Поэт Юрий Кузнецов. Под женским знаком

                ПРЕДИСЛОВИЕ
к моей публикации статьи Поэта Юрия Поликарповича Кузнецова «ПОД ЖЕНСКИМ ЗНАКОМ».

Статья парадоксальная, спорная, смелая, но очень важная для понимания места в поэзии поэтессы Светланы Кузнецовой. Архив (мой личный архив), касающийся моей подруги, формировался как-то сам собой в течение многих лет (22 года дружбы). И в нём наряду со всеми сборниками стихов, писем, фотографий и документов хранился экземпляр Литературной газеты, полученный мной из рук Светланы. Когда я вышла 30 сентября 2008 года на сайт Стихи.ру, чтобы познакомить любителей высокой поэзии с творчеством талантливейшей поэтессы, решила не публиковать эту замечательную статью, до тех пор, пока все сборники Светланы, все её стихотворения, все до единого, не вынесу на свою страницу, отданную Светлане, и не завершу работу статьёй в Википедии. И вот наступил этот момент. Я, наконец, представляю статью Поэта Юрия Поликарповича Кузнецова, однофамильца Светланы.
 
(Мой 14-летний внук, Иван Плохов, сделал мне подарок – скопировал газетный текст статьи Ю.П. Кузнецова.  Спасибо, Ванечка!).                Александра Плохова



                ЮРИЙ КУЗНЕЦОВ
                ПОД ЖЕНСКИМ ЗНАКОМ
              Литературная газета 11 ноября 1987 г. №46  (5164)

               
Корневая система искусства едина. Поэтому я начну с мифа об Андрогине. Корень его виден во всех мировых мифологиях. Орфический миф говорит, что некогда человек был особым существом, у него было по четыре руки и ноги и одна голова с двумя лицами. Но за гордость Зевс наказал человека, разорвав его надвое. После этого каждая половина стремилась найти другую свою половину, найдя, они обнимались, страстно желая срастись. Так возникла земная любовь. Она существовала не всегда и принадлежит к историческому времени. Стендаль назвал её чудом цивилизации. Андрогин просвечивает в другом античном мифе - о Филемоне и Бавкиде. За верность и благочестие боги даровали им долгую жизнь. Филемон и Бавкида умерли одновременно и после смерти превратились в деревья, растущие из одного корня. На почве русской литературы тоже выросло идеальное двуединое дерево: Афанасий Иванович и Пульхерия Ивановна, описанные Гоголем.
Женщина и мужчина дополняют друг друга, считал Платон. «Не женат – не человек», «Холостой – полчеловека», «Муж да жена – одна сатана» - говорит народная мудрость. Давно замечено, что после долгих лет совместной жизни многие супруги даже внешне начинают походить друг на друга.
В легенде о первой человеческой паре тоже просвечивает Андрогин. Правда, эта легенда темна – на ней лежит тень врага человеческого. Во что, однако, рассмотрел старый Фет в женщине:
Твой взор открытей и бесстрашней,
Хотя душа твоя тиха:
Но в нём сияет рай вчерашний
И соучастница греха.
Соучастница греха, согласно поздней, ещё более тёмной легенде, сперва была обольщена самим Сатаной, после чего родила своего первенца Каина. Адам не был его отцом. И не сладость ли сердечного греха имеет ввиду Цветаева:
О, первая ревность, о, первый яд
Змеиный – под грудью левой!
В высокое небо вперенный взгляд
Адам, проглядевший Еву!
Не с тех ли пор за женщиной тянется блистающий шлейф синонимических определений: прелестная, очаровательная, обворожительная, пленительная? Обратите внимание на позы греческих Афродит: они стыдливо закрывают руками свои прелести, но, закрывая, словно указывают на них. Именно так! Об этом напоминает просьба влюблённого Ронсара:
О, позволь руке скользнуть
На твою нагую грудь
Иль пониже, если можно!
Женщина всегда прельщала поэтов. Прелесть и лесть – слова одного корня. Тютчев замечает:
И сквозь величия земного
Вся прелесть женщины мелькнёт…
Пушкин обращает внимание на «прелесть неги и стыда», на «блеск Алябьевой и прелесть Гончаровой». Да чего там! Вот оно:
Исполнились мои желания. Творец
Тебя мне ниспослал, тебя, моя Мадонна,
Чистейшей прелести чистейший образец.
 Святость и прелесть! Он совместил невозможное. Достоевский не мог развернуться в такой темноте, его Дмитрий Карамазов мечется между идеалом Мадонны и вавилонской блудницей. Это метания между небом и землёй.
Впрочем, мужчина замечал не только прелести. Христианская аскеза породила в нём расплывчатую мечтательность и неутолённые желания. Мужчина стал проецировать женщину в бесконечном. Он превознёс её до небес. Женщина является источником всех добродетелей, говорит один старинный рыцарь, она полна достоинства и возвышает мужчину до себя.
Рыцарская любовь осмеяна Сервантесом со слезами на глазах, Дон Кихот выдумал Дульсинею. Когда по дороге в Тобосо, ожидая увидеть свою Прекрасную Даму, он встретил деревенскую девку, он не поверил собственным глазам и решил, что это проделки злых волшебников. Вот как он жалуется своему оруженосцу:
«- Санчо! Что ты скажешь насчёт этих волшебников, которые мне так досаждают? …вероломные эти существа не удовольствовались тем, чтобы просто преобразить мою Дульсинею и изменить её облик – нет, они придали ей низкий облик и некрасивую наружность этой сельчанки и одновременно отняли у неё то, что столь свойственно знатным сеньорам, которые живут среди цветов и благовоний, а именно приятный запах. Между тем должен сознаться, Санчо, что когда я приблизился к Дульсинее, дабы подсадить ей на иноходца, как ты его называешь, хотя мне он представляется просто ослицей, то от неё так пахло чесноком, что к горлу у меня подступила тошнота и мне едва не сделалось дурно».
Мечтателю при столкновении с действительностью всегда делается дурно. И, однако, вера в идеальную женщину неистребима. Она начинается с мальчишеского возраста. Учёный Сеченов утверждает, что первый конкретный выбор в любви направлен на далёкие объекты. «…мальчики и влюбляются в какие-то туманные, неопределённые образы – их идеалы».
Блок бредил вечной женственностью. Китс, когда был школьником, видел в каждой красивой женщине богиню. Он считал женщин эфирными существами, стоящими выше мужчин. И только потом он стал видеть в них ровню.
Любовь Данте к Беатриче и Петрарки к Лауре была идеальной. Увлечение мальчика девочкой – вот что такое любовь Данте. На девятом году он встретил восьмилетнюю Беатриче и влюбился раз и навсегда. Он никогда не объяснялся ей в любви, и, конечно, она вышла за другого. Молодая женщина жила своей земной жизнью, но рано умерла. Её смерть потрясла Данте. После этого любовь к ней стала преобладающей идеей его жизни. «…Я надеюсь сказать о ней то, что никогда ещё не говорили ни об одной» - таковы его слова. Он написал «Божественную комедию» - самый грандиозный собор, поставленный в честь женщины.
Но вот в чём кроется психологическая человеческая загадка: несмотря на столь возвышенные чувства к своим возлюбленным ни Данте, ни Петрарка не были им верны. Ни тот и ни другой не являлись «бедными рыцарями». Год спустя после смерти Беатриче Данте женился. Он, правда, не писал жене сонетов, но зато имел от неё несколько детей. Возвышенные туманы Петрарки тоже имели земную подкладку. Разъезжая по городам и весям, он не упускал случая для превращения невольника платонической любви в жреца греховных наслаждений.
«Странная воля любви – чтоб любимое было далеко!» - заметил ещё Овидий.
Платоническая любовь, какой бы высокой она ни была – всегда пышный пустоцвет, который цветёт и пахнет, да вот беда – не даёт плодов. Поэтому народ не принимает такой любви. Русские пословицы платоническую любовь называют сухой: «Сухая любовь только крушит», «Навела девка сухоту», «Испортила девка паренька». В народе всегда был культ матери: матери-земли и «тёплой заступницы мира холодного».
Петрарка же сохнет:
И чем сильней к любимым не влечёт,
Тем больше бессилье душу гложет.
Его жалобам вторит Ронсар:
Ты предо мной, мечта моя живая!
Меня уносит к небу твой полёт,
Но дивный образ тенью промелькнёт,
Обманутая радость улетает…
Им как бы отвечает Фет, он отвечает от имени женщины, которой могла бы быть и Беатриче, и Лаура:
Забудь меня, безумец неступлённый,
Покоя не губи.
Я создана душой твоей влюблённой,
Ты призрак не люби!
Однако призраки любят. Они пробуждают в нас высшие возможности, но слишком мимолётны и капризны. Об этом знал Пушкин.
Я помню чудное мгновенье,
Передо мной явилась ты,
Как мимолётное виденье,
Как гений чистой красоты.
Мимолётное виденье способно воскресить «И божество, и вдохновенье, и жизнь, и слёзы, и любовь», но надолго ли? Вот вопрос!
Этимон нашего слова «искусство» - искус. Высшая сила искушает человека, поднимая его к высшему совершенству. Это у нас. На Западе усвоено противоположное значение слова «искусство». Западный человек сам искушает высшую силу, чтобы обрести высшее совершенство. Это можно увидеть на примере Данте и Гёте. Данте, засылая в ад своих врагов, живых современников, берёт на себя прерогативы бога. То же самое делает гётевский Фауст. Заключив договор с Мефистофелем, он искушает природу. Вагнер, его ученик, даже выводит в колбе искусственного человечка Гомункула, то есть выступает в роли бога.
Пространство рождает звук. У звука есть отзвук. У Пушкина дважды возникает образ поэта-отзвука. В юности:
И неподкупный голос мой
Был эхо русского народа.
И в зрелости:
Ты внемлешь грохоту громов,
И гласу бури и валов,
И крику сельских пастухов –
И шлёшь ответ:
Тебе ж нет отзыва… Таков
И ты, поэт!
Странное сближение голоса с эхом, живого с призраком. Эхо ничего не творит, оно пассивно и только повторяет окончания. Притом эхо – женщина, «бессонная нимфа», Пушкин прекрасно знал об этом.
Вот они, женские знаки русской поэзии! Вот они, наши странности. Чем дальше, тем больше странностей. Тютчев пишет на смерть Пушкина:
Тебя ж, как первую любовь,
России сердце не забудет!..
Странная подмена родины-матери молодой женщиной! Да и обидное для Пушкина ограничение: он-то мыслил себя в мировом объёме:
И славен буду я,
Доколь в подлунном мире
Жив будет хоть один пиит.
В родине, породившей тебя, естественно видеть мать. Родина, по народному воззрению всегда мать, а не девушка. Странно менять их местами. Ещё более странно представлять себя не сыном, а мужем родной земли. Вот Блок:
О, Русь моя! Жена моя!
Как же так жена?! Тут явный инцест, а это грозит искусству вырождением.
Знаки женственности мелькают у Лермонтова.
Как знать, быть может, те мгновенья
Что протекли у ног твоих
Я отнимал у вдохновенья!
А чем ты заменила их?
Этот попрёк недостоин мужчины, который всё-таки должен быть великодушен по отношению к женщине. А в его попрёке, ей-богу, слышится женский визг. Ослабляет лермонтовское «Завещание» и мелкая женская месть, не присущая мужчине:
Ты расскажи всю правду ей,
Пустого сердца не жалей:
Пускай она поплачет…
Ей ничего не значит!
Есенин тоже хорош. Нашёл чему подражать!
Пусть она услышит, пусть она поплачет,
Ей чужая юность ничего не значит,
Или вон как любуется собой:
Я по-прежнему такой же нежный…
Как будто перед зеркалом стоит и глядится в себя!
И тут мы подошли к женщинам.
Женский талант наиболее полно выразился в пении, хореографии и лицедействе. Правда, никто не пел сладкозвучнее Орфея и никто не перевоплощался искуснее Протея, но в танце благодаря своей врождённой грации превосходят мужчин. В остальных искусствах их талант невелик. Они исполнители, а не творцы. Женщины не создали ни одного великого произведения. Ни одна женщина не раскрыла мир женской души – это за них пришлось сделать мужчинам. Поэтому всё лучшее, и высокое, и глубокое о женщине не написано ими.
В поэзию женщины внесли оттенки женского настроения, которое сложилось под влиянием неурядиц и капризных случайностей личной жизни, чем они увеличили только запас редких психологических возможностей: никакого общечеловеческого или по крайней мере национального мотива в их стихах не прозвучало.
Вот как рассуждает в связи с этим Гёте:
«…в поэзии важно сочетание, чего никто понять не хочет, тем паче наши женщины. Какое прекрасное стихотворение, восклицают они, но думают при этом только о чувствах, о словах, о стихе. О том же, что подлинная сила стихотворения заложена в ситуации, в содержании – им и в голову не приходит. Потому-то и выпекаются тысячи стихотворений, в которых содержание равно нулю, и только некоторая взволнованность да звонкий стих имитируют подлинную жизнь. Вообще говоря, дилетанты, и прежде всего женщины, имеют весьма слабое понятие о поэзии. В большинстве случаев они думают: только бы управиться с техникой, за сутью дело не станет и мастерство у нас в кармане, - но, увы, они заблуждаются».
Критику женщины воспринимают как личное оскорбление. Поэтому я постараюсь их не критиковать, а показать разницу взглядов.
Вот чилийская поэтесса Габриела Мистраль говорит о мужчине:
Хитроумны и лживы все его утвержденья,
В каждом доводе мудрость, что ответишь ему?
Здравый смысл тебя спас бы, но в любви нет спасенья –
Ты поверишь всему.
А вот Цветаева исторгает из груди вопль женщин всех времён:
«Мой милый, что я тебе сделала?»
Угасание любви – великая вечная тема, но Цветаева мельчит её, она думает, если мужчина уходит, то только от того, что женщина ему что-то сделала. Во всяком случае, тут кто-то виноват, и, конечно, не она, женщина. О, дочь Евы никогда не чувствует за собой вины! Всю вину обычно берёт на себя мужчина. Он действительно виноват. Он лгал ей много веков, он приучил её жить в атмосфере лести (лесть нынче называется комплиментом!). Женщина, по крайней мере светская женщина, так привыкла ко лжи, что жить без неё не может.
Ахматова возглашает:
Я пью…
За ложь моих предавших губ…
Обратите внимание: не за губы, а за произнесённую ими ложь. Ей вторит Светлана Кузнецова:
Последним теплом дорожи.
Ты видишь, как лето стареет,
И некому выслушать лжи,
Которая губы согреет.
Но дело, однако ж, не только во лжи. Дело в том, что мужчина и женщина в искусстве не дополняют друг друга. В искусстве нет равенства и равных прав, даже среди мужчин нет этого. И напрасно современная эмансипированная женщина Лариса Васильева грезит о некоей женщине, заговорившей с миром. Что она может сказать миру, эта заговорившая женщина? Какое нечто, даже усиленное миллионократно средствами массовой информации, услышит мир от неё? Мучаясь бессонницей, Пушкин, сколько ни вслушивался, ничего не мог расслышать от них, кроме этого: «Парки бабьё лепетанье», но содержание такого «лепетанья» равно нулю. «Итак, если мужчина – единица, то женщина дробь. Смотрите!
И в небесах я вижу Бога…
Это Лермонтов. Вон куда смотрит мужчина.

Он снова тронул мои колени
 Почти недрогнувшей рукой.
Это Ахматова. Вот куда смотрит женщина.

Душа хотела б быть звездой…
Это Тютчев. Вот чего желает мужчина.

Горечь! Горечь! Вечный привкус
На губах твоих, о страсть!
Горечь! Горечь! Вечный искус —
Окончательнее пасть.
Это Цветаева. Вот чего хочет женщина.

И эту гробовую дрожь
 Как ласку новую приемлю.
Это Есенин. Мужчина ничего не боится. Даже смерти.

Светлана Кузнецова обращается к цветам:
…Я бы сплела себе из вас венок
 Когда б не знала страха увяданья.
Вот чего боится женщина.

И, наконец, о самом главном.
О женских потерях. Только теряя, женщина обретает голос. Пусть даже такой истеричный, как цветаевский вопль. Женщине положено плакать. Она этим облегчает душу. И сколько души заложено в народных плачах и причитаниях! Вспомним плач Ярославны. Вот он, наш зачин! Вся русская литература началась под его женским знаком. А это кое-что да значит.»