Смерч

     Я сидел в библиотеке и читал Бодрийяра. В то время я им увлекался. Мне казалось, что он очень правильно улавливает и передает дух современности. Хотя писал он все это давным-давно, когда еще не было IBM PC.
 
     Мне нравились его идеи «симуляции» и «гиперреальности». Мы окружены знаками, образами. Но они уже не те, что раньше. Они ничего не обозначают, ничего не отображают, ни к чему не относятся. Они подменяют собой реальность. Они реальнее, чем сама реальность. Они гиперреальны. А это означает, что самому делению на реальность и видимость пришел конец.

     Эта философская концепция соответствовала моему чувству потерянности. Она объясняла его. Не осталось ничего реального, ничего серьезного. То есть ничего, что настраивало бы на серьезный лад. Когда-то я был очень серьезным человеком. Я имел представление о том, что хорошо и что плохо. У меня была своя иерархия композиторов, художников, поэтов, прозаиков. И я был убежден, что эта иерархия отражает реальность, истинное положение дел.

     С тех пор прошло много лет. И как-то незаметно мои убеждения выветрились, выцвели. Потеряли убеждающую силу. Я уже не знал толком, что хорошо и что плохо – ни в искусстве, ни в жизни. Вместе с убеждениями меня покинуло и ощущение реальности своего «я». Это ощущение, как оказалось, неразрывно связано с иерархией предпочтений и верой в «истинность» этой иерархии. Исчезает одно, исчезает и другое.

     Философия Бодрийяра говорила мне, что такая «дереализация» – не мой личный недуг, а болезнь современной культуры. И это утешало. Я видел себя уже не на обочине жизни, а в самом ее центре. Пусть даже это был какой-то нереальный центр – нереальный, как и вся жизнь.

     Я так увлеченно читал и размышлял, что не заметил, как за окном стемнело, – но не потому, что наступил вечер. Небо заволокли темные тучи. В зале включили свет. И только тогда я поглядел в окно, вернее, в окна, – в зале был очень высокий потолок и высокие узкие окна, – и увидел, как изменилась погода. Дул сильный ветер. Кроны деревьев раскачивались. По воздуху неслись листья и мелкие ветки. Это была настоящая буря.

Казалось, что вот-вот начнется ливень. Я решил поскорее вернуться домой. Внизу, на тротуаре, ветер был не таким сильным, и я без приключений добрался до трамвайной остановки. Пока я ждал трамвая, рядом упала большая ветка. На крыше соседнего дома громко стучал железный лист. Люди выглядели растерянными.
Подошел трамвай. Я проехал четыре остановки и чуть ли не бегом пустился к своему дому. Дождь еще не начался. Но ветер все усиливался.

     Вечер я провел у себя. Несколько раз мигали лампочки. Но электричество не пропало. Часам к восьми все стихло.

     Утром я снова отправился в библиотеку. В трамвае обсуждали вчерашний ураган. Говорили, что это был настоящий смерч, стихийное бедствие, погибли люди.

     В библиотеке я взял газету. Действительно, по окраине пронесся сильнейший смерч. Полностью разрушен дачный поселок. Погибло несколько десятков человек.

     В газете были фотоснимки: большая территория, засыпанная строительным мусором. Ни деревца, ни столба – ничего, что поднималось бы выше двух метров. Репортаж был коротким. Журналисты еще не успели собрать материал.

     Прочитав сообщения об урагане, я снова взялся за Бодрийяра. Каждый раз, возвращая книгу, я предупреждал дежурного, что еще не закончил, и ее откладывали на специальную полку, – очень удобно: не нужно ждать, пока принесут из хранилища.

     Бодрийяр писал о том, что мы живем во времена «гиперсимуляции», когда уже потеряли смысл все прежние оппозиции – реального/нереального, мужского/женского, властвования/подчинения и т. п. Погрузиться в чтение удалось не сразу. Голова была занята мыслями о стихийном бедствии. Но постепенно все вернулось на свои места.