Память

Память

…Они встретились. Боже мой!      
Через столько лет, когда, казалось, уже ничего из того и не было. Никогда. И вдруг… - Женя улыбнулась уголками губ, почти прошептала: - Встре-ти-лись!.. - Не верилось. Одновременно всё опять и опять выплывало из памяти.

…Вот она, тринадцатилетняя девочка, осторожно наблюдает за новеньким. Мальчишки гоняют по школьному полю футбольный мяч, девчонки – парами степенно бродят вокруг, время от времени пытаясь привлечь их внимание. Но тщетно! Уж если эти мальчишки разыгрались, то, конечно, им не до девчонок. Новенький также никакого внимания не обращал на них. Только Женя украдкой всё равно наблюдала за ним, находя, что он все-таки какой-то не такой, как остальные ребята.

Потом они познакомились. Его звали Павликом. И оказалось, что живут они на одной улице, а по дороге из школы они попутчики.

Павлик не был красивым и складным: белесые волосы его золотились на солнце, на носу темнели веснушки, широкие скулы делали лицо добродушным и, одновременно, каким-то гордоватым. Глаза – большущие, серые, внимательные, с нескрываемым интересом и доверчивостью смотрели на окружающее, так что казалось, обидь его кто – это было бы не менее как преступление против всего мира человеческого…

Павлик быстро сошелся с мальчишками (этому неприметно поспособствовала и классная руководительница, проникшаяся к нему сразу симпатией, вероятно, вследствие его отличных оценок в табеле успеваемости), постоянно гонял с ними в футбол, бегал на речку, которая протекала тут же, за школьным садом. И все же вскорости мальчишки стали как-то сторониться новенького. Или, наоборот, он сам отстранился от них. Было в нём нечто, отличавшее его от остальных. Позднее Женька поймет, что это отличие заключалось в более высоком уровне культуры развития, чем тот, привычный в их полусельской школе. Была в нем какая-то серьезность, если не строгость, сдержанность, уважительно-внимательное отношение к девочкам. Он был словно бы чуточку из иного мира, чем тот, в котором росли они, не привыкшие ни о чём задумываться всерьёз, почти сельские, простенькие ребятишки.

Теперь они часто ходили из школы вдвоем. Благо, дорога их была предлинной и они успевали обо всем наговориться, а то, случалось, даже намолчаться… С ним было интересно, приятно. Павлик был предупредителен и нередко тащил из её рук портфель: - Давай понесу… - Она, конечно, отказывалась, но самолюбию какой девочки не польстило бы это внимание…            

Правда, нередко по дороге домой с ним увязывался и Толька Анюшин, с которым уже не первый год она сидела за одной партой. Девчонки давно уже прожужжали Женьке уши, что Толька неравнодушен к ней, но для нее сей факт всегда оставался безразличным. Ну, бегает, ну, списывает, ну дразнится. Ну и что? Его насмешливость казалась ей всегда надменно-глуповатой, каким-то неискусным способом защиты от всех и каждого. И, сказать по правде, она недолюбливала его, хотя классная руководительница бессменно почему-то усаживала их за одну парту. Может, в надежде, что бойкая и находчивая Женька меньше других пострадает от его едкости и всегда сможет дать отпор?

Ну, так вот, этот самый Толька постоянно старался втереться в их пару, чтобы всю дорогу о чем- то болтать и портить им настроение. Но, к счастью, уже у первой развилки пути ему было в другую сторону, и они прощались, кивнув друг другу «пока» (при том Толька успевал еще и бросить на Павлика далеко не дружелюбный прощальный взгляд). Но все это казалось незначительной мелочью по сравнению с тем, как легко и светло становилось на душе у Женьки, когда исчезал этот самый обожатель.

С Павликом можно было говорить обо всём. Они понимали друг друга, рядом с ним Женьке всегда почему-то хотелось быть лучше, чище, добрее. Раньше она ничего подобного не замечала в себе. А теперь - что-то менялось в ней самой.

Нужно сказать, что встреча, знакомство, совместные прогулки из школы домой происходили весной. Заканчивался апрель, давно сошёл снег и на непрогретой еще солнцем земле уже асфальтовыми лентами блестели вытоптанные пешеходные тропинки. В воздухе носились весенние ароматные запахи - пахло теплом, солнцем, пробивающейся зеленью,  испарениями пробуждающейся земли, возможно, поэтому и настроение Женьки было в эту самую пору таким радостным, светлым и тоже солнечным.

А вскоре они сдали экзамены, к тому же, их класс оказался победителем в общешкольном соревновании и их наградили турпутевкой в Ленинград. Эта поездка помогла Женьке лучше понять новичка-мальчишку, который не реагируя ни на смешки Анюшина, ни на завистливые выдумки девчонок, продолжал уделять ей свое мальчишеское внимание.

Случилось так, что по дороге в великий Питер её укачало в автобусе от духоты ли, переутомления - из носа закапала кровь, так что все не на шутку всполошились. Ну, все - это, конечно, прежде всего классная руководительница, испугавшаяся возможного ЧП, которое могло помешать их экскурсии. Еще одним встревоженным в салоне был Павлик. Именно у него нашёлся носовой платок, которым утирала Женька свой расхлюпавшийся нос, именно он всю дорогу настороженно сидел на одном сиденье с ней, время от времени переспрашивая: - Ну как, лучше?

В его теплых, нежных глазах было видно искреннее беспокойство, лицо было строгим и задумчивым, как будто это не ей, а ему было худо. Женька держала у носа платок и мычала, что уже всё в порядке, где-то даже не понимая причин такого беспокойства о ней.

Поскольку дни пребывания их в северном городе оказались изнуряюще жаркими, Павлик ни на минуту не покидал Женьку. Неотступно следовал за ней на экскурсиях, вечером - бежал с ней в магазин, театр, просто побродить по городу, и это подружило их еще больше. Кажется, это очень понравилось их классной руководительнице. Как-то так получилось, что они были её любимчиками и скрыть этого она не умела. Она одобряла их дружбу и всячески поощряла ее.

Как же была права учительница,- думает теперь, через полтора десятка лет Женька. Никогда не умела она ценить чистого, искреннего, светлого чувства. Всё искала чего-то на обочинах, когда нужно было просто и прямо идти по дороге, и видеть то редкостное, но стоящее, что встречалось на этой дороге. Её все время тянуло куда-то в сторону, в поисках ложного, призрачного, непонятного. Так потом и была потеряна дружба с прекрасным человеком...

А тогда, тогда, помнится, летом, она уехала отдыхать в пионерский лагерь. Прощаясь, Павлик робко спросил: - Я напишу тебе, хорошо?

- Как хочешь, -  с деланным равнодушием ответила она. Или в самом деле ей тогда было всё равно? Да нет же, скорее, она вступила в какую-то игру. Она нравится, за ней ухаживают, ей делают добро, - а она воротит нос, будто прицениваясь, будто не довольствуясь, будто не прельщаясь...

Что это было? Детская, наивная, неумелая игра в гордость, или выпирала её извечная черта -  дерзить? Как бы там ни было, ничего путного из всего этого не могло получиться, как, впрочем, и не получилось...

Да, тогда он действительно написал ей письмо. Единственное. С неведомыми ей, непонятными словами «люблю тебя»... Что она смыслила в том? Конечно, по сердцу (да по сердцу ли? скорее, по самолюбию) разливалось нечто приятное, но за словами не стояло ничего, кроме самого Павлика - доброго, внимательного, преданного. Обычного и обыкновенного, не более... Нет, разве  можно так просто взять и написать «Я люблю тебя», если ты действительно любишь? А где загадки, тайны, туманность великих чувств?

Кажется, она так и не ответила на его письмо. О, унизить, заставить мучиться, терзаться, мечтать и думать о ней, - не это ли подспудно, не совсем осознанно двигало ею уже в тринадцать или четырнадцать лет?

Он не обиделся, или сделал вид. По возвращении её из лагеря был по-детски рад, весел, доверчив. Она придумывала новые терзания его душе. Вдруг объявила, что не желает с ним дружить. Так, ни с того ни с сего. С бухты-барахты. Вряд ли она  не нуждалась в общении, и тем более - с ним. Но что заставляло ломаться, привередничать, чуждаться?

В их отношения встрянул его друг, Женькин сосед Виктор, который был на пару лет постарше. Женька до сих пор помнит их разговор, когда Виктор серьезно и обстоятельно пытался доказать ей, что Павлик - тот мальчик, который заслуживает её внимания. Отнюдь. Она дерзила, смеялась, отказывалась от всяких знаков внимания.

Что это было с ней? Может быть, говорили гены? Может быть, эта непроницаемость в ней была от матери, всегда и во всем доверявшей только себе самой, под полным впечатлением своей редкой физической красоты? Как знать, только и теперь еще Женька помнит, как нагорело ей от матери и за этот даже безобидный разговор с соседом.

- Ты что это смеялась, хохотала, радовалась с ним? Как будто осчастливил тебя своим разговором. Посдержаннее надо быть, а то подумает, что ты уже и на шею вешаешься, - говорила черт знает что тогда её маман. За что обругала её, за что унизила - Женька и не поняла, но вывод для себя сделала сразу: надо не смеяться, не показывать радости, чувств.

...Да, когда к её дерзости и гусиной гордыне примешалось еще и это - что же получилось из нее? Еще более дерзкая, самоуверенная, бессердечная кукла... Хотя, впрочем, она сейчас вовсе несправедлива к себе: бессердечной она не была. Сердце у неё было, только мало подвластное ей самой. Чуть позже - она влюбится, и влюбится со всей отроческой пылкостью, самоотверженно, горячо, но в иного, «недоступного» мальчика.

А Павлик... Что она знала о нём? Что понимала в нём? По-прежнему они парой (плюс до перепутья Толик) ходили из школы, но разговоры их почти не клеились, и теперь они научились в основном молчать вдвоем. Что испытывал при этом он? Она - ничего, кроме неясной скуки. Он просил о дружбе - она отвечала: - Разве мы не дружны?..

Вот тогда-то и появилась у неё другая, своя, внутренняя жизнь. Тем самым прошедшим летом она впервые написала какие-то стихи. Разве теперь вспомнишь их? Что-то о мальчишках, чувствах. Помнится, там были и такие строчки:

Разве это был мальчишка,
Вернее, тот, что когда-то был?
Это был просто трусишка,
Который влюбленных разбил...

Да, в тринадцать лет она была уже личностью! Иначе возможно ли писать о любви? И с кем это он её разбил? Было как-то стыдновато вспоминать эти грёзы юных-юных лет, но Женька, конечно, помнила, что имелся в виду другой мальчик, к которому у неё был наплыв первых чувств в одиннадцать-двенадцать детских лет...  Да, впору запутаться в её юных «адюльтерах»...

Но самым печальным моментом их взаимоотношений стал присквернейший случай. Именно с л у ч а й, возможно, разделил их юность, да и не только юность - жизни - навсегда. Хотя было ли то случайностью?


Однажды, войдя на переменке в класс, она застала вдохновенную толпу одноклассников-мальчишек, сгрудившихся у одной из парт. Ничего не подозревая, она шла к своему месту. Вдруг кто-то шепнул о её появлении и все, как один, пацаны враз повернулись в её сторону. В глазах их бегали чертики, и она как будто о чём- то догадалась. Но вот на «авансцене» замаячил один из мальчишек (добрейший, как думала она до сих пор о нём), в руках которого был её блокнотик. Маленький такой, с записную книжицу. В нём-то и были записаны её самые первые горе-стихи,  в нём-то она все страницы изрисовала скуластым лицом мальчугана. Кажется, стиль её рисунков был гротескным, во всяком случае, точно - насмешливым. Видать, мальчишки уже вволю натешились над её блокнотом, но что странно, её совсем даже не задел их глуповатый, злорадненький смех. Нет. Она быстрым, лихорадочным взглядом искала лицо того, чьё имя упоминалось в блокноте.

Павлик сидел за своей партой. Его лицо было мало похожим на то, к какому она давно успела привыкнуть. Оно бугрилось или было бурым, в каких-то темных пятнах, какие бывают на боках пегой лошади. Глаз на неё он не поднял. А она... она от стыда и неловкости перед ним готова была провалиться сквозь землю, если б только это в отдельных случаях всё же происходило с людьми. Она бросилась к Иванову: - Отдай блокнот...

- Ну нет, мы еще не все прочитали, - пробасил тот и поднял руку с блокнотом вверх.

- Отдай, - тихо, почти беззвучно прошептала Женька, хотя самой ей показалось, что не шепчет и даже не просто говорит, но кричит она эти слова. Мальчишки притихли. Иванов почти испуганно озирнулся на стоящих рядом ребят, словно ожидая поддержки или смеха. Женька не сводила глаз с лица одноклассника и, протянув руку, тихо повторила: - Давай...

Иванов был в растерянности. По всему его виду было ясно, что он был пресчастлив, перелистав чужой блокнот, и очень огорчен, что не успел ознакомиться со всем, написанным и нарисованным там. И все-таки он сделал еще одну попытку покривляться: - А это кто? - раскрыл он одну из страниц, где совершенно бесталанно был намалёван лик ближайшего Женькиного товарища.

- Так ты отдашь? - пошла на Иванова Женька. -  Или я... - Она не знала, что сказать или сделать, чтобы «этот» перестал кривляться и гримасничать. Странное дело, ещё недавно симпатичный, в общем- то, ей парень вдруг показался исчадием ада, его гримаса напомнила виденную где-то карикатуру с рожками и козлиными копытцами. Она задохнулась от возмущения, класс молчал, выжидая. Неожиданно, в какую-то секунду рядом с Ивановым вырос Павлик.

- Ты не понял? - тоже очень тихо, подобно Женьке, сказал он Иванову, крепко стиснув его поднятую руку. Иванов сник, притих. Павлик взял из его руки блокнот, протянул Женьке. Та, схватив его, стремглав выскочила из класса. Где-то в туалете она быстро изорвала его в клочья, почти задыхаясь от стыда, стыда, стыда перед ним, Павликом... Нужно было идти на урок, а Женька всё сидела на подоконнике в туалете, с ужасом представляя, какие слова теперь нужно было сказать ему, чтобы понял, простил. Наконец, побрела в класс, опоздав на добрую половину урока.

После  звонка сама окликнула его: - Подожди меня, пойдём вместе. - Он складывал в папку книги, не глядя на неё. Не поднимая глаз, остановился у двери. Собрав свой портфель, она вместе с ним вышла из класса. Анюшин, в этот раз, к счастью, их не поджидал, и они вдвоем направились домой. Прошли уже половину пути, а никто не сказал ни слова. Женька чувствовала себя виноватой, и наконец решилась:

- Ты извини меня, я... - что сказать дальше, она так и не придумала. Павлик молчал. Наконец, попросил:

- Женя, верни мне, пожалуйста, то письмо...

И хотя с тех пор минул почти год, Женька, конечно, сразу сообразила, о каком письме шла речь. Потому что было оно одно-единственное, в летний лагерь.

- Хорошо, завтра принесу, - как-то очень скоро ответила она, хотя внутренне была подавлена этой просьбой. Письма-то было не жаль, она уже сразу сообразила, что перепишет с него себе «копию». Но это подтверждало её то самое впечатление, что за письмом не было его, Павлика, не было его действительных чувств. С этого и начался их дальнейший разговор.

- Сказать по правде, твоё письмо произвело на меня впечатление неискренности, - произнесла она. - Как-то ты серьезнее всех тех слов, написанных тогда. Мне показалось, что не ты, а кто-то другой придумал всё это за тебя и оно мне мало понравилось.

- Ты права, -  сказал Павлик, - написать его мне посоветовал Виктор, он и помогал...  сочинять...

- Если откровенно, лучше бы его не было вовсе. До него я серьезнее относилась к тебе. Это письмо, оно как-то повлияло на меня, дало повод может, возгордиться, может, насмешничать. Ты уж извини за всё, что получилось сегодня. И... вообще, это всё совсем не о тебе, - неожиданно для себя соврала Женька.

- Как же не обо мне, Женя, если там всё прямо и по имени... - В его словах было столько горечи, незнакомой ей, теплой какой-то, сожалеющей о ней же самой, что она чуть не расплакалась. А назавтра она вернула ему письмо, сняв с него ту самую «копию», которую потом где-то и потеряла.

Внешне их отношения вроде бы не изменились. Они по-прежнему вместе ходили в школу и домой. Иногда в кино, копать школьный сад или на спортивные соревнования. И все же внутренний разрыв произошел. И углублялся до тех пор, пока она, легкомысленная и впечатлительная, не влюбилась в совершенно другого, не похожего на Павлика, «броского» мальчика.  И Павлик был первым, кто угадал в ней эту любовь, и пытался предостеречь, как будто удержать от того омута, в который уходят «с головой». Не помогло. Ей была суждена своя дорога, а позднее - лавины всевозможных неудач. А он, добрый, рассудительный мальчик, был так далеко, навсегда...


И вот вчера, случайно, на этой союзной конференции они встретились. Она сразу узнала его, такого же белесого, веснушчатого, скуластого, с умными, спокойными, проницательными глазами... Того самого, ну, разве только не мальчика, а стройного, красивого мужчину, который неспешно с кем-то переговаривался, кивал, улыбался. Она же застыла на месте, будто вернулась в нечто нереальное, забытое, детское. У неё даже не успела появиться мысль подойти к нему, окликнуть, как вдруг он сам обернулся, скользнул по ней взглядом, торопливо извинившись, почти подбежал к ней: -  Женя? Женька?! - Если бы не официозность обстановки, он, наверное, схватил бы её на руки и закружил, так, кажется, обрадовался встрече.

- Женька, - повторила смущенно она, - я самая.

- Нет, я всегда почему-то знал, что мы с тобой встретимся, честное слово. Ты где сейчас? - Она назвала один из городков средней полосы. - А ты?

- Я в Карелии. Не бывала? Приезжай. Сразу приглашаю. Потом запишу адрес.

- Ты же, кажется, во флоте? - спросила она. - О тебе вообще никто ничего не знает из наших.

- Да, плаваем. Но об этом потом. Ты ведь до конца здесь?

- Увы, Павлуш. Мой поезд сегодня, в двадцать ноль- ноль. Командировка. А здесь я так, отметиться...

- Да ты что?  А отложить нельзя? На денёк?..

- Нет, и билет на руках, и дело неотложное.

- Ты всё так же, в журналистике?

- В ней самой...

- Слушай, но поговорить-то время найдется? Мне сейчас обязательно нужно встретиться с одним человеком, минут на десять, а потом - могу проводить.

- Спасибо. Узнаю тебя, предупредительного, обходительного, милого...

- Ничего себе! А на кого стишки-то сатирические пописывала, забыла?

- Э-э, да ты, Павел... злопамятен... -  Они засмеялись. - Но меня-то, дуру, хоть вспоминал иногда?

- Тебя - да, но не дуру. Дерзкую девчонку, с неиссякаемой инициативой каких угодно выдумок. Королеву из шестого, седьмого, восьмого классов. Разве такие забываются?

- Королеву без королевства, полководца без войска...  Да, славные были времена - детство, отрочество, юность... Куда все девалось? Ныне одна деловитость.

- Если в твоём деле ныть - так что же говорить другим, Женечка? Промышленникам, транспортникам, представь? Знаешь их условия? То-то. Да ладно, мы что-то совсем не о том, - улыбнулся он. - Ты подожди внизу, минут десять-пятнадцать, и потом свобода до самого поезда. Идёт?

- Конечно.

...Он проводил её, и кое-что рассказал из своей нелегкой, в общем-то, но счастливой жизни. В двух словах о жене, детях. Интересовался, а как устроила судьбу она? А как устроила её она? Как устраивают её самонадеянные, легкомысленные женщины? Никак. Одиночество, душевный дискомфорт, отчаянные надежды, тоска.

...Всё проходит на этом свете. И самое хорошее исчезает в никуда, и болезненное, переливаясь из одного состояния в другое, видоизменяясь, становится привычным и дорогим. И куда уйдёшь от самого себя? Кредо её тридцати годов - воспринимать жизнь такою, какова она есть... «У природы нет плохой погоды, всякая погода - благодать...» - разве сей шлягер не есть суть их времени?..
1975-80г.
В.Леф
(Опубликовано: «Эксперимент», №1(4) /2002, с.10)