Невозможность любви

      

  Мишель Уэльбек. Элементарные частицы. Роман. Перевод с французского И.
   Васюченко, Г. Зингера. М., «Иностранка», «Б.С.Г.-Пресс», 2001, 412 стр.



   Ален Роб-Грийе когда-то окончил тот же агрономический институт, что и Мишель
  Уэльбек. Тем не менее классик уже давно не «нового» французского романа не
  смог осилить книгу своего молодого двойного коллеги: «Это из тех книг, где
  главное — содержание. Я думаю, что литература его вообще не слишком
  интересует». Помимо такой, естественной в литературе, непохожести этих двух
  выпускников с полеводческим образованием сказалась, конечно, и разница во
  временнбых полях, на которых авторы произрастали, — сорок лет для литературы —
  срок вполне исторический.
   Да, у автора имеются идеи, которые он хочет выразить и выражает весьма
  академическим языком. Да, нет никакой структуры, да, он обращается к
  общественным проблемам, точнее, к собственным проблемам в обществе, — но
  читатели, в отличие от Роб-Грийе, не скучают, а с непонятным энтузиазмом
  раскупают эти самые «Элементарные частицы» — на родине автора разошлось более
  трехсот тысяч экземпляров. «Новому» роману такие цифры и не снились — он
  прославился отсутствием читателей. А тираж в десять — пятнадцать тысяч «у них»
  считается уже вполне приличным, позволяющим вести существование
  профессионального литератора. Очевидно, что собственно литература и читателя
  не очень интересует — это занятие для писателей. Можно сказать, что его
  интересует читература — то есть то, что читается.
   Случай с Уэльбеком интересен, в частности, тем, что бестселлером стал
  достаточно серьезный, растянутый и, в сущности, совсем не французский роман.
   Он написан с немецкой педантичностью и хотя в русле первично французских идей
  — контовский позитивизм, — но развитых скорее англичанами. То есть роман
  Уэльбека — явление наднациональное, касающееся судеб всего западного мира.
   Можно сказать, что он завис, как летающая тарелка, где-то между Г. Гессе
  («Степной волк», «Игра в бисер») и О. Хаксли («О дивный новый мир», «Обезьяна
  и сущность»). В детстве главный герой Уэльбека восхищался Черным Волком,
   индейцем-одиночкой, который без конца странствовал по прериям. Напоминает о
  Гессе и отрешенно-созерцательная, внешне бесстрастная манера повествования.
   Главный герой романа отчасти и Степной волк, и Йозеф Кнехт. Он тоже слуга
  своей Касталии, своей науки, с высоты которой — вместе с автором —
  разглядывает современную ему эпоху, вполне «фельетонную», также угрожающую
  всем основополагающим человеческим ценностям. Сходна и гибель героев — в
  водной стихии, — вызывающая рождение посмертного мифа, этакого жития,
   претендующего на религиозную значимость.
   О. Хаксли присутствует в паре со своим братом-ученым Джулианом (Гексли — в
  принятой у нас транскрипции), и не только как автор влиятельных книг, но и как
  живой персонаж, «отупевший от наркотиков». С братьями Хаксли как-то
  соотносится и пара героев-братьев Уэльбека — Брюно и Мишель. Брюно — южанин,
   пылкий, нежный, постоянно озабоченный и жаждущий «детумесценции» (так Хаксли
  называет снятие напряжения). Он представитель среднего класса, преподаватель
  литературы, сам периодически примеряющий маску писателя. Мишель — северянин,
   волны плотских страстей не смущают его душевный покой, он давно отдал науке
  всего себя. Он подлинный интеллектуал, в то время как Брюно — всего лишь
  «образованщина».
   Успех романа М. Уэльбека вполне канонический — с судебными процессами, с
  потоками восторженных и уничтожающих рецензий, с лавиной слухов и скандалов. И
  все это — не без тонкой рассчитанности, заставляющей работать отлаженный
  механизм современного литературного процесса на пределе возможностей. Ведь
  Мишель Уэльбек (род. в 1958 году) не новичок в литературе, уже предыдущий его
  роман — «Расширение пространства борьбы» — был отмечен вполне престижной
  премией Общества литераторов. Начинал он как поэт и эссеист. Впрочем, в
  последнем романе представлена вся его творческая родословная — он не расстался
  ни с чем. Сам роман можно определить как «универсаль беллетристик» — тип
  повествования, достигший своих вершин с помощью Достоевского и призванный
  привлечь к себе — не мытьем, так катаньем — благосклонность читателей самого
  разного уровня. Поэтому в книге Уэльбека присутствуют и стихи, и порнография,
   и эссеистика, и семейный роман (с бабушками и дедушками, с родословными до
  третьего колена), и роман воспитания, и криминальная история, и лавстори —
  даже две, и научная фантастика, и евангелие от позитивизма. Все это сдобрено
  фирменной иронией Мишеля Уэльбека. Она-то, возможно, раздражает больше всего:
   ставит автора в неуязвимую позицию, а читателя — на всегда обидное место
  простака, разъяренного, как бык красной тряпкой.
   Однако за «круглым столом» с французскими писателями Уэльбек — вполне обычный,
   без всякой иронической амбивалентности, пресноватый студиозус, более Вагнер,
   чем Фауст. В списке значимых для него имен — апостол Павел, Паскаль,
   Достоевский, Бальзак, Бодлер. Очевидно, роднит с ними автора прежде всего
  профетический пафос, который оказался также одним из слагаемых успеха
  («Уэльбек — герольд конца света» — типичный заголовок рецензий). Этот пафос,
   пожалуй, все-таки перевешивает иронию, которая порядком поднадоела даже
  интеллектуалам, а у обычного читателя никогда и не была в особой чести. Как
  замечает один из героев романа, «можно долго с юмором относиться к явлениям
  действительности, это порой продолжается многие годы; в иных случаях удается
  сохранять юмористическую позу чуть ли не до гробовой доски; но в конце концов
  жизнь разбивает вам сердце. Сколько бы ни было отваги, хладнокровия, юмора,
   хоть всю жизнь развивай в себе эти качества, всегда кончаешь тем, что сердце
  разбито. А значит, хватит смеяться». Впрочем, по слову одного известного
  критика, писателю труднее всего, когда он серьезен.
   В список важных для писателя авторов почему-то не попал маркиз де Сад. Между
  тем его присутствие в романе даже более очевидно, чем присутствие Гессе и
  Хаксли. По количеству оргазмов на единицу текста южанин Брюно может
  соперничать с либертенами пресловутого маркиза. Но все это — в рамках
  сексуальной свободы среднего класса, не дотягивающей до садизма элиты. Как
  сказано основоположником, «все то, что называют преступлениями либертинажа,
   может подвергаться наказанию лишь в рабских кастах». Впечатляющим образчиком
  садизма становится в романе Давид ди Меола, сын проповедника этой же свободы,
   так и не взошедшая рок-звезда. Абсолютная свобода в сексе, подрывающая
  способность к любви и в физическом, и в духовном плане, приводит к свободе в
  ненависти, в насилии и убийстве. Вполне невинные «хиппи» довольно быстро
  преодолевают эту дистанцию. (Об этом, напомню, свидетельствует и опыт «семьи
  Мэнсона», совершившей в 60-е годы кровавые ритуальные убийства.) Садизм у М.
   Уэльбека — «американский», именно оттуда приходит все, разрушающее жизнь
  героев. Свобода же секса — родная, французская, невинно-бытовая,
   уик-эндно-развлекательная. Роман, в сущности, дает рекламу полного набора
  доступных и невинных удовольствий, всегда ожидающих обывателя. Секс — такой же
  товар, как и все остальное. Платишь — получаешь. Единое природное чувство
  цивилизация сумела расщепить на телесную и духовную составляющие. При этом с
  сожалением отбросила последнюю — как нерыночную. Свобода быть товаром,
   дарованная обществом потребления, отменяет все, что товаром быть не может. И
  прежде всего любовь, которая не может быть свободной по определению.
   Однако порнографический пласт романа работает не только как реклама
  сексуального туризма, но, конечно, выполняет и определенную роль в
  художественном пространстве сочинения. Ведь роман Уэльбека прежде всего — о
  невозможности любви в современном мире. Сегодня человек — не атом, связанный
  определенными валентностями с другими атомами в химии жизни, но всего лишь
  элементарная частица, продукт распада того же атома, входившего когда-то даже
  в состав молекулы. Психологическая, онтологическая и социальная
  раздробленность лишает его всякой надежды на возможное слияние с себе
  подобными. Брюно и Мишель — два варианта этой невозможности.
   Толстый и трусливый Брюно с неутомимой жаждой любви и нежности, никак не
  реализуемой в сексуальных отношениях и только бесконечно возрастающей,
   заканчивает свои дни в психиатрической больнице. Вся «порнография» связана
  именно с ним и вызывает жалость и сочувствие, граничащие с брезгливостью.
   Читатель постепенно ощущает весь ужас тупика, в котором оказался Брюно,
   ставший заложником своей сексуальности. Обилие секса не приносит ему счастья.
   А надежда на любовь, которая мелькает перед окончательным крахом героя,
   исчезает так же быстро, как и появилась. Брюно не способен к любви — к тому,
   чтобы как-то тратить себя на другого. У него не было перед глазами
  спасительного примера родительской любви. Ему досталась лишь привязанность
  бабушки — гипертрофированная, однобокая, приучающая к постоянному потоку
  любви, не требующему ни малейших ответных усилий, и готовящая тем самым своему
  любимчику психоэмоциональный крах.
   Единственным источником любви у Мишеля тоже была бабушка. Но у него,
   северянина, сексуальность очень рано сублимировалась в интеллектуальный
  интерес к миру. К тому же он не испытал тех издевательств и унижений, которые
  выпали Брюно в пансионе и резко повысили потребность в любви и нежности, так
  неожиданно — со смертью бабушки — покинувших его. Эмоциональная атмосфера, в
  которой рос Мишель, была намного ровнее. Но он тоже оказался обделенным. Даже
  любовь прекрасной девушки не могла открыть ему мир этих волнующих и
  изматывающих Брюно чувств. Только ее смерть спустя годы дала Мишелю некоторое
  представление о любви. «Через посредство Аннабель... он получил возможность
  понять, что любовь в известном смысле, в еще неведомых формах может иметь
  место». Мишель «под углом зрения постулатов квантовой механики сумел
  посредством интерпретаций, правда немного слишком дерзких, заново возродить
  условия возможности любви».
   Мишель и Брюно — единоутробные братья, так и не получившие спасительного
  материнского тепла. Но если Брюно — это уровень эмоционально-чувственного
  отношения к миру, на котором человек, очевидно, почти всегда проигрывает, то
  Мишель — уровень интеллектуально-опосредованный. На этом уровне поражение
  может казаться победой. Мишель побеждает, он мстит жизни, создавая свой
  вариант человеческого развития — без мучительной и ненадежной зависимости от
  любви. Он делает материнство и отцовство абсолютно ненужными, разводя в разные
  стороны наслаждение и воспроизводство, усиливая результативность и того и
  другого. После его открытия «любой генетический код, сколь угодно сложный,
   может быть перезаписан в стандартной, структурно стабилизированной форме,
   недоступной для нарушений и мутаций». Таким образом герой Уэльбека подарил
  человечеству бессмертие.
   Наконец, человеческое сообщество — точнее, его психологически активная,
   верхушечная часть — в сущности, «вечная образованщина» — от бесплодных и
  кардинальных попыток изменить мир или изменить собственное сознание пришла к
  спасительному, хотя и вполне безумному решению: перемена свершится не в умах,
   а в генах!
   Собственно, по нашим временам, фантастики тут не так и много: все мы
  современники овечки Долли. А к приходу сверхчеловека готовы со времени Ницше.
   Наконец-то его появление поставлено на твердую материальную основу. Тем более,
   что сама идея бессмертия, будущего воскрешения, заложенная в коллективное
  бессознательное, постоянно извлекается оттуда всеми религиями. Правда, там же
  присутствует коллективное бессмертие, бессмертие рода человеческого,
   поддерживаемое и обновляемое смертными индивидами. Но в эпоху агрессивного
  индивидуализма и самый архетип родового бессмертия преобразуется в
  эгоистические устремления ограниченной личности. И дьявольски услужливая наука
  тут как тут: желаете бессмертия? Будет исполнено. Но бессмертие единиц лишает
  ресурсов жизни многих — вместо того чтобы совместными усилиями направлять
  действия живущих на постоянное совершенствование их реальной и сегодняшней
  жизни, на то, чтобы передавать ее в целости и сохранности следующим
 поколениям.
   Уэльбек с очевидностью подыгрывает вкусам и мнениям толпы, ее эгоистическим
  потребностям и ожиданиям — как в сфере секса, так и в отношении бессмертия.
   Увы, рынок — надо продаться во что бы то ни стало. Но не это обычное и
  рутинное потворство вкусам определяет успех книги, хотя и аккомпанирует ему.
   Своим успехом, самой шумной и скандальной частью его, писатель обязан прежде
  всего острому и безжалостному взгляду — из будущего — на современное общество,
   на Францию после 1968-го, вырвавшуюся, вслед за Америкой, на простор
  индивидуального гедонизма, не терпящего никаких ограничений и преград.
   Жанин-Джейн, мать Брюно и Мишеля, — одна из первых ласточек сексуальной
  революции, полной свободы, уничтожившей любые обязанности по отношению к
  другим — мужьям, детям, родителям. Если личность имеет право на все, то как
  может существовать общество? Этот вопрос актуален в сегодняшней Франции.
   Впрочем, как и в России. Или все-таки мы должны признать, что эта свобода, как
  всегда и было, — не для всех? Ведь поначалу она утверждалась для избранных. Но
  любой опыт высших жадно усваивается низшими. Негативный опыт намного легче для
  усвоения — ведь он по нисходящей, в русле энтропии и поэтому не требует особых
  усилий для массового воспроизводства. Тем более, что всегда и во всех классах
  есть, как замечает основатель общины хиппи, отец садиста Давида, определенное
  число «недоумков, взыскующих новых ценностей». Идет постоянный процесс
  выпадения в группы риска, выводящий неустойчивых особей из круговорота
  природы, бракующий их. Алкоголь, наркотики, секс — естественная, а впрочем, в
  значительной мере искусственно подогреваемая реакция на перенаселенность
  планеты, на все возрастающие трудности обычной жизни. Отсюда вполне понятное
  стремление как можно быстрее и как можно больше выжать из этого малого,
   отпущенного только тебе тела. Но свободный секс рождает ожесточение и
  некрофильскую жажду уничтожения. А долгожданный прорыв в бессознательное с
  помощью психоделических наркотиков погружает в новое, и последнее, уже
  недолгое, рабство.
   Уэльбек фиксирует в современном обществе тот предельный уровень личной
  свободы, следующим шагом которой будет всеобщая гибель. Общество потребления
  производит анархизм в таких объемах, что это уже создает реальную угрозу
  прекращения не только культуры, но и западной цивилизации в целом. Достаточно
  напомнить, что существуют американские клубы ядерного уничтожения,
   объединяющие тех, кто предпочитает именно такой вариант Апокалипсиса.
   Мир, в котором невозможна любовь, неудержимо катится к отрицанию жизни и
  человека. То, что именно французское общество и является таким миром, стало
  для многих читателей романа болезненным открытием. «Сегодня (то есть еще
  десять лет назад), — замечает немецкий христианский публицист Г. Рормозер, —
  центр вражды к разуму уже не Берлин, как это было во времена Веймарской
  республики, а скорее Париж. Постструктурализм, деконструктивизм в лице своих
  представителей — Деррида, Фуко и других — с такой ненавистью атакуют разум,
   что перед ними побледнел бы радикализм Ницше». Уэльбек также поминает и Фуко,
   и Лакана, и Деррида, и Делёза, труды которых «после десятилетий бессмысленного
  почитания внезапно подверглись вселенскому осмеянию». И с тех пор — во времени
  романа — «во всех областях мысли необратимо вошли в силу деятели науки».
   Уэльбек, очевидно, имеет в виду исчерпанность постмодернистского сознания,
   лишающего возможности мыслить идею единства и всеобщности. В романе
  чувствуется реальная жажда разрыва с XX веком, его имморализмом, его
  индивидуализмом, его анархистскими, антисоциальными пристрастиями. Вероятно,
   эта жажда созрела и в головах читателей, иначе в принципе нечитабельный —
  умствующий, идеологический, моралистический — роман не стал бы национальным
  бестселлером. Вот до чего доводит авторов опасное, по мнению того же А.
   Роб-Грийе, желание, чтобы их читали.
   М. Уэльбек задел самые болезненные точки либерального сознания среднего
  класса. «Страна... переходила в категорию среднебедных государств, а люди...
   живя там зачастую под угрозой нищеты, ко всему прочему проводили дни в
  одиночестве и горьком озлоблении. Чувства любви, нежности, человеческого
  братства в значительной мере оказались утрачены; в своем отношении друг к
  другу его современники чаще всего являли пример взаимного равнодушия, если не
  жестокости».
   Скромного обаяния буржуазии уже не оказалось в наличии.

        Опубликовано в журнале:
        «Новый Мир» 2001, №12