Русское поле

(11) РУССКОЕ ПОЛЕ

Гололедица и гололесье,
Голосистая, словно из песни, белёсая степь
Пела петелом в петле, сипела по-песьи,
Люто полнилось посвистом бесьим над ней поднебесье,
Билась поезда цепь.

Пыли блеск без игры на морозе. Столетний скелет сухостоя.
Семилетний. Нет разницы, коли скелет.
Я курить не оставил, твердить не устал: «всё пустое»,
Я пути не забыл мерить прадедовскою верстою.
Дал постель проводник, отнял рубль, и пропал из кармана билет.

Пыли блеск без игры на сухом ослепляет морозе.
Костюмерная образов грозных – безумие – в монстры рядит облака.
Твой потерянный век, говоря, как при нём полагается, в прозе,
В непрестанном, врождённом, должно быть, проходит неврозе,
И не дрогнет рука, принимая от проводника

Два стакана. Да нет же, представь себе, знаю, кто прадед.
Семилетнего стук – всё равно, что столетнего хруст.
Мимо тех, мимо этих телега железная катит,
А натура, ну как же не дура, последнее тратит
На последнее «эго» из бледных последыша уст.

И на старые строки, и на старое «русское поле»
Я пишу вариации – в детстве бывал в синема.
Алкоголик и белогвардеец – два облика роли.
А что здесь гололедицы, и гололесья, и голи
Слишком много, так это, допустим, затем, что зима, – 

Что бесснежье сухое, что солнце, как знак водяной на червонце,
Слепнет под пеленой, что окормлена кровь беленой,
Что топырятся по полю братцы мои сухозвонцы,
Что замёрзшая соль на Донце, и мерцает на донце
Зверь-напиток в сосуде прозрачном, давно не хмельной.

Головой в полынью – всё равно не запахнет полынью.
Я не половец вовсе. Последний твой козырь – луна.
Ах, светила она и над Волгою, и над Волынью,
И посветит ещё – предаваться не станем унынью – 
На загар ледника, на шершавую плешь валуна.

А в чугунке, в какой-нибудь, знаешь ли, тысячетонке
Бьёт в набитый железом висок молодой голосок:
«Я участник случайный чужими затеянной гонки…»
А затем, погодив полминуты, начнёт: «Я твой тонкий…»,
А затем передумает и промолчит: «Колосок!»

1996