Веет вечер над Кафой...

*  *  *
 


Легко ль по кругу пить густой портвейн из банки
в полуденную ярь, в гурзуфскую жару? -
Античных тех времён искристую изнанку
в полночные края с собой я заберу.
Как быстро, день за днём, истает четверть века!
Но ярче горстка дней, зернистей, чем года...
Ау вам - дважды два - четыре человека!
Прозрачна ль навсегда понтийская вода?
Свежа, живым-жива июльская картина,
где веток светотень - узорное тавро

Тавриды, где смуглей, чем золото, Ирина,
где никелевый кэш блестит, как серебро.
Желтеет алыча. Улыбчивы дворняги.
По вытертым камням приморской крутизны
мы сходим вчетвером, и выцветшие флаги
над мачтами фелюг теплом напоены.
И дышит всё свежей тех колеров богатство:
залива пламень-синь и хна бродяг-собак.
И жив июльский слайд - непреданное братство,
нагретый солнцем пирс и сфинкс его - рыбак...






 * * *



 Айвазовский проспект Галерейная пересекает.
 Протянувшись вдоль моря, нагрелся под Цельсием рельс.
 Привокзальное радио снова "Славянку" играет,
 чтоб в слезе расставанья чистейший блеснул эдельвейс.
 Снова сутки свиданья с портовой фартовою Кафой
 отлетают, подобно отрывку из ретро-кино.
 Каплет в рюмку мою "Пино-гри" виноградников графа -
 становясь, словно прошлое, правдой, густеет вино.

 Словно плюсквамперфект, навсегда загустевшее время, -
 эти минус три четверти века... Со снимка глядят
 дед Иван и отец. В Феодосии, в здешнем эдеме, -
 так же свеж их зубов рафинад, как загар-шоколад.
 Не осталось уже никого с августовского фото,
 где на лицах цыганских лучились весельем зрачки...
 Веет вечер над Кафой две тыщи десятого года -
 карусели приморской дрожат золотые жучки.

 Окликаю и По, и печальника-странника Грина,
 Александра - вослед Македонцу, Арапу вослед.
 Я ведь сам - иноходец Ивана и сын Константина,
 коих в Малом Стамбуле со мною как будто и нет,
 но которые живы и набраны чётким петитом
 в каждой строчке моей, в каждой рифме - один на один...
 Полнолуние - над Феодосией. Свет - над реликтом
 звероватого, в сетке столетий, холма Карантин.