Такая судьба. Гл. 1. 5. Пушкин

Такая судьба. Еврейская тема в русской литературе (2015). Глава 1.5.

     У А. С. Пушкина (1799-1837) упоминания о евреях появляются  в период южной ссылки. Одно из первых –  в стихотворении «Христос воскрес, моя Реввека», которое, согласно помете в одном из автографов, датируется 12 апреля 1821 г. Написанное в озорной тональности, характерной для молодого Пушкина, оно завершалось таким признанием:

А завтра к вере Моисея
За поцалуй я не робея
Готов, еврейка, приступить –
И даже то тебе вручить,
Чем можно верного еврея
От православных отличить.

     Неуважительное отношение к Христу, проявившееся в стихах «Закону бога-человека / Погибшего за мир земной», вызывало неприятие цензуры и из окончательного текста выпало.
     Утверждение Л. Онекмана в его статье «Читая Пушкина» напечатанной в «Лехаим» в 1999 г., что Реввека (Ребекка) – девушка, у которой Пушкин, живя в Кишиневе, снимал комнату, полного доверия не вызывает. По сведениям М.А.Цявловского, содержащимся в его «Летописи жизни и творчества А.С.Пушкина», Реввека была дочерью содержательницы трактира в Кишиневе, а останавливался Пушкин в заезжем доме И.Н.Наумова, где позднее был открыт Музей Пушкина. М.А.Цявловским высказано  также предположение, что Реввека упоминается и в «Гавриилиаде» («еврейка молодая»).
     Но возможно и другое: что «моя Ревекка» обозначает у Пушкина «моя еврейка» и что он дал некой полюбившейся ему еврейке имя одной из героинь романа Вальтера Скотта «Айвенго». Этот роман пользовался в России особой популярностью и отрывки из него, появившиеся в 1820 г. в «Вестнике Европы» и «Сыне отечества», были первыми переводами Вальтера Скотта на русский язык. Известно, что Пушкин называл Ревеккой свою знакомую, жену местного чиновника М.Е.Эйхфельдт, заменяя слово «еврейка» именем скоттовской героини.
     В обзорной статье «О романах», появившейся в одном из первых номеров «Северной пчелы», О.М.Сомов, весьма пренебрежительно отозвавшись об остальных женских образах «Айвенго», причисляет «жидовку Ребекку» к «самым блестящим лицам из прекрасного пола, созданным его воображением», причем обаяние героини прямо связывает с выявленной ею «возвышенностию характера в униженном состоянии своего народа».
     О внимании и симпатиях, которые она к себе привлекала, красноречиво свидетельствует эпизод проникнутой автобиографическими мотивами повести М.П.Погодина «Адель», герой которой представляет себе такой разговор с любимой женщиной: « – Ну что, Адель, ты прочла Иваное? – “Прочла, благодарствуй, Дмитрий“. – А как тебе понравилась Ревекка? – «Прелесть, прелесть!  она вскочила на окошко. И я испугалась, боялась продолжать, закрыла книгу“».
     Несколько раньше, чем поэтическое признание в любви к своей Ревекке, но уже в Молдавии Пушкин написал стихотворение «Черная шаль», где «презренный еврей» сообщает герою, что ему изменила страстно любимая им молодая гречанка. «Я дал ему злата и проклял его». Надо думать,  проклял, потому что получил горестное известие, но и дал злата: сведения, сообщенные «презренным евреем»,  подтвердились.
     Возможно, с этого времени и сложилась у Пушкина ассоциативная связь: жид – личность,  вызывающая неприязнь, но могущая быть источником достоверной информации. Позднее она дважды обнаруживается в автобиографических записях Пушкина. Сначала в заметке «Встреча с Кюхельбекером» «… Я и принял его за жида, и неразлучные понятия жида и шпиона произвели во мне обыкновенное действие; я поворотился им спиною, подумав, что он был потребован в Петербург для доносов или объяснений». Вторично в дневниковой записи 28 ноября 1834 г: «Князь М.Голицын взял на себя должность полицейского сыщика, одевался жидом и проч.».
     С течением времени  слово «жид» не только появляется в языке Пушкина наряду со словом «еврей», но  занимает превалирующее  место: первое зафиксировано в «Словаре языка Пушкина» в 41  случае, второе в 13. Оба они использовались им как синонимы. В отдельных случаях выбор того или другого обозначения поддается объяснению, хотя бы гипотетическому, но искать в этом отпечаток отношения к людям определенной национальности – лучшего в одних и худшего в других – занятие совершенно бесперспективное.
     Так же, на равных правах, Пушкин использовал слова «поляк» и «лях». Когда он писал в эпиграмме «На Булгарина»:

Не то беда, что ты поляк:
Костюшко лях, Мицкевич лях! –

значит ли это, что к Булгарину он относился лучше, чем к Костюшко и Мицкевичу? И словно для того, чтобы снять  сомнения в толерантном отношении к любым нациям, поэт завершил стихотворение словами:

Пожалуй, будь себе татарин, –
И тут не вижу я стыда;
Будь жид – и это не беда;
Беда, что ты Видок Фиглярин.

     Нечего и говорить, что национальность  никак не влияла на его интимные привязанности. Пушкин называл «еврейками» двух женщин: одной из них была Реввека, второй –   уже упоминавшаяся Мария Егоровна Эйхфельдт (урожд. Милло), которой посвящено стихотворение «Ни блеск ума, ни стройность платья», содержащее признание, что она лишила его покоя, но он, увы, не владеет тайной ее пленить. Она настолько врезалась в его память, что и в 1830 г., уже готовясь к собственной женитьбе, он просит Н.С.Алексеева написать ему «о Еврейке, которую ты так долго и упорно таил от меня, своего черного друга», относя ее к числу людей, «близких моему воспоминанию».
     В «Кишиневском дневнике» нашла себе место одна из наиболее пространных характеристик евреев: «Третьего дня хоронили мы здешнего митрополита; – во всей церемонии более всего понравились  мне жиды – они наполняли тесные улицы, взбирались на кровли и составляли там живописные группы. Равнодушие изображалось на их лицах – со всем тем ни одной улыбки, ни одного нескромного движенья! Они боятся христиан и потому во сто крат благочестивее их».
     Напомним в этой связи и сцену из «Истории села Горюхина»: въехала в село бричка, на козлах которой сидел «оборванный жид». «Жители  <…> встретили повозку смехом и грубыми насмешками <…> глумились над еврейским возницею и восклицали смехотворно: “Жид, жид, ешь свиное ухо!...“». Пушкин этих насмешников явно не одобряет и называет «безумцами».
     Известно, что в пушкинские времена евреи тяготели к определенному роду занятий, который позднее стал определяться как мелкое предпринимательство. Они промышляли ростовщичеством, содержали трактиры, харчевни и другие заведения подобного рода. Естественно, это влияло и на формирование у них определенных черт характера, которые воспринимались как национальные. присущие именно евреям.
     Подобные представления оставили заметный след в произведениях и письмах Пушкина:  обед «в  жидовским трактире», пребывание «в жидовской хате».  Для Франца в «Сценах из рыцарских времен» жид – привычное обозначение хитрого купца,  стяжателя. Тяга к деньгам выделяет еврея в ряду других национальностей:

Теснится средь толпы еврей сребролюбивый,
Под буркою казак, Кавказа властелин,
Болтливый грек и турок молчаливый,
И важный перс, и хитрый армянин.

     Вместе с тем это не обязательно признак достатка. Если в «Братьях разбойниках» противопоставлены «богатый жид иль поп убогий», то в других произведениях мы видели и «оборванного жида», и «лавки грязные жидов». Кстати именно эта поэма начинается колоритной картиной представителей разных наций:

Какая смесь одежд и лиц,
Племен, наречий, состояний! <…>
И в черных локонах еврей,
И дикие сыны степей,
Калмык, башкирец безобразный,
И рыжий финн, и с ленью праздной
Везде кочующий цыган!

     Отметим, что если у большинства членов шайки отмечены их отрицательные качества, то у еврея лишь нейтральная  черта внешности.
     Чертой, присущей евреям, Пушкин считал их преданность своим верованиям, национальным нравственным устоям. В гневной инвективе, обращенной к соотечественнику, сочувствовавшему восставшим полякам и горевавшему, когда они потерпели поражение, он не нашел более подходящего сравнения, чем сказать, что адресат стихотворения «возрыдал, / Как жид о Иерусалиме».
     Несколько особое место в ряду пушкинских произведений о евреях занимает стихотворение «В еврейской хижине лампада…». Отсутствие в нем слова «жид», на которое обращал внимание Л.Онекман, объясняется, на наш взгляд, тем, что в пушкинское время слово «еврейский» выступало как синоним слова «библейский». Один из наиболее убедительных примеров – статья П.А.Катенина, вошедшая в его «Размышления и разборы» и начинающаяся словами: «Поэзия еврейская или, лучше сказать, библейская отличается от всех ей современных строгим и важным понятием о божестве». 
     Так же использовал его и Пушкин, когда писал , что Расин «брал все предметы своих трагедий из римской, греческой или еврейской истории», а в «Гавриилиаде» упоминал «еврейского бога» и «еврейской девы сына». В свою очередь понятие «библейский» ассоциировалось с понятием «ветхозаветный», а значит «древний».
     Как известно, стихотворение «В еврейской хижине лампада…» завершено не было, и о его содержании можно судить лишь предположительно, опираясь на скудные свидетельства современников. Мы знаем, в частности, что на вечере у Кс. Полевого 19 февраля 1827 г. Пушкин говорил о своем замысле на тему «Вечного жида»: «В хижине еврея умирает дитя. Среди плача, человек говорит матери: “Не плачь. Не смерть, а жизнь ужасна. Я странствующий жид. Я видел Иисуса, несущего крест, и издевался“. При нем умирает стодвадцатилетний старец. Это на него произвело б;льшее впечатление, чем падение Римской империи».
     «Вечный жид» принадлежал тогда к излюбленным героям времени, это обусловило и упоминание о нем в «Евгении Онегине». Но в стихотворении, в котором  ему, видимо, предназначалась центральная роль, его в сущности нет. В последних стихах появляется  незнакомый странник с посохом в руке, но кто он, читатель так и не узнает. Зато остается в памяти, с каким сочувственным вниманием описан каждый член еврейской семьи. Семья бедная, и ужин, который старушка ставит на стол, бедный, и освящена хижина одной бледной лампадой в углу. За упоминанием о молодой еврейке, которая плачет «над колыбелию пустой», кроется нерассказанная нам трагедия: в колыбели, видимо, должен был быть ребенок. Невесел и молодой еврей, который сидит, главой поникнув, и «глубоко в думу погруженный». Напрасно  старушка зовет их за стол.

Никто нейдет, забыв о пище.
Текут в безмолвии часы.
Уснуло все под сенью ночи.
Еврейской хижины одной
Не посетил отрадный сон.

     Что-то должно было измениться в этой безрадостной картине, незнакомый странник пришел сюда не  зря, а с определенным намерением и в дверь стучит «рукой тяжелой», но что последовало за его появлением, мы не знаем.
     И наконец, – тот единственный случай, когда еврей выступает в произведении Пушкина как полноценный персонаж. Речь, разумеется, о ростовщике Соломоне в трагедии «Скупой рыцарь». Он, конечно, корыстолюбив и думает прежде всего о своей выгоде – иначе и быть не могло, но важнее отметить другое: он умен, проницателен и расчетлив. Он прекрасно понимает, зачем он понадобился Альберу и пространно объясняет ему, почему не может одолжить ему деньги: «весь разорился я, / Все рыцарям усердно помогая <…> Когда б имел я сто червонцев!» и т.п.
     Все это или нечто подобное он уже говорил Ивану, который охарактеризовал такую реакцию ростовщика на обращенные к нему просьбы словами: «Жмется да кряхтит», и если он сам решил отправиться к Альберу («Он сам хотел прийти»), то, конечно, не для того, чтобы повторить хозяину уже сказанное слуге. Нет, он идет к нему с собственным предложением, и деньги у него с собой, потому что он  готов к положительному исходу разговора.
     С далеко просчитанным умыслом он расписывает Альберу вероятность долголетия его отца: «Барон здоров. Бог даст – лет десять, двадцать / И двадцать пять и тридцать проживет он». Этот прогноз приводит Альбера в ужас, и он восклицает: «Ужель отец меня переживет?». Нет сомнения, что он давно задумывался о смерти отца и ждет ее с нетерпением. Утрата надежды на скорую кончину Барона – полный крах его упований на получение наследства, на то, что денеьги отца послужат ему, «лежать забудут».
     Но Соломон напоминает ему, что ожидание может быть долгим, что нечего рассчитывать на естественную кончину («дни наши сочтены не нами»),  надо принимать меры, чтобы ее ускорить. Он совершенно правильно учитывает полное отсутствие в своем собеседнике каких-либо сыновних чувств, то, что «на бароновых похоронах / Прольется больше денег, нежель слез», и очень медленно и обтекаемо, прощупывая путь к сердцу Альбера и избегая называть вещи своими именами, описывает, как «чудно» действуют капли, «составленные» знакомым аптекарем. На слова Альбера: «Твой старичок торгует ядом» – следует выразительный ответ: «И ядом». Нелегко указать еще хоть один случай, когда союз, служебное слово заключало в себе такое богатое содержание.
     Нет сомнения, что возмущение Альбера сделанным ему  предложением отравить отца притворно. В действительности испытываемое им смятение вызвано осознанием того, что «жид смел предложить» ему то, чего он  в душе алкал сам. «Любящий сын» вполне готов убить Барона. В последней сцене он поднимает брошенную перчатку, что подтверждало готовность скрестить мечи, да не просто поднимает, а жаждет воспользоваться представляющейся возможностью, что вызывает реплику Герцога: «Так и вцепился в нее когтями! –  изверг!». Но дать согласие на предложение Соломона ему мешает наличие свидетеля: ведь разговор слышит Иван. Вот он и разыгрывает демонстративное негодование.
     Посылая Ивана вслед за Соломоном, Альбер требует от своего слуги «не вводить Иуду этого», протому что запах его червонцев»  напоминает Альберу о его собственном грехе. Имя Иуды-предателя оказывается значимым для него самого: «запах ада» как запах наказания перейдет с проклятого еврея на его червонцы, а через них и на Альбера. Как бы он ни старался отождествить Иуду с евреями и в частности, с евреем-ростовщиком, участь Иуды уготована самому Альберу: ведь он, а потом уже ростовщик должен получить вожделенные деньги путем убийства.
     Проекция преступного замысла Альбера на преступление Иуды становится совершенно явной. Этим объясняется его трепет, сопровождаемый воспоминанием об Иуде, запах ада, попытка устраниться, переадресовав «иудин грех» ростовщику. Но попытка эта не удается. О том, что Соломон проницательно уловил помыслы Альбера, свидетельствует дальнейший ход пьесы. Спрятавшись во время разговора Герцога с Бароном, Альбер хранит молчание, пока Барон обвиняет его в покушениях на убийство отца, но вмешивается в разговор, когда дело доходит до обвинений в намерении его «обокрасть».
     Образуется, таким образом, неразрывная цепь. Да, еврей-ростовщик, стремясь содействовать обогащению Альбера и таким путем получитьу него долг, подталкивает его к отцеубийству и рекомендует ему использовать яд, изготовленный евреем-аптекарем. Но это намерение полностью соответствует переживаниям рыцаря-христианина.
     Для уяснения отношения Пушкина к евреям «Скупой рыцарь» дает немного. Известно, что многие евреи в тогдашней России занимались ростовщичеством. Даже не располагая определенным статистическим материалом, можно не сомневаться, что процент евреев среди ростовщиков был намного выше процента еврейского населения в стране. Вводя в  трагедию ростовщика-еврея, Пушкин отражал жизненные реалии  своего времени, не более того. То, что аптекарь, приятель  еврея-ростовщика, одной с ним национальности также вполне естественно. Вспомним, что и в стихотворении «Федор и Елена», вошедшем в «Песни западных славян», еврей также становится соучастником убийства, изготовителем яда, орудием в руках мстительного Стамати. Совет, который дает Соломон Альберу, легко предсказуем. Ростовщик-русский, заинтересованный получить обратно занятые им деньги, мог натолкнуть своего клиента на тот же путь. 
     Альбер же предстает отнюдь не в выгодном свете. Слова, произносимые им при появлении ростовщика: «Проклятый жид, почтенный Соломон» обличают его лицемерие. Он и не скрывает, что перспектива долголетия его отца вызывает у него ужас, и, как уже говорилось, убить Барона он вполне способен.
     Дополнительный материал, существенно проясняющий позиции обеих сторон, содержит статья В.Е.Ветловской «Чем пахнут сребреники Иуды». Исследовательница обратила внимание на факт, ускользавший от ее предшественников: что стих «Как сребреники пращура его» завершается не точкой, а отточием, дающим понять, что взволнованный Альбер не договорил фразу до конца.
     «С тех пор как Иуда удавился, тридцать сребреников становятся в такой же мере платой за преступление, в какой и за наказание. Это цена чужой и собственной жизни, в конечном счете – цена “веревки“. Вот почему прерванную Альбером фразу следует продолжить так:

Его червонцы пахнуть будут ядом,
Как сребреники пращура его…
<Веревкой пахнут.>

     Но ядом и веревкой деньги пахнут именно для Альбера. Только он (воспользуйся он злодейским советом) и может быть предателем по отношению к родному отцу и только ему грозят муки раскаяния <…> Ростовщик же здесь – в стороне. Он заказывает музыку, под которую другие должны плясать. Для него деньги, чем бы они ни пахли, не пахнут ничем – ни ядом, ни веревкой».
     Гипотеза В.Ветловской подверглась  анализу в монографии О.Проскурина  «Поэзия Пушкина как подвижный палимпсест» (1999), в которой высказан ряд вдумчивых суждений. Он акцентирует, в частности, внимание на том, что  Барон сам взращивает ненависть в своем сыне, воспитвает в нем «иудин комплекс». Но и Барон – жертва. Он не всесильный Сатана, а раб сатанинских сил. Иллюзия мощи и  всевластия оказывается на деле подчинанием и рабской зависимостью.
     «Власть злата» и есть первопричина трагедии. Барон гибнет от «запаха ада», источаемого его сокровищами. Деньги «пахнут адом», но не деньги еврея, в чем хочет уверить себя Альбер, а всякие деньги, в зависимость от которых попадает человек.
     Пушкинский подход к персонажам «Скупого рыцаря» органически вписывается в общую характеристику его отношения к евреям. Он смотрел на них глазами человека своего времени, в этом отношении были сильны элементы недоверия и настороженности. Еврей может оказаться шпионом, корыстолюбие может толкнуть его на преступление. Но никаким клеймом для него принадлежность к этой нации не была. К тем или иным представителям гонимого народа он относился с сочувствием и симпатией, а еврейки пробуждали в нем вполне здоровые и сильные чувства. И уж конечно, он был далек от официальных установок, которыми обязана была руководствоваться и цензура, что «жиды не могут и не должны быть добродетельными». Он воспринял европейское отношение к этой проблеме, которое сравнительно скоро стало находить все больше приверженцев и на ни его родине.