Спасти рядового читателя!

СПАСТИ РЯДОВОГО ЧИТАТЕЛЯ! или ЛЕКЦИЯ НАБОКОВА О ДОСТОЕВСКОМ

(Набоков В. Лекции по русской литературе / Пер. с англ. С. Антонова, Е. Голышевой, Г. Дашевского и др. — СПб.: Издательская Группа "Азбука-классика", 2010.— 448 с.)

Гадость Набокова — это не только "Лолита", хотя это та еще гадость, и фокусы с нимфеткой здесь вообще не при чем, роман отвратителен даже не столько своей мертвецкой бездушностью, сколько невыносимо жеманным самолюбованьем. Но я сейчас про другую гадость Набокова — про его лекцию о Достоевском. Это не первая лекция Набокова, ввергающая меня в шок своим откровенным непрофессионализмом, первой была его лекция про роман Льва Толстого "Анна Каренина". Однако лекция  про Достоевского превзошла все мыслимые читательские пределы.

Про данное набоковское сочинение не раз уже высказывались и набоковеды, и достоевисты — недоумевали, искали корни, выявляли суть и т.д., всё это крайне интеллигентно, со множеством сносок и общим скорбным выводом: не понял, не оценил. Как по мне, так все это разнообразие исследований совершенно  излишне, потому что и без исследований все ясно. Лекция Набокова о Достоевском — это обычная трепещущая ненависть и зависть по трем основным причинам:

1) потому что Достоевский в своих произведениях — настоящий мужик, а значит, отец и учитель,  и люди-читатели это чувствуют, а потому и тянутся к нему, потому и идут  к нему по его живой духовной тропинке;
2) потому что Достоевский любил Россию;
3) потому что Достоевский  позволял себе любить Россию открыто — всюду и вслух.

И вот однажды В. Набокову ну очень сильно захотелось покидаться в Достоевского хоть чем-нибудь. В как писателя, разумеется. Хотя в как человека — тоже мало не показалось. Типа Достоевский не писатель. В том смысле, что "не великий, а довольно посредственный". Хотя при этом и "со вспышками непревзойденного юмора". С которыми тоже оказалось всё не слава богу — оказалось, что и эти похвальные вспышки таки "чередуются с длинными пустошами литературных банальностей".
 
Ну захотелось и захотелось, чего бы, казалось бы, проще. Ан нет. На пути этого страстного желания встал — только не смейтесь — рядовой читатель. Правда-правда, сама сначала глазам своим не поверила. Тот самый рядовой читатель, тупее которого уже не найти:  до такой степени недостаточно просвещенный, что уже в принципе не способный отличить настоящую литературу от псевдолитературы, а потому привыкший читать всякую дребедень. Быдло, одним словом. Которое только и делает, что читает Достоевского. Кто не верит, то вот она, эта незабвенная цитата из лекции Набокова:

"Однако трудность моя состоит в том, что не все читатели, к которым я сейчас обращаюсь, достаточно просвещенные люди. Я бы сказал, что добрая треть из них не отличает настоящую литературу от псевдолитературы, и им-то Достоевский, конечно, покажется интереснее и художественнее, чем всякая дребедень вроде американских исторических романов или вещицы с непритязательным названием ;Отныне и вовек; и тому подобный вздор. <…> Не скрою, мне страстно хочется Достоевского развенчать. Но я отдаю себе отчет в том, что рядовой читатель будет смущен приведенными доводами".

Как говорится: аж до слез.

Как либералу всегда достается плохой русский народ, так и лектору Набокову — как только речь зашла о Достоевском, тут же достался плохой читатель, по скудости и неразвитости своей не способный согласиться с великими набоковскими доводами. Аж целая треть таких вот нерадивых читателей.

А чтобы две оставшиеся читательские трети им по наивности не уподобились и не сорвались с лекторского крючка,  Набоков пускается на весьма неприличную уловку, для порядочного человека непозволительную и для звания большого писателя недостойную: он ставит свой пассаж про рядового быдлочитателя задолго впереди самих обещанных выводов, которые этому рядовому читателю все равно не понять и которые только попусту смутят этого рядового читателя — видимо, своей необыкновенной сложностью и глубиной. Таким образом, у оставшихся читателей выбор оказывается невелик: либо ты соглашается с выводами Набокова — и тогда ты умница и эрудит, либо ты продолжаешь любить Достоевского — и тогда ты быдло и редиска.

Каковы же эти набоковские выводы, долженствующие смутить недалеких любителей "всякой дребедени"? Если вкратце, то выводы прославленного лектора таковы:

1. Убийца Раскольников и проститутка Мармеладова у Достоевского заняты странным делом — они вместе читают библию. «Убийца и блудница за чтением Священного Писания — что за вздор!"  Убийца и проститутка не могут читать библию, тем более вместе, так не бывает, "это низкопробный литературный трюк".  Кто угодно  может читать библию, тем более вместе, но не убийца и проститутка. Это "грубо" и "безвкусно".

2. Достоевский ничем не доказал нам, что Соня Мармеладова проститутка. Ни разу не показал нам ее за работой, ни разу не продемонстрировал читателю сам рабочий процесс — "мы ни разу не видим, как она занимается своим ремеслом". Так почему мы должны верить, что она проститутка? Где доказательства? Где свидетели? Где участники процесса? Ничего нет. Получается, что "мы должны поверить автору на слово, но настоящий художник не допустит, чтобы ему верили на слово" — настоящий художник обязательно покажет процесс и продемонстрирует клиентов.

3. В "Братьях Карамазовых", что вообще характерно для писателя, "отсутствуют описания природы". Вернее, они там присутствуют, да вот беда — не сами по себе, а все время с каким-то нравственным оттенком. Нет бы автор взял да написал эдак высокохудожественно, без смысла: лес, речка, дерево, облако, цветок — братья Карамазовы весело шли мимо этих предметов. Так нет же, Достоевский так и норовит придать случайной природе какой-то скучный нравственный оттенок, какой-то одушевленный смысл. Нафига?

3. Достоевскому плевать, как одеты его герои: "В его мире нет погоды, поэтому как люди одеты, не имеет особого значения". Нет, все-таки удивительная наблюдательность — эта самая набоковская наблюдательность ни о чем, чем, кстати сказать, под завязку заполнена "Лолита". Я бы сюда добавила преступное пренебрежение Достоевским педикюром и парикмахерским искусством.

4. Князь Мышкин — это "Иванушка-дурачок", "бессовестный, непоэтичный и непривлекательный тип <…> сын своего народа", а Рогожин — "жертва эротомании". Почему чрезмерно совестливый, даже себе во вред, Мышкин оказался вдруг у Набокова бессовестным — понятно: русские люди, судя по приведенной реплике лектора, вернее те их них, что живут в России или возвращаются в нее, они же все сплошь непривлекательные, непоэтичные, бессовестные дураки, читающие всякую дребедень типа Достоевского, вот и тишайший Мышкин такой же. Но почему Рогожин вдруг оказался эротоманом, вот это уже настоящая загадка. В каком месте Набоков вдруг обнаружил у Рогожина  гиперсексуальность, как добровольный и строгий отказ Рогожина от полового насилия над Настасьей Филипповной  вдруг превратился в уме Набокова в чрезмерную половую возбудимость — об этом лекция категорически умалчивает.

5. Что же касается самого Достоевского, то каторга, по мнению Набокова, Достоевского сломала — он вернулся с нее другим человеком: на каторге Достоевский, четыре года проживая среди убийц и насильников, не просто открыл в себе веру в Бога, а, по мнению Набокова, приобрел "болезненную форма христианства". Это первое.

Второе: вместо того, чтобы и дальше отрицать бога и призывать к свержению верховной российской власти, Достоевский внезапно пришел к выводу, что бог есть, а революции России вредны, и "теперь его политическое кредо звучало как ;православие, самодержавие и народность; — три кита, на которых держалось реакционное славянофильство".

А то самое "западное вольнодумство" (нет, ну как звучит!), которым восхищается Набоков и которое как раз и призывало Россию взрывать и убивать,  стало для Достоевского "воплощением западной заразы и дьявольским наваждением, призванным разрушить славянский и христианский мир".

Такой пересмотр своей позиции, такой думаный-передуманый за четыре года каторги отказ от свободолюбца и бунтаря в пользу патриотизма и признания доминанты общественной пользы над индивидуализмом (когда право жрать устрицы белон важнее существования самой России)  Набоков называет личной трагедией Достоевского и утратой природной непосредственности:

"Страстная убежденность Достоевского в том, что физическое страдание и смирение исправляют человеческую природу, коренится в его личной трагедии: должно быть, он чувствовал, что живший в нем свободолюбец, бунтарь, индивидуалист изрядно стушевался за годы, проведенные в Сибири, утратил природную непосредственность, но упорно считал, что вернулся оттуда «исправленным».

Ну и третье: Достоевский навсегда потерял интерес к атеисту и революционеру Белинскому, проповедующему ненависть к России и распространяющему ложь о ней, типа такой, любимой Набоковым (из письма Белинского к Гоголю):

"Россия <…> представляет собою ужасное зрелище страны, где люди торгуют людьми, не имея на это и того оправдания, каким лукаво пользуются американские плантаторы, утверждая, что негр не человек; страны, где люди сами себя называют не именами, а кличками: Ваньками, Васьками, Стешками, Палашками; страны, где, наконец, нет не только никаких гарантий для личности, чести и собственности, но нет даже и полицейского порядка, а есть только огромные корпорации разных служебных воров и грабителей!".

Под самый же конец своей замечательной лекции Набоков отнял-таки у Достоевского то единственное, что позволил ему иметь в начале своего лекционного творчества — "непревзойденный юмор", завершив тем самым перечень своих доводов, которые, как мы помним и боимся, еще не каждому читателю дано восхищенно оценить: "Не обладая настоящим чувством юмора, Достоевский с трудом удерживается от самой обыкновенной пошлости, притом ужасно многословной". Вот так. А кто с Набоковым не согласен — тот, понятное дело, рядовой читатель, не способный отличить.

И напоследок хочется вспомнить расхожую набоковскую цитату из его лекции о Достоевском, которую очень любят некоторые наши литературные критики:

"Литературу надо принимать мелкими дозами, раздробив, раскрошив, размолов, — тогда вы почувствуете ее сладостное благоухание в глубине ладоней; ее нужно разгрызать, с наслаждением перекатывая языком во рту — тогда и только тогда вы оцените по достоинству ее редкостный аромат, и раздробленные, размельченные частицы вновь соединятся воедино в вашем сознании и обретут красоту целого, к которому вы подмешали чуточку собственной крови".

Данная цитата — отличная дубинка для тех писателей, чьи произведения не издают сладостного благоухания и не вызывают наслаждения от перекатывания языком; чьи произведения — не игрушечные карамельки, не размельченные ароматные частицы с эротической капелькой крови от случайной прикушенности, а грубый духовный хлеб с насущным замесом на крови.

Не пицца, а пища.

Но, видимо, это способны понять только очень рядовые читатели.