Белла. Поэма

Посвящение Ахмадулиной Андрею Битову.

Отселева за тридевять земель,
кто окольцует вольное скитанье
ночного сна? Наш деревенский хмель
всегда грустит о море-окияне.

Немудрено. Не так уж мы бедны.
Когда весны событья утрясутся,
вокруг Тарусы явственно видны
отметины нептунова трезубца.

Наш опыт старше младости земной.
Из чуд морских содеяны каменья.
Глаз голубой над кружкою пивной
из дальних бездн глядит высокомерно.

Вселенная не где-нибудь – вся тут.
Что достается прочим зреньям, если
ночь напролет Юпитер и Сатурн
пекутся о занесшемся уезде.

Что им до нас? Они пришли не к нам.
Им недосуг разглядывать подробность.
Они всесущий видят океан
и волн всепоглощающих огромность.

Несметные проносятся валы.
Плавник одолевает время оно
и голову подъемлет из воды
все то, что станет вскоре земноводно.

Лишь рассветет, приокской простоте
тритон заблудший попадется в сети.
След раковины в гробовой плите
уводит взгляд куда-то дальше смерти.

Хоть здесь растет, нездешнею тоской
клонима многознающая ива.
Но этих мест владычицы морской
на этот раз не назову я имя.
***

Скачущие, как блохи, мысли и безудержная ничем
не регламентированная фантазия.

Держись Белла. Я всем открою тайны твоей
технологии. Я тебя на чисту воду выведу.

Рептилия

Рептилии кунсткамерный репей
и репы хруст, слащаво-хрящевидный.
Ну, до чего оранжево обидно
жжет левый глаз восточный суховей!

Веди меня, период докембрийский,
в реликтовую хвощевую суть
и за попытку вздыбленного риска
не очерни меня, не обессудь.

А без суда я буду неподсуден
и – на суднО, плывущее в апрель,
где не настигнет день меня, что Суден,
где – колыбель. Где – аквы акварель.

Где поросль лилий, вющихся запретно.
Из их сетей не выплыть никому.
Где подвергают казни, что конкретно.      
Где правит неподвластное уму.
***

При наготе

При наготе, объявшей душу,
на склонах вечеров и утр,
живу я, в теле обнаружив
пылающую адом нутрь

и бархат нутрии озерной,
одевший сердца нищету.
Теперь не будет мне зазорно
узреть тщету и наготу.

А магов здесь, где тело наго!
Особо, где нага душа!
Была бы чистою бумага
да острие карандаша –

на ней проступят злые знаки
из-под нервической руки,
и эти знаки, словно злаки.
Ах, нет. Точнее – сорняки!

Не сорняки – чертополохи!
Порнухи полные меха.
Мне кажется, не так уж плох он,
мотив случайного стиха.

Мотив один, а мотиваций!
поверьте мне, что полон рот.
Не стоит разве ли оваций
такой раскованный экспромт?
***

Ручей

Ронял ручей задумчивые пряди
и прыгал со ступени на ступень,
а я в глаза полуприкрытой правде
глядел и потихонечку тупел.

Ну, почему не я полубезумец?
Мое ли в том неверие виной?
А то бы мрачным городом без улиц,
как вотчиной, владели бы вы мной.

И я бы всем вам дорог был, как Белла,
и в паре с ней бы по небу летел.
А нынче всем вам, словно ваши беды,
я логикой своей осточертел.

Но где ручей? И почему ронял он
то, что ронять положено певцу?
Ах, Белла! Почему я не родня ей?
(Размазываю слезы по лицу).

Так отойти от изначальнорй темы
среди певцов могла бы только ты!
Вокруг тебя все пляшут оголтело,
а я вокруг тебя, как желатин.

Но знай, что при малейшем при желаньи,
закрыв в образовании пробел,
из логики в абсурд я выйду плавно
и заменю собой пятнадцать Белл.
***

Я – Амазонка

Я – Амазонка. Я теку
от океана к океану.
Я целому материку
на теле – голубая рана.

Но рано я явилась в мир
такой небесною рекою.
Быть Амазонкой меж людьми -
глядеть на крону – видеть корень.

Мой взгляд – укор. Мой стих – укол
ветхозаветного уклада.
Он, как с амвона, как с икон,
лидийскому подобен ладу.

Как по ладам – по холодам.
Но, впрочем – мы же ведь на юге.
Экватор, Ева и Адам!
Фламинго песни тут поют нам.

Географических примет
в одном стихе не стоит путать.
Какой поймет меня примат?
Приматы – в шорах или в путах.

Я – Амазонка. Я теку
и слог течения высок мой.
Понятна если простаку -
от огорчения засохну.               
***

Губка

Вбираю я в себя, как губка,
весь мир, выплескивая стих.
Он стих, но ты меня погубишь –
ты не коснулся губ моих.

Стиха ты даже не дослушал,
недосмотрел, недоизвлек.
А он был чистым, он был лучшим
и радостным, как стебелек

травы, проросшей на асфальте.
Да. Он растоптан был тобой.
В нем не было ни ноты фальши.
Ты поступил с ним, как плейбой.

Пируй с другой. Иная Белла
тебе иной подарит стих.
Я не с тобой ... но корабелы
уже коснулись ног моих.

Я уплываю с моряками.
Я им страницы распахну.
Под их солеными руками
заплачу или застону.

Они сомнут мои страницы.
Они их скомкают, любя.
Я буду петься им и сниться,
навек забывшая тебя.
***

Зачем пришел?

Зачем пришел? Ведь мог не навещать,
раз мы с тобой не виделись так долго.
Но ты пришел и знаки на вещах
хвостами замахали, словно доги,

и заходили стены ходуном
и стал весь дом сплошным ходынским полем.
А осознала это я давно –
один из нас другим не очень болен,

не очень сыт, или не очень пьян –
не все ль равно – чревоугодье это
или другой оптический изъян,
присущий приблудившимся поэтам.

И вообще – присущ поэтам блуд.
Словесный ли? Скорей всего телесный.
Он не желает даме под каблук!
Ему под дамой, видите ли, тесно!

Но он пришел. Куда его садить?
Моя изба всегда красна углами.
И почками в душе моей сады
проклюнулись и превратились в пламя.

Оно сожжет. Оно испепелит,
как солнце Аргентин или Бразилий.
И нет таких изысканных палитр,
чтобы мое смятенье отразили.
***

Белла – да

Белла – да! Белла – нет? Белла – донна.
Белла – дым, Белла – дань, Белла – день.
Белла – это безбрежно, бездонно.
Беллу нА плечи шалью надень.

Глянет Белла – и вы оробели,
где балы да туманы белы,
Кто не слышал звучания Беллы,
тот не таял от чар Кабалы.

Беллой знаний заполню пробелы.
Белла – это не бреда среда.
Белла – это рывок за пределы,
а не всякая белиберда.

Благодарен метели, судьбе ли.
Белла есть, значит, свет этот бел.
Стих мой – Белле – моей колыбели
силой в тысячи дециБелл.
***

Какой креол!

Какой креол! Он в отблесках креона
не кремовый идет и не зеленый.
Наверное, принес его Эол.
Ну, в общем, он – не кролик, а креол.

Таких встречала только в Акапулько.
Сюда он пущен чьей-то катапультой.
Я – Белла. Но лишиться впору сил,
меня он так кромешно поразил.

Я – Белла. Но пред ним я оробела
и, хоть душой и телом огрубела,
над ним такой сияет ореол,
что мне понятно – это мой креол.

И пусть надела лучшие кораллы,
медлительна пред ним я, как коала.
Хоть ткань на мне – не выцвевший кремплин,
а модой пренебрегший кринолин.

Я – Белла, не замшелая автура,
но тело мое ломит крепотура.
С креолом – это быть или не быть!
И не перестает меня знобить.

Чтобы ни разу ни с одним креолом!
Да это хоть кричите караулом.
А сердце – что ни стук в нем, то триоль.
С креолом я – диез, а не бемоль!
***

Она сказала

Она сказала – сбрось с себя ответственность,
не то умрешь, как серая посредственность.
Всем телом положись на импровиз,
тогда – ни деклараций и ни виз.

Тогда тебе открыты все границы
и кое в ком твой облик сохранится.
И кое-кто, явившись на поклон,
прекрасен будет, словно Аполлон.

А ты сама, светла и принаряжена,
ни Аполлона и ничья жена,
имеешь стопроцентный в жизни шанс
для новой книги получить аванс.

И снова за бестселлерами очередь.
Их зачитают и залюбят очень ведь.
Затискают, занюхают до дыр.
Но слава – что? Лишь мишура да дым.

Нет смысла всем гоняться вам за славою.
Ведь получила всю ее по праву я.
А всем вам, непристойным – ничего.
Я – Белла и достойна я того.

Гонитесь за своей любимой Беллою,
по кругу галопируя и бегая.
Прекрасен пот ваш, но напрасен труд,
поскольку всех вас времена сотрут.
***

Книга за день

Решился написать я книгу зА день.
Ритм внутренний самим собой мне задан.
Спрошу у Ахмадулиной у Беллы,
как без напряга подвиг этот сделать?

Она сказала – Отпустите вожжи –
и станете на сорок лет моложе,
и растечетесь мыслию по древу,
и не отдаст вас время на потраву.

Она сказала – Устраните шоры –
и ваши вклады потекут в офшоры,
и не наложат критики налоги
на ваши сокровенные эклоги.

Она сказала – Разломайте раму,
чтоб не стоять, как жердь, светло и прямо,
чтобы качаться на ветру былинкой.
Естественной окажется картинка.

Она сказала – Уберите грани –
и первым станет тот, кто самый крайний.
Не облетит зимою ваша крона.
На голове появится корона.

Не морщьте под дождем и ветром лица -
ни КаГеБе не тронет, ни милиция.
Любите баб худых, а не дебелых
и, может быть, дотянетесь до Беллы.
***

Санкюлоты                *)

Плывет мой эскалатор вниз.
Я говорю ему – вернись.
Ведь только санкюлоту
такой бы эскалатор.

Вниз – это в ад.
Прошусь назад,
где реют самолеты.
А выше – санкюлоты.

Там много солнца, много птиц.
Там груды солнечных яиц.
Их взвесьте мне кило там.
Раздам их санкюлотам.

Они не ели триста лет.
Их триста лет на свете нет.
Я стану их оплотом -
великим санкюлотом.

И с той горы, где санок лет,
где искры высекает лед,
костры, гитары, слеты
не бардов – санкюлотов.

Возведен буду в новый сан
и, вознесенный к небесам,
есть буду эскалопы.
А рядом – санкюлоты.
***

*) Если честно говорить, я не потрудился узнать,
кто такие – санкюлоты. Ну, представления не
имею. А разве это в данном "произведении" важно?

Белым-бела

Белым-бела она была
и звали ее Белла.
Душа, сгоревшая дотла,
стонала и скорбела.

Мне траектории полет
та Белла указала.
Теперь на песнь мою прольет
слезу свою пол-зала.

Пол-зала их позолотит –
слова на переплетах.
И вот уже мой стих летит,
где нет иных пилотов.

Под ним озера и поля,
леса и перелески,
где песней из Неаполя
Эвксинский понт расплескан.

Над понтом пропотел Пилат
(что, между прочим, Понтий).
Он весь из золоченых лат.
Полит под ними потом.

Упреки слышу за грехи:
- мол, мысли, словно блохи.
Зато раскованы стихи
и рифмы в них неплохи.
***

В трамвае

Я еду в скоростном трамвае..
Прекрасно, что еще трава есть.
Пока трава есть, есть права
на то, что я ще жива.

На то, что я еще не спета,
что впереди – все бабье лето
и, значит, вечность впереди.
О, не тревожь и не буди!

Немного я еще побуду
в том мире, где когда-то Будду
не волновало ничего
кроме поэзии его.

Писал он на своем санскрите
и никакой досужий критик
в стихи небесные не лез,
не заводил поэта в лес.

А нынче может каждый встречный
моей поэмой пренебречь и,
как вор, как полуночный тать,
мои стихи не прочитать.      

Какая низкая бестактность!
Но ты ведь не таков? Не так ли? 
Не ясно разве ли тебе,
что нет подобных в мире Белл.
***

Контролеры

В трамвай вошли вульгарной сворой
бандиты, иже контролеры,
вошли и требуют билет.
Помилуйте! Мне столько лет!

Ведь я стихи тогда писала,
когда эпоха начинала
своих годов унылый счет.
Ах, Боже! Время как течет!

Не успеваешь оглянуться –
и вот уже пора проснуться
и обнаружить .. что трамвай
меня привез, увы, не врай.

Скорее – в ад, а это черти.
Они в руках билеты вертят
и грешникам на вертелах
симпатизирует Аллах.

Порой кошмарны сновиденья.
Но засыпаю каждый день я
в надежде встретиться во сне
с тем, кто давно был дорог мне.

Вы помните? С моим креолом,
который пах всегда диролом.
Мне мил тот запах с давних пор.
Ах, что вам нужно, контролер?
***

А впрочем

А впрочем, что я о трамвае?
Ведь я в трамвае не бываю.
Бываю вовсе я не здесь.
Мой транспорт – это мерседес.

Я на свои,на гонорары,
куплю такие кулуары,
чтобы у каждой из дверей,
сияя фалдами ливрей,

телохранители-атлеты
всех пропускали по билетам.
Но неизвестно никому
приму я,или не приму.

Ну, кто еще там в мире прима?
(Жестка надежд твоих перина)
Блеск полированных перил
в крутую башню воспарил.


А главное – стихи не черкать
и все обязанности – к черту.
И чтобы мысль была – поток,
а в том потоке – кипяток.

Чтоб обжигал он наши пятки
и чтоб лакеи на запятках
тряслись брусчатке в унисон.
Ах, мсье гарсон, держи фасон!
***

Вагон метро

Вагон метро. Какой вагон метро..
Опять все эти выдумки и штучки.
Над головою помыслы, как тучи
и все вокруг устроено хитро.

И я хитра – в метро не опускаюсь.
Верней – не опускаюсь до метро.
Езда в нем – это пошло и старо.
Не выношу метро и в том не каюсь.

Ведь мне чужда безликая толпа,
что луковично пахнет и чесночно.
Где все вокруг червячно и челночно.
Где так легко без умысла пропасть.

А то опять чеченский террорист
(хоть нравятся мне эти террористы.
Они, как итальянские туристы
и так легки на сексуальный риск).

Такого я не допущу ущерба.
А как Литература без меня?
Не взвешивайте – нету безмена,
что вес определил бы мой священный.

Но что до моего вам, право, веса
Вы все мне тоже вовсе не нужны.
Мне нужен прощелыга и повеса.
При нем была бы в ранге нежены.

К нему влеченье прочно и старо.
Он где-то очень там и очень здесь я.
И то в линкольне он, то в мерседесе
Живет, не опускаясь до метро.
***

Кордебалет

Кордебалет и ножки! Ножки!! Ножки!!!
Да это – хоть в кино ж, или под нож.
Кордебалет – и ошалел немножко.
А ежели поглубже здесь копнешь?

Решил отдаться я кордебалету.
Ведь нету никакой ему цены –
волшебно-лотерейному билету,
что мир открыл иной величины.

Да, раньше я таких не видел граций.
Таких Медуз-Горгон или Химер.
Овидий я теперь или Гораций?
Скорей – Гомер. Но зрячий я Гомер.

И хохот мой отныне гомеричен,
да и  душа теперь – не холодец.
Нет не Гомер я, а скорее – Ричард,
ведь из породы львиных я сердец.

А вот и львы, и рыжая саванна,
верблюдов многогорбая орда.
А в ней – самум, как рыжего Ивана
всколоченная пышно борода.

Ах, мысль моя, куда ты залетела?
Ведь возвращаться – больше тыщи лет.
Спрошу у Ахмадулиной у Беллы –
куда девался мой кордебалет?
***

Система

Система – суд супов над трюфелями -
мол, Из лесУ! Притом – из-под земли!
Зачем такие вы произросли?
В системе вы? Вам не едать салями.

Система – это каторжная зона.
Послушайте – да что за тема – Сис!,
в которой все резиново-резонно.
Ведь это ж – коллапс или солипсис.

А вырваться однажды на свободу
за Беллой – Изабеллою стихов?
И пить вино, как раньше пили воду?
И забираться выше облаков?

Мечтал взлететь, до логика мешала.
Что – логика? - Да это же – Че Ка!
Абсурд – ведь это легкий полушалок.
К нему, зардевшись, ластится щека.

Мечтал уплыть, да логика довлела.
С ней парус по волнам не понесет.
А как легко решалась та дилемма –
избавиться от логики и все!

К ее виску приставить парабеллум,
нажать на спуск и дать ей шах и мат.
И закричать – Спасибо тебе Белла
за то, что дулю дал мне твой Ахмат.
***

Идиотизм

Идиотизму идолопоклонство
и дом попавший идолу в полон,
где все объемно то, чтоб было плоско,
где бред идет сквозь разум напролом,

где борода отверженного барда,
барменом опоенного бурдой,
и тесная в паху и тазе парта,
где второгодник стонет молодой.

мол, мал удой с науки, что туманна.
занятья, что не по сердцу, вредны,
как дни, в которых правила Тамара,
что невзначай объелась белены.
***

Итальянская пицца

Да,  эту пиццу итальянскую
беру с завидным постоянством я,
купюру комкая в руке,
в простом коммерческом ларьке.

Я этой пиццею напичкана.
Она нежна. Не как кирпич она.
Фигуру грустно пожалев.
Фигура – что? Фигура – блеф.

Беру я пиццу, как Италию.
Хоть от нее сегодня далее
удалена я, чем луна.
Но пицца мне помочь должна.

Дано мне имя не по случаю.
Я – Белла – это значит – лучшая.
И итальянский мне не чужд.
Я ближе знать его хочу.

В сравненьи с чудо-итальянцами
все наши кажуться паяцами.
Они живут у По реки.
Какие все там мужики!

Мне все, от пола независимо,
кричали б дружно там – Брависсимо!
Ты не кричишь –  и ты не прав,
меня моих лишая прав.

Ты не кричиш – и я в отчаяньи.
Что за фигура умолчания?
Ах, вам про пиццу? Что за память!
…Но сок томатный пах клопами.
***

Назвал поэму

Назвал свою поэму БЕЛЛОЙ.
Она из гнева родилась.
Из отвращения к обеду,
которым обкормили нас.

Слов и бобов высокопарность –
над блюдами высокий пар.
И все, что было там – бездарность,
в нем называлось словом – дар.

Тянул на аристократичность
предлог замшелый "иль" иль "пред"
и легким флером эротичность
скрывала то, чего там нет.

А как он был филологичен,
ее отравленный лангет,
что хочешь, только не логичность,
оттуда вырежет ланцет.

А выспренность! Литературность!!
И смельчаков на свете нет,
что поэтессу за халтурность
ткнул носом бы в ее обед.

Ах, Ахмадулина, Ах, Белла.
Ну, до чего ты хороша.
У нас от твоего обеда
из всех ушей течет лапша.
***

А мне по нраву

А мне по нраву с Беллою игра.
Я нас уже почти не различаю.
Кто Я из нас уже не замечаю –
кто рыба здесь, а кто – ее икра.

А может все, чем маялся доныне –
безводная бесплодная пустыня,
где горек на трудах созревший плод.
Где лучший поводырь – автопилот.


Кому вообще нужна ума палата?
О чем он думал – спросите Пилата,
когда он слал злосчастного на крест.
Чтоб, видите ли, Он потом воскрес?

А мы должны за это отдуваться?
Веков прошло, по крайней мере, с двадцать,
а Он все не идет, да не идет.
Когда же Апокалипсис грядет?

Лишь острова Курильские грядою.
Ну что же – это дело молодое.
Всегда мне эта нравилась гряда.
Махну я вместе с Беллою туда.

На островах с моей любимой Беллой,
преобразившись в альбатросов белых,
расстанемся друг с другом, не ропща.
Ты, Белла, надоела мне. Проща-а-ай.
***