Дерек Уолкот. Интервью Деннису Скотту

ДВА УОЛКОТА

(интервью с Деннисом Скоттом для "Кариббиан Квотерли", 1968)

СКОТТ: Дерек, вы в равной степени продуктивны и как поэт, и как драматург. Такая двусторонность вашего дарования должна по всей вероятности как-то влиять на его проявление в той и другой областях. Если бы вы не писали стихов, ваша драматургия, наверно, носила бы другой характер.
УОЛКОТ: Деннис, мне кажется, что отказ ради поэзии от всего остального, это было бы для меня слишком. А если говорить об игровой, исполнительской стороне (видите, само слово меня выдает: получается, что я пишу стихи потому, что работаю в театре), то ведь поэзия только выигрывает от драматической экспрессии. С другой стороны, мне как драматургу приходится остерегаться избытка лирики, красивостей, тяги к благозвучию. Когда написано, то это звучит хорошо, но сцена требует, чтобы я это вырезал. Зрители спрашивают иногда: вот вы пишете для сцены, а что вы потом будете делать как просто поэт? Все идет к тому, что в один прекрасный момент я стану поэтом, работающим для театра. Если так случится, я буду доволен.
СКОТТ: Хочу здесь задержаться. Я порой ощущал, что в ваших ранних пьесах, таких, как "Кристоф" или "Иона", поэзия берет верх, и
в конечном итоге получается не стихотворная драма, а драматическая поэма.
УОЛКОТ: Да.
СКОТТ: Как вы отнесетесь к такого рода обвинению?
УОЛКОТ: Я думаю, что пьеса как таковая - это и есть драматическая поэма. Если пьеса обладает конфигурацией, а я претендую на то, что мои пьесы этим обладают, то такая пьеса работает на манер стиха, и компоненты такого рода поэзии предметны: актер говорит свою роль, освещение, все остальное (не говоря уже о том, что такая драматургия открыто метафорична или открыто символична. Я говорю о своего рода функциональной связке). И даже технические вещи, как свет или реплики в сторону оператора (простите, все, что я говорю, относится и к кино) - это поэзия, поскольку воспринимаются как часть структуры, и это воздействует метрически, подобно стихотворному тексту. А уж если пишешь в стихах, то тем более.
СКОТТ: Грубо говоря, вы добиваетесь, чтобы вся вещь была метафорой, доводите до полноты.
УОЛКТ: Да, именно так.
СКОТТ: Давайте поговорим подробнее о вашей поэзии. Вы представляете себе, в каком направлении вы движетесь?
УОЛКОТ: Да, я думаю - и едва ли это болтовня или фантазия - что мои стихи становятся хуже, хуже именно потому, что мне самому все в них ясно, и это меня пугает, теперь, в мои 38 лет, мне хочется быть моложе, мне хочется писать стихи темные, сложные, путаные. И это для меня как поэта хорошо, что я так чувствую. Но по-человечески меня это пугает. Вы понимаете, что я говорю?
СКОТТ: Если хорошо для поэта, то и... Но разъясните, уточните, пожалуйста.
УОЛКОТ: Как человек я слишком уж становлюсь ясен. Например, такая вещь как счастье. Для современной поэзии это уже не тема. Домашняя жизнь, простые вещи... Но мы заболтались... Я сейчас в живописи увлечен Боннаром и другими близкими ему художниками. Я думаю, что эта ветвь постимпрессионизма значительна, потому что они чувствуют интимность объекта, и они на этом сконцентрированы. Вакьюэри ушел от сентиментальности. Как у Дега - стол с фруктами, купальщицы... А то, что происходит со мной... Мой текст становится слишком ясным, и меня это пугает. Он как ваза, или стакан воды или еще что-то в этом роде. Меня пугает эта ясность.
СКОТТ: Интересный комментарий. Уже Уолкота-живописца. А вы так же много сейчас занимаетесь живописью, как и раньше?
УОЛКОТ: Я много пишу картин.
СКОТТ: Соотношение один к одному?
УОЛКОТ: Да, так.
CКОТТ: А в кино вы себя не пробовали? Как я успел понять, вами движет тяга к зримому, и не просто зримому, но зримому отчетливо и в подробностях.
УОЛКОТТ: Да, когда я говорю "зримое", то я имею в виду не какой-то громоздкий объект. Важен сам процесс рассматривания и вглядывания, именно то, что успокаивает. Сейчас моя личная жизнь спокойна, и стихи у меня не из тех, которые куда-то вовлекают или доставляют страдание. У каждого человека бывают периоды, когда он чувствует себя несчастным, но можно сделаться профессионально несчастным, и вот этого я стараюсь избегать. У меня ведь такого нет?
СКОТТ: Вот вы говорили о ясности...
УОЛКОТ: Когда я говорю о ясности, то я не имею в виду, что все так головокружительно хорошо.
СКОТТ: Я понимаю. Эдди Братуэйт, другой поэт, однажды сказал, что вы поэт-гуманист, и что это иное качество, нежели народность. Ведь, пожалуй, это так.
Как вы относитесь к подобному утверждению?
УОЛКОТ: Мне не слишком по душе такое разделение. В конце концов, это частное суждение, и оно говорит только о том, что у нас с Эдди разные корни и разные предпосылки к творчеству. Тут нет полной правды. Может быть, Эдди смотрит с позиций стиля. Можно ведь говорить о разделении и в узком, и в широком смысле, тут может быть и политическая подоплека, и мало ли что. Я не имею в виду степень приближения. Степень приближения - это когда, например,
такой-то выступает как работник, нанятый подстригать траву у тебя на лужайке. И мне и Братуэйту случалось нанимать людей себе в помощь, поэтому я беру такую параллель. Пока он был работник у кого-то, он был народ, а когда ты ему заплатил, он уже не народ. Это все социология, и мне это не интересно.
СКОТТ: А если это больше, чем социология? Вы вот говорили, что роль регионального поэта на мировой сцене второстепенна.
УОЛКОТ: Нет, все не так. Я думаю, что один из самых прекрасных в мире поэтов, может быть, не поэт мирового значения, но который оказал самое утонченное влияние на едва ли не каждого нашего современника, я говорю о Томасе Гарди, и вот, если вы взглянете на силу, плотность и в то же время уединенность его поэзии в сравнении с громогласными лозунгами других поэтов... Величие Гарди как поэта яснее с каждым годом осознается, может быть, потому, что такой наступил век - век прозы. Содержание поэзии Гарди обладает такой силой воздействия, что со всей непреложностью понимаешь, что поэтам надо учиться у романистов. А мне выпала радостная возможность учиться у прозы не зарубежной, а нашей, вест-индской.
СКОТТ: Вот еще о чем я хотел бы спросить. Сейчас у художников большая тяга к общению, чем это было прежде. И в то же время я не уверен, что компанейство ведет к подлинной сплоченности.
УОЛКОТ: Да, об этом очень хорошо написал как раз Эдди Братуэйт в стихотворении "Право на проход", завершающей части его книги "Пыль". Там потрясающая картина времени. Вообще это восхитительная вещь.
СКОТТ: Да, там удивительный ритм!
УОЛКОТ: Получаешь наслаждение от каждой строки. Только от Ламминга у меня было такое впечатление. Еще впоследствии от Роджера Мейса, когда вышел его роман "Человек-брат". Некоторых своих вещей я ни за что бы не написал, если бы ненаблюдал за тем, с какой плотностью укладывают слова в языке наши прозаики. Я по-прежнему так же привержен нашей прозе, как и в молодости.
СКОТТ: А вест-индские поэты? Они на вас как-то повлияли?
УОЛКОТ: Нет. Я думаю, что нет.
СКОТТ: Можете объяснить, почему?
УОЛКОТ: Есть стихи, в которых звукопись впечатляет... Но вообще выходит масса очень-очень слабых стихов. Вы не согласны? Мне кажется, у нас слабая поэзия.
СКОТТ: Почему?
УОЛКОТ: Мне кажется, они не подходят к языку как к конструкции, структуре. А романисты - да. Я имею в виду Ламминга, Найпола, Хирна и даже... Никаких даже, есть прозаики гораздо моложе меня, которые умеют это делать. Михаэль Энтони, например. У него потрясающее чувство структуры. Его композиция просто приводит меня в восторг. А наши поэты совсем об этом не заботятся. Наш ландшафт, наша боль - и все тут.
СКОТТ: Интересно слышать это от вас, поэта, которого считают очень зависимым от ландшафта.
УОЛКОТ: Я не завишу от ландшафта. Разве можно отделить друг от друга произрастание и почву? Как бы поточнее это объяснить... Вест-индские поэты смотрят поверх ствола - на цветы. А ствола они не хотят видеть. Вот это разновидность пуансеттии, это кротон, а как невзрачна, уродлива древесная кора, они этого не знают, не видят. А ведь это результат воздействия внешних сил.
СКОТТ: То есть избирательность ведет к поверхностным суждениям?
УОЛКОТ: В их языке, скажем, маргаритку можно заменить. Вместо маргаритки взять ту же пуансеттию. Вот ствол или стебель, а цветы можно пришить любые - на живую нитку. Я вот это имею в виду. Конечно не все молодые поголовно... Уэйн Браун - нет, вы - нет.Но большинство - да. Но я думаю, это исправится, потому что наша проза несет в себе начала большой поэзии. Возьмите Уилсона Харриса, Найпола, какой у них язык...
СКОТТ: Или Ламминг.
УОЛКОТ: Да, все они.
СКОТТ: Еще один существенный фактор может провоцировать споры. По крайней мере, в Вест-Индии. Это, конечно, старая проблема личности. Как вы к этой проблеме подходите в поэзии, где ее - простите слово - надо выискивать, эту личность?
УОЛКОТ: Вопрос на засыпку... Вы сами поэт и знаете, что мы можем разрешать себе и не разрешать быть личностями. Если вы приходите домой пьяный, вы разрешаете себе быть личностью? Вы понимате, о чем я?
СКОТТ: Да.
УОЛКОТ: У всех по-разному, но для меня поэзия - дело интимное и домашнее. Это становится нужно именно потому, что мир крошится. И вообще-то некто Уолкот с его поисками подлинной Вест-Индии и столькими-то годами за спиной - кому он интересен! Человеку, который слишком озабочен проблемами собственной личности, опасно предлагать дружбу. Обычно это неважные друзья. Их мало будет интересовать ваши характтер, душа, они будут требовать, чтобы вы развивали ваш стиль в угодном им направлении.
СКОТТ: Я разделяю вашу точку зрения. Но давайте рассмотрим этот вопрос по результатам ваших свершений. Вышли две книги, две книги стихов, и после этого неизбежно возникает некий публичный имидж. Возникло впечатление от Уолкота.
УОЛКОТ: Я так не думаю. Я этого не чувствую. Я тот же самый, что и был. И следующее поколение, или два поколения, будут говорить обо мне как о том, кто расчистил землю, чтобы им легче было сажать. А если кто-то пожалает меня обозвать - если это произойдет, то для поэзии будет только плюс - мухлевателем, предположив, что я не подлинный, что я ношу маску, тогда... Я имею, в частности, в виду то, что у меня очень много стихов про Робинзона Крузо, и это весьма удобная маска, но ведь и каждый прячет лицо под какой-нибудь маской. Иной раз, стоит мне уехать хотя бы на Ямайку, и, вернувшись, не узнаешь ни своей страны, ни себя, каким ты смотришь со страниц. Одним словом, я не знаю, кто я такой.
СКОТТ: Вы ведь говорили, что маска - это неизбежность.
УОЛКОТ: Йейтс это сказал раньше меня. Боюсь ошибиться, но, кажется, он сказал так: "Попросите человека надеть маску, и тогда вы услышите от него правду".
СКОТТ: Но поэзия - его, ваша, любая - это и есть маска.
УОЛКОТ: Однако прежняя маска мне уже не подходит. Когда-то эта идея Робинзона сильно увлекала меня, и стихи остались, лучшие из них я помню даже и люблю, но сама эта идея мне уже не интересна. Я в последний раз пишу о РОбинзоне, потому что теперь меня больше интересует, как пройдет утреннее застолье, что моя жена будет говорить моим детям. Теперь меня это пленяет.
СКОТТ: Я все время пытаюсь угадать, что вы сейчас читаете.
УОЛКОТ: Читаешь обычно то, что объясняет, поддерживает, оправдывает твои собственные чувства. Обычно ведь подкрепляешь свои суждения об эстетике цитатами . Вот что сказал Пастернак, вот что сказал Неруда. Пока я остаюсь вест-индским поэтом, я остаюсь явным имитатором. Скорее всего я и останусь имитататором.
СКОТТ: Но все же вот теперь что вы читаете? Из англоязычных поэтов кого вы читаете для удовольствия?
УОЛКОТ: Я не читатю для удовольствия. Я читаю ради того, чтобы масштабы прочитанного приводили меня в ужас. И поэты, которые пугают меня своим величием,
крупностью, силой воображения - это Пастернак, Неруда, многие латиноамериканские поэты, Лоуэлл, из англичан современных мало кто - Тед Хьюз, пожалуй. Сейчас мало поэзии в Великобритании.

(Перевод мой - А.Ш.)