Яунциемское кладбище.

 Там спит Мария рядом с Александром.
 Тут много их, славянских  "оккупантов"
 Оград не ставят им, не строят склепы;
 Когда мы - русские, то этим и нелепы.

 Давно Ландо ушёл с супругой Верой.
 Всех похоронит вечности химера.
 Лежат стрелки латышские рядами
 Лесные братья рядом с господами.

 Полковники советские, их жёны.
 В Салюте карабины разряжёны.
 Айзсарги, что на каторгах вшивели,
 Их жёны, что лет в двадцать овдовели.

 Лежат бойцы невидимого фронта,
 Работавшие в Дели, и в Торонто.
 Без устали ворующие тайны
 В постелях и борделях или чайных.

 Лежат стахановцы всех марок и различий.
 Во рвении не знавшие приличий.
 Дающие, по десять норм, за смену,
 Дашь меньше и осудят за измену.

 Учителя, что жили "Кратким курсом".
 И видели в том «высшее» искусство.
 Учёные, что в тайны проникали
 В пробирках ли, в уране ли, в спирали?

     Чиновники, столпы своей системы,
       Не знавшие осмысленной дилеммы.
       И палачи, вбивающие крючья,
       В свою судьбу и в дело своё сучье.

       Лежат они все рядышком, как плахи.
       Хорошие, плохие; лохи, махи ...
       Заслуженные, перед кем, не знаю,
       Я всех их добрым словом вспоминаю.

       Ландо Аркадий внук  «революционера»,
       Который смерть любил остервенело,
       Счёл деда шизофреником и психом,
       А тётю Хаю, Сталинской шутихой.

       Ох, тётя Хая! Жизнь её как короб.
       Был не один низвержен ею ворог.
       А выглядит, невзрачной и простою;
       Скукожилась под Сталинской пятою.

       Её как всех, без слёз похоронили
       Колокола по тёте не звонили.
       Прошли года. Всё минуло. Всё в сроки.
       Истории, забытые уроки.

       Ландо Аркадий выехал в Израиль.
       В систему придорожную окраин.
       Живёт  среди арабов не робея,
       Среди бандитов, братьев по идее.

       Всё кануло. Другие теперь мерки.
       Последние ушли пенсионерки,
       Из жизни, но народ жив. Вымереть не может.       
       Единый Бог евреев приумножит.


Лохи - простофили.
Махи – проститутки.
"Краткий курс" – Краткая история ВКПб
Айзсарги – латышская национальная гвардия.
Латышские стрелки – наёмники революции.