Варенька

НЕЛЬЗЯ  ЛЮБИТЬ  ВПОЛСИЛЫ  ИЛИ  НАПОЛОВИНУ.
 

  В  А  Р  Е  Н  Ь  К  А.

        БЫВАЮТ  ЛИ  ЛЮДИ  БЕЗ  ДЕТСТВА?   НАВЕРНОЕ,  В  ЖИЗНИ  ВСЯКОЕ  БЫВАЕТ,  НО  МОЛОДЫМИ,  ВСЕ  БЫВАЮТ,  БЕЗ  СОМНЕНИЯ.  ИМ  ПРИСУЩИ  ТЕ  ЖЕ  ЧУВСТВА,  ТЕ  ЖЕ  ОЧУЩЕНИЯ  -  ТА ЖЕ  НЕОБУЗДАННОСТЬ  И  АЗАРТ,  РОБОСТЬ  И  ГЕРОЙСТВО,  УПРЯМСТВО  И  ЗЛОСТЬ,  НЕУРАВНОВЕШЕННОСТЬ  И  ЗАЗНАЙСТВО,  СТРАХ  И  ОБИДА…  ЛЮБОВЬ  И  ПРЕДАННОСТЬ  -  НА  ТО  ОНИ  И  ЛЮДИ.
       Когда  отец  Алешки  уходил  на  войну,  парнишке   было  пять  лет. Владимир  Филиппович,  по  натуре  своей,  был  спокойным,  деловым – как  сейчас  говорят,  по   хорошему  -     упертым  человеком,  может  несколько  замкнутым  и  даже  застенчивым.
В  самом  начале  войны  он  получил  отсрочку -  бронь  и  сколько  не  просился,  добровольцем   на  фронт  его  не  брали.  Мучаясь  этой  обособленностью  и  оправдывая  свое  присутствие  в  тылу,  Плеханов  днями  и  ночами  пропадал  в  поле,  выполняя  почти  все  сельскохозяйственные  работы.  И  вот  теперь,  получив  повестку,  он  с  облегчением  вздохнул,  смело,  посмотрев  в  глаза  измученных  вдов  и  сирот.  Он  был  счастлив  еще  и  потому,  что  боялся  разговоров  пришедших  в  скором  будущем  с  войны  мужиков.  Их  бабы  и  так  постоянно  кололи  глаза,  даже  не  словами,  хотя  было  и  такое,  а  своим  присутствием – взглядами  то  ждущими  и  зовущими – то  ненавидящими  и  испепеляющими.  Чем  докажешь  погибшим  в  сражениях,  калекам  как  скажешь,  что  здесь,  в  тылу  они  от  голода  пухли  и  родных  хоронили  и  сами   победой,  нежели  хоронить  крошечных  детей  умирающих  на  твоих  руках.  Что  скажешь  орденоносцу – фронтовику,  когда  тот,  захмелев,  от  выпитого  с  дороги  вина,  скажет: »Ты,  не  обижайся,  Вовка,  мы  ведь  там  кровь  проливали,  а  ты  в  это  время,  за  юбки  наших  баб  держался.»  Стоит  ли  такому  еще  что – то  доказывать,  ведь  кроме  как  оправдания  эти  слова  звучать  не  будут.             
         Истиной  причиной  столь  быстрого  и  неожиданного  вручения  повестки  было,  конечно  не  катастрофическое  положение  на  фронте.  Шел  последний  год  войны.  Миновала  оборона  Москвы  и  Сталинградская  битва,  отгремели  бои  на  курской  дуге.  Враг,  ожесточенно  сопротивляясь,  катился  к  своей  бесславной  кончине.  С  другой  стороны,  и  здесь,  у  себя  в  совхозе,  Владимир  тоже  был  не  менее  нужен,  даже,  если  не  более,  ведь  техника  износилась  окончательно  и  попади  она  в  неопытные  руки  пользы  хозяйству  не  принесет.  Может,  сам  он  стал  менее  исполнителен,  не  столь  беспокоен  и  делал  работу  спустя  рукава.  Так  это  тоже  исключено – не  так  давно,   он  получил  известие,  что  за  самоотверженный  труд  его  награждают  отрезом  на  костюм,  правда,  премия   эта  исчезла,  однако,  совсем  на  днях,  он  услышал,  что  виновников  нашли  и  они  понесут  суровое  наказание.  Плеханов  был  вообще  против  всяких  поощрений  -  разве  есть  награда  больше,  чем  честно  трудиться  на  своей  земле,  помогая  бить  ненавистных  фашистов.
         По  прибытию  в  город,  Владимир  Филиппович  поспешил  по  адресу  указанному  в  повестке.  Задумавшись,  он  уперся  в  железные  ворота  с  пятиконечными  звездами  по  середине.  Здание  было  мрачное,  серое – с  часовым  у  центрального  входа.  Как  тюрьма,  подумалось  новобранцу  и    приподнятое   настроение,  в  котором   он  пребывал,  в  последнее  время,  неожиданно  пропало.
           Поднимаясь  по  гулким  ступеням,  Плеханов  думал  о  доме – о  самых  дорогих  и  близких  людях.  Семилетний  сын  лежит  тут,  больнице – наелся  каких  то  водорослей,  еле  откачали.  Что  поделаешь,  всякую  бяку  едят,  лишь  бы  животы  набить.  Ладно,  все  обошлось,  а  то,  как  бы  жить  стали.   В  прошлую  зиму  и  так  несчастье  случилось - дочурка  умерла – слабенькая  была.  А  с  женой  бы  как,  у  нее  до  сих  пор  без  слез  не  одной  ночи  не  проходит – тяжело  ей,  тут  вот  я  уезжаю…  и  чего  она  так  ревела,  не  насмерть  ведь  еду…воевать  то  осталось -  не  успею  приехать  и  назад  возвращаться  - не  навоююсь  даже… 
          Встретил  его  молодой  человек  в  погонах  старшего  лейтенанта.  Говорил  он  не  естественно  громко,  отрывисто,  не  глядя  на  собеседника – будто  в  пустоту.  Взгляд  выпуклых  глаз,  казалось,  не  останавливается  не  на  одном  из  предметов.  За  стеной  назойливо  стучала  пишущая  машинка.
 - Плеханов  Владимир  Филиппович – представился  приезжий.  И  вдруг,  на  мгновение  вспомнил,  как  также,  перед  войной,  стоял  в  кабинете  секретаря  райкома  партии,  как  тот,  встав  из-за  стола,  подошел,  подал  руку  и,  вручая  партийный  билет,  тихо  сказал: « Поздравляю,  в  тяжелое  время  живем,  товарищ,  в  Европе  фашист  свирепствует,  не  ровен  час  к  нам  сунется… побольше  бы  нам  таких  как  вы,  тогда  никакой  враг  не  страшен.  Но  сколько  гадов  еще  по  нашей  земле  ходит,  вот  прикончим  последних –  как  жить  то  хорошо  станет.               
        Плеханов  очнулся  от  окрика,  лейтенант  кричал  что  то,  махал  руками,  но  истерика  эта  была  показной –  знай,  мол,  наших,  не  зря  штаны  просиживаем:  «Что  размечтался,  не  слышишь,  о  чем  спрашиваю?» 
      - Да,  вот,  о  жатве  думаю,  как  они  там  без  меня…- слукавил  Владимир
      - Ты  еще  свое  возьмешь,  для  нас  главное  сейчас  Родине  помочь… а  ты  уважаемый,  не  о  том  думаешь,  не  по  большевицки… ты  передовиком – то  на  фронте  стань,  а  то – передовик,  передовик…
       - А  разве  это  плохо?  Поэтому  я  и  отсрочку  получил …
       - Да,  но  не  ради  получения  подачек  от  государства.  Слышал,  Матвей  Васильевич,  из  Петровки,  тысячу  рублей  для  Армии  не  пожалел,  а  ты  сам  нашей  родине  в  рот  заглядываешь,  не  годится…
       Плеханов  тяжело  вздохнул,  плечи  его  опустились,  взгляд  совсем  погас:  «Не  чем  мне  делиться,  товарищ  начальник,  у  меня  дочка  от  голода  умерла,  годик  ей  был…  не  мути  душу,  гражданин  хороший,  говори – зачем  вызвал?»
        -А  ты,  будто  не  знаешь, - глаза  старшего  лейтенанта  быстро  скользнули  по  лицу  Владимира,  он  еще  больше  вытянулся,  посуровел, - на  фронт,  пожалуйте,  а  мы  уж  тут,  как  ни  будь,  сами,  без  вас,  тылы  вытянем.  Он  наклонился,  взял  со  стола  бумажку,  вновь  стрельнул  глазами  и  уже  безразлично  сказал:  «Подойди,  распишись  вот  здесь». 
        Плеханов  неуверенно  подошел,  с  трудом,  он  совершенно  забыл  букву  л,  вывел  свою  фамилию,  аккуратно  свернув  листочек,  положил  его  во  внутренний  карман  и  в  нерешительности  спросил: «Куда  мне  сейчас?»
        - А  теперь,  на  передовую,  заниматься  мужским  делом.  Вопросы  есть?
        -  Мне  бы  с  сыном  повидаться,  в  больнице  он  тут,  большой  уж  он  у  меня,  обижаться  будет,  если  не  зайду
        -Ну,  а  коли  большой,  поймет – война  ждать  не  будет  и  вообще  ни  к  чему  эти  телячьи  нежности,  на  великое  дело  идешь!      
        --------------------

           Через  двенадцать  часов,  поезд  мчал  рядового  Плеханова  по  ночной  равнине  на  запад.  Казалось,  закончилась  еще  одна  полоса  в  жизни,  принесшая  столько  потерь  и  тревог.  А  сколько  их  еще  впереди…  Алешку  жалко,  лихой  парень  растет.
Приедет  из  больницы,  большим  помощником  матери  будет – за  мужика  остался.  Как-  то,  чуть  не  утонул,  маленький  еще  был,  годов  трех,  с  мостков  упал,  еле  откачали – теперь  вот,  этой  гадости  наелся.  И  как  ругать  его – голодуха,   то  в  огороде  пасутся,  то  в  лесу.  Ладно,  лето,  а  зимой  совсем  худо,  тощают  ребятишки.  Давненько,  помнится,  цыганка  матери  гадала: « от  воды  его,  сердешного,  берегите,  вода  его  к  себе  зовет…»  А  ну  ее,  брехня  все  это,  услышала  от  кого  ни  будь,  что  он  у  нас  чуть  не  утоп,  вот  и  пудрит  мозги… .  А  дочка,  Валентина,  сколько  лет  мы  ждали  ее…  на  мать  была  похожа.  А  я  и  видел  то  ее  только  сонную,  утром  уходишь,  еще  спит,  вечером  возвращяешься,  уже  спит,  и  умерла – будто  уснула.
        Так  думал  Владимир  под  монотонный  перестук  вагонных  колес  военного  эшелона,  глядя  в  темноту.   И  чего  он  меня  к  сыну  не  отпустил,  ведь,  почитай,  часов  восемь  в  казарме  держали,  все  бока  отлежал.  Строгость  то,  она  тоже  к  месту  должна  быть,  да  с  умом,  а  так  что,  ведь  на  фронт  еду,  на  смерть  может,  а  он – сентиментальность,  слово  то,  какое – язык  сломаешь.  Что  я  сбежал  бы, коль  мне  самому  невтерпеж,  этому  фрицу -  поганому,  в  глаза  поглядеть,  да  плюнуть  в  них  -  куда  шли  окаянные,  разве  можно  одолеть  русского  человека  на  его  родной  земле,  да  он  зубами  за  нее  держаться  будет,  умрет,  но  не  отдаст…
  - Эй,  земляк,  не  спится  что  ли? - послышалось  из  темноты -  чего  ворочаешься,  я  вот  тоже  не  сплю,  о  жене  думаю,  бездетная  она
у  меня…  как  бы,  на  сторону  не  пошла…  пусть  попробует,  у  меня  там,  догляд  имеется,  сразу  к  едрене  фене,  тут,  разговор - короткий…  .
     Плеханов   поглядел  в  темноту,  ни  чего  не  сказал,  про  себя  подумав – всякому  свое,  у  кого  что  болит,  тот  о  том  и  говорит.  Он  снова  окунулся  в  раздумья.  Любил  он,  свою  Варюшу,  и  красавица  она  и  хохотунья.  Хоть  об этом  он  никогда  и  не  говорил,  как  то,  не  принято  об  этом  разглашаться,  любовь,  она  в  душе,  а  не  на  словах,  сказать  много  чего  можно.  Да,  любил  он  ее  и  тихо  ревновал,  нет,  не  такой  мужик  ей  нужен,  не  для  меня  она.  Бывало,  пошутит  или  скажет  с  укоризной: «Ну,  чего  ты,  Вова,  поел  молчишь,  и,  не  поел,  молчишь,  скажи - что  ни  будь -  для  души?»  А  он  и  сказать  ни  чего  не  мог,  просто  молча  любовался  ее  черной   косой,  открытыми  озорными  чистыми  глазами,  белозубой  улыбкой,  нежным  голосом…  .  А  теперь,  вот  как  ее  подвело,  сама  не  своя  ходит,  как  в  воду  опущенная.  Ах,  война,  что  с  людьми  делает – больно  смотреть,  будто  заледенели  все.
   -  Я,  вот  что  говорю – вновь  послышалось  сверху – войне  то,  конец  скоро,  гонят  фашиста,  только  пух  летит,  как  думаешь?
   - Пожалуй – отозвался,  наконец  Плеханов, – ты,  земляк,  с  какого  района  будешь,  я,  будто  видел  тебя,  раньше? 
   -  С  Лебяжьевского,  и  мне  твое  лицо знакомо,  я  только  увидел  тебя,  сразу  подумал,   свой  человек.  Ты,  случаем,  перед  войной  на  слете  передовиков  не  бывал?
   -  Как  же,  посчастливилось, …  разве  думали  тогда,  что  такая  аказия  случится.  Будто  бы  договор  с  фашистами  был…  не  по-мужитски,   Гитлер  поступил,  слово  то,  держать  надо.  Да,  если  бы  не  война,  как  жили  бы  теперь…  Поразмыслив  чуток,  Владимир  продолжил, -  чего  было  не  жить - молоко,  мясо,  хлеб – пожалуйста,  хоть  завались.  Тогда  скажи,  что  где - то  лучше  живется,  не  поверил  бы.
      Долгое,  тяжелое  молчание,  нарушил  новый  знакомый  -  Меня  Степаном  зовут,  по  отцу  Михайловичем…    не  думай  ты,  про  все  про  это,  нам  бы  теперь  в  живых  остаться,  не  дело,  на  чужой  помирать,  свою,  слава  богу,  наши  деды,    отцы,  братья  отстояли…
        - А  вот  по  мне,  за  правое  дело,  голову  сложить  ни  где  не  прискорбно – кто,  если  не  я,  а  может  быть,  у  кого – то,  дома,  семеро  по  лавкам,  как  им?…  Вот,  только,   был  бы,  прок,    в  смерти  нашей – если  она  хоть  на  один  шаг  нашу  победу  приблизит,  значит  не  зря,  кровь  проливали.
        - Большой  ценой,  мил  человек,  победить  хочешь,  если  за  каждый  шаг  чужой  земли  жизнью  наших  солдат  рассчитываться.  И  вообще,  отчаянный  ты  дружочек,  не  знаю,  как  звать  величать  тебя,  а  я  вот,  жить  хочу,  боюсь  смерти.
       - Владимир  я, …  кто  ее  не  боится,  одни  дураки -  ну,  а  если  иначе  нельзя,  если  за  тобой,  нет,  не  страна,  не  целый  мир,  а  твоя  деревня,  твой  дом,  твоя  семья,  если  ты  один  на  один  со  своей  совестью,  тогда  как?  Или,  скажем,  геройство  совершил  и  погиб,  а  смалодушничал,  слукавил  в  живых  остался  и  подлость  твою  никто  не  заметил,  как  бы  ты,  Степан,  а?          
          Голос  Плеханова  сорвался,  осип -  глаза  посуровели,  были  в  них  решительность
и   твердость -  и  не  знал  Владимир,  что  очень  скоро,  такой  выбор  нужно  будет  делать  ему  самому.  Пассажир  на  полке  завозился,  засопел  и  зло  сказал: « А  ну  тебя,  нет  у  меня  нужды  за  иностранца  голову  класть,  много  их,  а  я  один…
       - Ну,  земляк,  ты  даешь,  слушай,  а  ты  случайно,  не  в  партии?
       - Не  довелось  мне, - крякнув  не  то  с  досады,  не  то  от  вопроса  который  ранил  его  самолюбие,  продолжил, -  а  ты,  видать,  партейный –  идейный  шибко?
       - Да,  я  член  ВКП б  с  1938 года,  а  тебе  там  и  делать  нечего,  душа  у  тебя  не  чистая,  тля  в  ней  поселилась  и  все  доброе  и  чистое,  что  в  человека  с  рождения  заложено,  съела – один  страх  остался,  страх  за  свою  шкуру.
        - Ладно,  время  покажет.  Ты  скажи,  мил  человек,  что  ты  нашел  в  партии  этой,  или  она,  кормит  поит  тебя,  а  может,  пощадит,  если  что?
 Повернувшись  на  спину,  после  некоторого  молчания,  как  бы  в  раздумье,  ответил: «Нет,  не  поит  и  не  кормит  и  не  пощадит,  разве  только  строже  спросит, - Владимир  замолчал,  потом  окрепшим  голосом,  четко,  с  растоновкой,  продолжил, - я,  маленькая  частица,  той,  огромной  армии  большевиков,  которая  на  своих  плечах,  вместе  с  народом  несет  людям  всего  мира  счастье  и  свободу.  Куда,  мы  без  партии -  ты  бы,  в  одну  сторону,  я  в  другую,  а  так,  все  мы,  в  одной  упряжке,  правда,  ты,  не  в  ту  сторону  тянешь,  значит,  хорошего  кнута  не  видел,  не  била  тебя  жизнь…  Дом,  поди,  полная  чаша?
          - А  што,  не  бедствуем,  милостыню  не  просим,  потому,  на  колхозной  работе,  я и    пуп  надрываю.  Сейчас,  правда,  хуже  не  куда,  контроль,  проверки –  врагов  страны  ищут, -  в  его  словах  чувствовалась  скрытая  неприязнь,  даже  злоба, - помню,  отец  говорил: « Кто  раньше  босяками  были,  а  те,  кому  работать  лень,  бывало  зимой,  занесет  такого  бедолагу  снегом,  а  он,  и  пальцем  не  пошевелит,  чтобы  освободиться – люди  придут -  откопают.  Они,  и  в  колхоз,  первыми  пошли – авось,  им  там  манна – небесная  в  рот  повалится.  А  крепкий  мужик -  умный,  да  работящий – он  и  раньше,               
портки  не  поддерживал,  и,  сейчас,  если  с  умом,  концы  с  концами  сводит». 
         С  нарастающей  глухой  тоской,  слушал  Владимир  исповедь  этого  хваткого,  крепенького  мужичка.  Его  родители,  в  прошлом,  тоже  жили  в  достатке,  с  сумой,  по  миру  не  ходили,  а  пришла  советская  власть,  приняли  ее  безоговорочно,  потому  что  видели – народная  она,  для  всех.  Помнит,  десятилетний  Вовка,  как  зимним  декабрьским  утром,  в  двадцатые  годы,  привезли  неживого  отца,  а  с  ним,  еще  восьмерых  земляков,  погибших  в  бою  с  бандой  Мишки – черта,  как  он,  в  страхе  и  в  бессилии,  долго  плакал,  забившись  в  угол  холодного  сарая,  а  перед  глазами  стояло,  белое,  как  мел,  не  живое  лицо  тятьки.
            Похоронили  их  в  братской  могиле.  А  на  обелиске,  уже  позже,  появилась  лаконичная  и  так  много  говорящая  надпись – погибли  за  Советскую  власть.
             От  этих  раздумий,  ему  стало  совсем  грустно,  не  было  сил  не  говорить,  не  спорить.  Черта отчуждения,  возникшая  при  диалоге,  становилась  все  более  глубокой  и  непреодолимой.  Почему  люди,  живущие  в  одной  стране,  говорящие  на  одном  языке,  воспитанные   одним  обществом – по  разному  оценивают,  казалось бы  прописные  понятия – долг,  честь,  совесть,  любовь  к  Родине  -  смысл  жизни.  А  может  так  и должно  быть?   
           - Ладно,  Степан,  не  время  грешить  нам, - уже  безразлично,  даже  как  то  примирительно,  сказал  Владимир, - война  нас  рассудит.
*************

           На  станции,  Плеханов  вышел  из  вагона,  и  сразу  окунулся  в  привокзальную кутерьму -  с  нищими - попрошайками  на  перроне  и  инвалидами  в  боевых  наградах.  Мелкий,  холодный,  моросящий  дождичек,  вскоре  совсем  остудил  его  разгореченное  лицо  и  немного  успокоил.  Приземистое,  невзрачное  здание  вокзала  выглядело  черным,  расплывчатым – старым,  в  окнах  его  чуть  проглядывался  желтовато – белый  свет.  Около  соседнего  вагона  слышался  тихий  плач  женщины  и  еле  различимый  говор: « Береги  себя,  сынок,  вдруг,  что  с  тобой,  не  выдержать  мне – кровинушка  моя,  ангелочек  христовый…»    Вслед  ей,  также  тихо,  дрожащим,  неокрепшим  голосом,  чуть  с  хрипотцой,  говорил  совсем  еще  молодой  парнишка: « Ну,  ладно  мама,  что  я  хуже  других…  я  вернусь,  жди… »
       Неожиданный  гудок  паровоза  заставил  вздрогнуть,  состав  дернуло  и  он,  медленно  тронулся.  Владимир  вскочил  на  подножку,  услышав, тоскливое, со  стоном: «Сереженька,  сыно – о – о – чек!»  Тугая,  теплая  волна  подступила  к  горлу,  мешала  дышать,  застилала  глаза.  Он  вспомнил,  как  его  мама,  перед  тем  как  покинуть  этот  мир,  за  несколько  мгновений  до  того, как  навечно  закрылись  ее  потускневшие,  страдающие  и  беспомощные  глаза,  говорила: « Сы – но – чек,  мой…»
      В  1921 - неурожайном,  гиблом   году,  осенью,  за  сбор  колосков  с  поля,  ее  посадили  в  тюрьму.  Через  два  года  она  вернулась,  почерневшая,  худая – словно  застывшая.  Иногда,  дрожащими  руками,  она  брала  руки  Владимира  в  свои,  и  молча,  гладила  их.  Пальцы  у  нее  всегда  были  холодными,  тонкими – почти  прозрачными.
Постепенно,  щеки  ее  розовели,  синие  губы  становились  бледно – пунцовыми,  глаза  оживали: « Вовочка,  сыночек  мой  родимый.» - шептала  она.  Но,  новый  приступ  удушья,  опять  преображал  лицо,  на  шее  вздувались  тугие  вены,  дыхание  делалось  прерывистым,  еще  более  хриплым,  расширенные  зрачки  становились  невидящими,  мутными.  Мать  судорожно  хватала  воздух  воспаленным,  запекшимся  ртом,  затем  медленно  затихала,  вздрагивая  в  полусне.
        После  смерти  матери,  Володька  снова  стал  жить  у  тетки  -  женщины  властной  и  суровой.  Была  она  одинокой,  и  казалось,  была  зла  на  весь  белый  свет.  Мужики,  вообще  обходили  ее  стороной,  опасаясь,  что  она  обязательно  напомнит  им  о  их  земных  слабостях.  Тетя  Фрося  была  совершенно    не  похожа  на  свою  младшую  сестру  Марию – была  полной,  крикливой,  с  большой  бородавкой  на  подбородке,  обросшей  волосами.  Рос  ее  племянник  медленно,  как  говорят – истуга,  и,  глядя  на  него,  тетка  сокрушалась: « И  в  кого  ты  такой,  старее  поповой  собаки,  а  от  вершка  два  горшка – не  сено  с  тобой  косить,  не  зароды  метать…»
       Вовка,  и  так,  по – отцовски,  был  мальчишкой  замкнутым – не  разговорчивым,  а  теперь,  замкнулся  совсем.  Смотрел  на  всех  исподлобья,  словно  волчонок,  пряча  глаза,    но  где – то,  в  глубине  их,  проглядывалась  бескрайняя  нежность  и  доброта.  По  вечерам,  уткнувшись  в  грубую  подушку,  видать  дневные  обиды  и  тоска  по  матери  брали  свое,  он  безудержно  плакал,  и  беспокойно  засыпал.  Снилась  ему  мать,
женщина,  тоже  рослая,  крепкая – горячая  в  работе,  веселая  на  гуляньях.  Она  виделась  ему  воздушной,  смеющейся  в  белом  платье,  среди  ромашкового  луга.  Потом,  он  еще  видел  себя,  всегда  беспомощного,  слабого,  одинокого.  Часто  за  ним  гнались  собаки,  а  он,  как  не  старался,  бежал  медленно – ноги  подкашивались,  были  будто  ватными – собаки  все  ближе  и  ближе…  Силы  совсем  оставляли  его  и  он  в  ужасе  просыпался.
**************

         За  всю  дорогу  Владимир  со  Степаном  больше  не  разговаривали,  как  будто  не  знали  друг  друга,  даже  отворачивались,  если  случайно  сталкивались  лицом  к  лицу.  Но,  судьба,  не  хотела  разлучать  их – вместе  попали  они  на  краткосрочные  курсы  по  вождению  танков,  вместе  потом,  и  воевали.  Единственной  радостью  для  Плеханова  был  Сережка.  Он  тоже  был  трактористом,  правда,  совсем  не  опытным,  но  пытким  и  любознательным  и  вот  теперь,  они  все  вместе,  познавали  азы  военного  искусства  в  том  числе,  вождению  боевой  машины – учились  маневрировать,  преодолевать  мосты  и  водные  препядствия  на  больших  скоростях,  изучать  сильные  и  слабые  стороны  тридцатичетвертки.  Плеханов  очень  привязался  к  парню,  находил  многие  сходства  между  ним  и  сыном.  Ходил  он  также,  не  много  раскачиваясь  из  стороны  в  сторону,  был  светловолосым  и  синеглазым  с  яркими  по – детски  пухлыми  губами.  А  Сергей,  тот  вовсе,  души  не  чаял  в  своем  наставнике,  преследовал  его,  словно  тень. – дядь  Вова,  то  покажи,  другое  объясни.  И  Владимир,  со  скрытой  гордостью,  с  прищуром глядя   на  мальчишку,  учил  его  уму  разуму,  даже  ругал,  беззлобно,  про  себя  замечая – хороший  парень – однако.  Бывало,  похлопает  его  по  плечу,  и  с  раздумьем,  скажет: « Не  время  воевать  тебе,  Серега,  учиться  бы  надо,  да  за  девушками  ухаживать…  что  поделаешь,  война  проклятущая – никого  не  пощадила – не  старого  не  малого».  На  что  Сергей,  после  некоторой  паузы,  несколько  мечтательно,  отвечал: «Дядь  Володя,  мы  еще  от  любим  свое,  а  учиться,  я  серьезно  механиком  хочу  стать,  чтобы  знать  все  до  винтика,  до  гаечки – чтобы  как  доктор,  подошел  к  машине,  постучал  и  сразу  определил – какое  лекарство  выписать.
        Дядь  Володя,  из  Сережкиных  уст,  Плеханову,  поначалу,  как - то  резало  уши  -  ну  вот,  уже  дядя,  не  замечу,  как  скоро,  дедом  называть  будут –  но  потом  он  привык – и,  не  назойливое,  мягкое – даже  нежное – дядь  Володя -  звучало,  как  музыка.               
************

    Первый  бой  ошеломил,  подавил,  испугал  Плеханова.  Навязчивое  чувство  страха,  мысль  о  том,  что  его  в  любую  секунду  могут  убить,  не  давало  сосредоточиться – действовать  спокойно,  уверенно,  расчетливо.  По  спине  и  лицу  текли  жгучие  струйки  пота,  колени  дрожали,  руки  были  липкими  и  вялыми,  голос  срывался.  Держись,  говорил  он  себе,  держись,  черт  возьми…  Крепко  похлопав  себя  по  щекам,  вдруг  почувствовал  совершенно  новое  состояние – прилив  сил,  необъяснимое,  неудержимое
желание  жить  и  победить – весь  он  был  во  власти  слуха  и  зрения – какой – то,  расслабляющей  сосредоточенности.  Это  был  первый  бой,  бой  за  самоутверждение  за  веру  в  себя – бой  с  самим  с  собой.  И  Владимир,  нашел  в  себе  силы,  подавив  это  гнетущее,  чужое,  странное  состояние.  Постепенно  приходила  уверенность,  с  ней,  необходимое  качество  в  сражении – хладнокровно  и  расчетливо  принимать  правильные  решения.
       Задача,  казалась,  была  простая – выбить  противника  с  занимаемой  им  высоты,  господствующей  над  местностью -  закрепиться  там,  и  ждать  подхода  основных  сил  нашей  армии.  Но,  решение  ее,  усложнялось  тем,  что  местность,  по  которой  должны  двигаться  танки,  была  сильно  пересечена  оврагами  и  у  неприятеля  здесь,  было  сосредоточено  большое  количество  артиллерии. 
         Достигнув  ложбинки,  поросшей  густыми  кустами,  Владимир  повел  машину  в  обход  вражеской  позиции,  стараясь,  как  можно  быстрее,  достичь  южной  стороны  холма,  с  целью  зайти  на  врага,  из  под  солнечной  стороны,  тем  самым,  в  какой  то  мере,  исключить  возможность  ему  вести  быстрый,  прицельный  огонь.  Невысокий  подлесок  скрывал  продвижение  танка,  но  и  таил  в  себе  серьезную  опасность – попади  крепкий  пень  между  гусеницами  и  машина  ляжет  на  брюхо – малейшая  неосторожность  могла  исключить  участие  экипажа  в  бою.  Добравшись  до  цели,  Плеханов  резко  повернул  вправо – перед  ним  возник  высокий  крутой  склон.  Только  бы  вывез  мотор – промелькнуло  в  сознании  водителя.  Он  включил  пониженную  скорость,  дал  полные  обороты  двигателю  и  опустил  сцепление.  Техника  работала  устойчиво,  без  перебоев.  Двигаясь  между  пнями,  машина  медленно  поднималась  на  вершину.  Не  подведи,  милый,  держись - стучало  в  висках.  Напряжение  машины  как им – то  не  вероятным  образом  передавалось  Владимиру.  Он  кажется,  слился,  закостенел  вместе  с  ней,  на  лбу  вздулись  лиловые  вены,  сердце  лихорадочно  колотилось – не  подведи,  милый – повторял  он – ну,  еще,  еще  немного  осталось…
      Увидев  русскую  тридцать-четверку  в  своем  расположении,  фашисты  срочно  стали  перегруппировывать  силы.  Танк,  будто  освободившись  от  объятий  подъёма,  стремительно  набирал  скорость.  И  вот,  уже  крайний  орудийный  расчет,  бросив  боевое  орудие,  в  ужасе  разбегался,  припадая  к  земле  и  дико  озираясь.  Наехав  левой  гусеницей  на  лафет  одного  из  них,  водитель  резко  затормозил  и  круто  развернулся.   
 - Так  его – услышал  Плеханов  одобрение  командира, - ты, молодец,  однако!  Элемент  внезапности  исчезал.  Не  переставая  стрелять,  танк  стремительно  двинулся  на  новую  позицию,  но  орудия  неприятеля  достичь  не  успел – в  нескольких  метрах  от  него  сильный  взрыв  развернул  машину  и  она,  словно  подбитая  птица  легла  на  бок.  Едкий  дым  заполнил  кабину.  Оказавшись  боком  к  врагу,  оставаться  в  машине  было  опасно.  Срочно  покинув  ее,  танкисты  залегли  за  каменный  выступ – и  тут  же,  в  тридцать-четвертку  попал  снаряд,  из  люков – тягуче  выплеснулось  пламя…
     - Эх,  братец,  мало  ты  послужил – прошептал  Владимир – думал  с  тобой  до  победы  дойти…
     Через  сорок  минут  высота  была  взята.  За  умелые,  быстрые  действия  и  проявленные  при  этом  находчивость,  героизм  и  отвагу  рядовой  Плеханов  был  награжден  медалью  «За  отвагу».  В  том  же  бою  был  смертельно  ранен  Степан  Достовалов.               
         Война  катилась  на  Запад -  до  ее  окончания  оставались    считанные  недели.  Зачищая  свое  логово,  гитлеровцы  сопротивлялись  все  более  яростно.  В  одном  из  таких  сражений,  на  подступах  фашистской  столицы
,  сложил  голову  прекрасный  человек,  великий  труженик,  добрый  хозяин  -  русский  мужик  Владимир  Филиппович  Плеханов.  Навечно  закрылись – злые  и  отважные  в  бою,  добрые  и  нежные  с  друзьями - глаза  защитника  своей  страны,  Родины – маленького  кусочка,  земли,  где  живут  его  самые  близкие  люди -  его  семья.  Перестало  биться  сердце  солдата,    награжденного  боевым  орденом – посмертно.  В  последнем  письме  он  коряво  написал: « Войне,  дорогие,  скоро  конец.  Скорей  бы  домой,  обнять  вас  крепко,  крепко…  в  поле  бы  выйти,  послушать,  как  дышит  земля,  поют  птицы,  шумит  лес…               
***********

Похоронка  пришла  неожиданно -  разве  ждешь  таких  вестей  с  фронта.  Она  вдруг  жгуче  резанула  сердце,  резкой  болью  отдалась  внизу  живота – голове  стало  нестерпимо  жарко,  и  Варя,  дрожащими  руками  держась  за  край  стола,  медленно  опустилась  на  пол.  Была  она  в  то  время  на  восьмом  месяце  беременности.  Тяжелый,  вязкий  ком,  родившийся  в  груди,  нестерпимо  сжимал  дыхание,  жег  глаза,  мутил  разум.  Лешка  испуганно  стоял  поодаль,  не  зная,  что  делать.  Потом,  он  подбежал,  встал  на  колени,  и  не  ловко обнимая  за  шею,  заголосил: « Мама,  не  надо,  слышишь  ты,  я  с  тобой…»  Мать  подняла  глаза,    невидяще  посмотрела  на  сына,  потом,  как-то  разом  сникла,  бледность  проходила,  густая  краснота,  пятнами  разливалась  по  лицу « Сироты,  мы  с  тобой,  Лёшенька,  что  делать  то,  будем?» запричитала  она.  «Не  надо,  мама,  не  надо.»  без  конца,  повторял  парнишка.  Варвара,  вдруг  резко  перестала  выть,  прежняя  бледность  вновь  каменным  сделала  ее  лицо.  «Позови  тетку  Опросинью,  Леня?»  Парень  вновь,  с  ужасом,  посмотрел  на  мать,  выскочил  и  пулей  помчался  к  соседям. 
      Ребенка  спасти  не  удалось,  очень,  слаб  был,  как  и  сама  мать,  да  и  нужно  ли  было  спасать  этого  крошечного  человечка,  для  чего -  когда  весь  мир,  будто,  отвернулся  от  этой  несчастной  женщины.  А  как,  Владимиру,  девочку  надо  было,  Валентиной  хотели  назвать
      Через  неделю,  Варвара  поднялась  с  постели.  Держась  за  кровать,  дошла  до  высокого,  обитого  железом,  сундука,  затем  до  широкой  лавки – оставалось  сделать  два  шага,  чтобы  открыть  низенькую  входную  дверь.  Но  совершенный  путь  отнял  так  много  сил,  что  она  в  изнемождении,  обливаясь  потом,  села,  а  потом  прилегла  на  лавку.  Голова  ее  кружилась,  тошнота  подступала  к  горлу,  глаза  заволакивала  бледная  пелена,  сердце  готово  было  выскочить.
   - Где  Алеха, - с  горечью  спрашивала  она  себя, - хоть  бы  помог,  авось,  на  солнышке  полегчает.               
     При  новой  попытке,  ей  удалось  выйти  на  улицу.  Вся  она  была  залита  солнечным  светом.  Вдали  зеленел,    по  весеннему,  прозрачный  лес.  У  крыльца,  ярким  изумрудом,  пробивалась  первая  травка.  В  редких  лужах,  гордо  выгнув  шеи,  плавали,  до  времени,  осиротевшие  гусаки.  Иногда,  они  высоко  поднимали  головы,  призывно  кричали,  и,  не  услышав  отклика  подруг,  делали  на  воде  полукружье,  как  бы,  очерчивая  не  зримую  границу  своих  владений.
     На  паре  запряженных  в  телегу  быков, на  обед  подъехал  Алексей.  Увидев  мать,  не  то  с  радостью,  и  изумлением  не  то  с  тревогой  и  беспокойством  спросил: « Мам,  ты  че,  простудиться  хошь,  погляди,  как  с  севера,  холодком  тянет.»   В  эту  минуту, он  был  по  детски  наивен,  в  тоже  время,  по хозяйски -  по  взрослому,  рассудителен.
   - Зря  ты,  Леня,  совсем  не  холодно.  Помоги  войти,  сынок,  свежим  воздухом  подышала – как  бы  оправдывалась  она,  чувствуя  мелкую  дрожь  в  ногах.
Вместе  они  дошли  до  кровати.  Лешка,  уложив  мать,  полез  в  печь,  достал  чугунок  с  разварной  кашей.  Наложил  варева  в  миску.  « Нако,  поешь,  тебе  сейчас  хорошенько  питаться  надо,  быстрее  поправишься.»
      У  Варвары,  впервые  за  последнее  время,  навернулись  слезы.  Жизнь  помаленьку  возвращалась  к  ней.
     - Кого  сегодня   робили – то,  Леня? – заботливо  спросила  мать.
     -Да,  с  Пашкой  Лукичем  ездили,  искали -  не  остались  ли  где  кучки  соломы.  Воз  с  зимника  привезли,  щас,  ишо  раз  поедем – деловито  ответил  сын.
      -Скот  то,  не  скоро  на  выпаса  выгонят,  не  знаешь?
      - Скоро,  наверное,  кормить  то,  не  чем,  и  так,  некоторых  коров,  силой  поднимают. Он  недовольно  поморщился,  глаза  потемнели,  совсем  большой  стал  подумалось  Варе
     - Леня,  мы  с  тобой  осенью  телочку  возьмем  в  совхозе,  помаленьку  вырастим,  зато  потом  с  молоком  будем  жить…
     -  Мам,  ты  по-што  не  ешь, - перебил  ее  Лешка,- тетя  Фрося  молока  обещала  дать.  Давай  я  сбегаю.  Он  встал  из-за  стола,  собрал  хлебные  крошки,  бросил  их  в  рот  и  быстро  вышел.  Весь  в  отца – и  глаза  и  губы  и  волосы  и  походка  и  как  сумел  уродиться,  в  него  бы  еще  работой  пошел.  А  дочурок,  уж  двух  схоронили,  до  войны  девушка  была,  не  надо,  было, наверное,  и  эту  Валей  нарекать,  говорят,  плохая  примета,  раз  одна  не  выжила,  то  и  с  другой  тоже  случиться  может.
    - Вот,  мама,  целая  пол – литра,  смотри,  чтобы  все  выпила, - он  с  трудом  перевел  дыхание  после  быстрого  бега  и  торопливо  закончил – ну,  ладно,  я  поехал.
     Большой  уж  парень  стал,  с  любовью  подумала   Варя,  провожая  сына  взглядом,  а  тут,  как  то,  три  года  назад,  думали  совсем  схороним,  совсем  уж  синий  был,  кое – как  отдули,  наверное,  с  недоедания   или  болезня  какая,  в  гроб  сводила. Спасибо,  нашелся  благодетель,  помог  -  лихоманка  его  задери…  Она  вспомнила,  как  поздним  январским  вечером,  пришла  к  дому  Ивана  Ильича,  старого,  но  еще  крепкого  старика,  открыла  дверь  и  схода  упала  на  колени  с  тяжелым  вздохом: « Помоги,  не  дай  сгинуть  парнишке,  сегодня  утром  не  встал  уже,  исхудал  весь,  муки  бы,  маленько?»  Хитровато  сощюрясь,  и  хмыкая  в  бороду,  хозяин  помог  Варваре  подняться: « Чего  уж  там,  под  одним  богом  живем,  откупишься  опосля.»
    - Откуплюсь,  родимый,  при  первом  случае,  откуплюсь.  Дай  бог  тебе  здоровья,  Иван  Ильич.  В  темных  сенях,  он  обхватил  ее  за  талию,  тихо  шепча: « Приходи  ишо,  коль  нужда  будет,  не  обижу… .»               
       Ближе  к  весне,  ухажер  сам  пришел  к  Варваре.  Только  смеркалось – ну  как,  отдула  пацана, -  с  усмешкой  спросил  он?
     - Слава  богу,  живой,  щяс,  где – то,  на  работу  ходит.  Спасибо  тебе,  помог  нам,  горемычным.   Она  опять  низко  поклонилась,  но  на  колени  не  упала,  жуткое  прикосновение  его  горячих  рук,  до  сих  пор  холодило  сердце.
     - А  я  думал,  не  помогло,  обещала  отблагодарить,  а  я  ждал,  ждал - да  и  ждано,
  съел,  гляжу,  далеко  меня  обходишь,  ну,  думаю,  видать,  не  в  коня  овес  травить.
  Он  подошел,  одной  рукой,  легко  взял  ее  за  толстую  черную  косу,  другой  стал  гладить  плечи,  грудь,  спину,  бедра.  Варя  стояла  в  оцепенении -  гадливая,  мерзкая  опустошенность,  не  давала  сил  сопротивляться.
     - Брюхатая,  я – еле  выдавила  она  из  себя.
     - Тьфу  ты,  бабье  отродье – в  сердцах  воскликнул  ухажер  и  круто  повернувшись,  вышел,  громко  хлопнув  дверью.
    -  Кобель,  старый,  простонала  Варя,  постой,  мужики  придут,  как  им  смотреть  в  глаза  будешь,  иуда.
       **************
         Через  две  недели,  Варя  Плеханова  пришла  в  контору  просить  работу.  Председателем  была  Елизавета    Михайловна – женщина  широкой  кости,  приземистая,  очень  энергичная  -  живая.  Часто  куря,  она  с  хрипотцой  говорила: « Ну,  бабы,  дождемся  мужиков,  они  нас,  христовые,  на  руках  носить  будут.
- Кого  будут,  а  с  кем  одному,  и  не  справиться, - с  улыбкой, сказала  одна  из  присутствующих,  она  подмигнула  черным  глазом  и  продолжала – мужики  то  наши  на  государственных  харчах,  наверное,  совсем  ослабели,  им  бы,  хоть, мужицким  делом  хорошенько  заниматься,  а  носить,  мы  их  сами  будем.  Собравшиеся  дружно  засмеялись.  Громче  всех, залилась  Шура  Богданова – маленькая,  остроносенькая  хохотунья.
 - А  с  тобой,  Шурка,  поди,  любой  ухажер  справится, - продолжала  черноглазая,-  из  трех    лучин  собрана -  да,  тебе,  наверное,  и  мужика – то,  не  надо.  Сказав  это,  она  со  вздохом  потянулась,  поглаживая  себя  по  высокой  груди…
- Ты,  не  смотри,  что  я  такая  худая  да  маленькая,  зато  до  любви  охочая – отпарировала  Шура.  Женщины  опять  беззлобно  прыснули.
       Смотря  на  них,  Елизавета  Михайловна  подумала – ну,  ничего  их  не  берет,  ведь,  сколько  горя  пережили – многие  сыновей,  мужей,  братьев  потеряли – голодом,  холодом  насиделись,  а  вот,  живет  в  них  какая  то  несгибаемость,  сила  духа,  оптимизм  какой  то,  граничащий  с  безрассудством  и  ничем  это  не  вытравить.  А  эту  Шурку,  на  костер  поставь,  она  все  равно,  смеяться  будет.  Спасибо  вам,  дорогие  бабоньки,  за  руки  ваши  золотые,  за  сердца  горячие – за  стойкость.  Вот,  только  Варвара,  еще  своего  горя  не  пережила – стоит,  вся  не  своя,  будто  из  другого  мира.
- Ну,  ладно  бабы,  давай  по  рабочим  местам – скомандовала  Михайловна.  Бойко  разговаривая,  толкаясь  и  хохоча,  женщины  повалили  к  выходу – осталась  одна  Варя.
Председательша  внимательно  посмотрела  на  нее,  кажется,  в  душу  заглянула: « Ну,  что  Варвара,  отлежалась  маленько -  на  работу  потянуло – значит,  и  впрямь  ожила.  Есть  дамка  у  меня,  по  твоей  занятости,  Степан  Затеич  занемог,  старый  уж  совсем,  восьмой  десяток  идет,  не  знаю,  встает  ли.  Думаю,  определить  тебя  молоковозом  за  него.  Работа,  не  ахти  какая,  с  флягами,  правда,  тоже  наворочяешься,  ну,  попервости,  неделю,  другую  с  сыном,  Алешкой,  поездишь,  а  там,  поокрепнешь,  и  сама  управишься, -  она  снова,  пристально  посмотрела  на  Варю,  глубоко  затянулась  самосадом   и  продолжала, - вот,  сегодня,  и  начинайте.  Запрягайте  лошадей,  на  которых   Степан  ездил -  добрые  кони,  проверенные,  а  то,  путь  не  близкий – почитай,  верст  тридцать  пять  в  один  конец  будет.  Ну,  и  смотри,  продукция  государственная,  все  до  грамма  учтено – береги,  да  и  там,  на  заводе,  повнимательнее,  кабы,  не  обманули.       
Варя  с  признательностью  посмотрела  в  глаза  Михайловны,  тусклые  глаза  ее  на  секунду  вспыхнули: « Спасибо,  управлюсь,  поди,  со  Степаново  то,  сроблю,  он  ведь  на  одной  ноге  управлялся,  а  у  меня,  Христос  со  мной,  все  целое.
- Сердце,  у  тебя  кровоточит,  Варюша,  а  это,  всего  страшнее.  Пойми,  ни  чего  не  воротишь,  а  жить  то,  надо – для  сына  жить,  да  и  сама - молодая.  У  меня  вот,  с  сорок  второго  мужика  нет,  и,  подвернулся  бы  какой,  стоящий,  как  бы  я,  любила  его,  действительно,  на  руках  бы,  носила, - после  новой  затяжки,  она  вдруг  закашлялась,  в  груди  ее,  как  будто,  что -  то  оборвалось.  Переведя  прерывистое дыхание,  Елизавета  Михайловна -  чужим,  низким  голосом,  проговорила, - ну,  ладно,  пойду,  вечером,  встречать  буду.
         
    ***********************

         Солнце  уже  стояло  высоко  над  лесом,  когда  подвода,  преодолев  половину  пути,  остановилась  у  моста  переброшенного  через  маленькую  речушку.  Лешка  распряг  лошадей,  напоил  их  и  отпустил  попастись,  на  несколько  минут,  тут  же,
  около  телеги,  на  длину  вожжей.
- Может  мне,  скупнуться,  мама,  смотри,  как  жарит,  попозже  еще  жарче  станет.  Ну,  чего  ты,  молчишь?
- Не  рано  ли,  Леня,  еще  середины  мая  нет,  вдруг  захвораешь,  погода – сейчас  обманчивая,  потерпи,  успеешь  еще.
       Только  собрались  тронуться  дальше,  из  леса,   подступающего  к  самой  реке,  вышел  красавец – лось.  Кони,  всхрапывая,  запрядали  ушами,  забили  копытами,  тревожно  заржали,  а  Варвара  и  Лешка  были  просто  оглушены  от  неожиданности,  даже  страха  и  немого  очарования.  Лесной  великан,  потянув  носом воздух,  почуяв  запах  конского  пота  и  присутствие  людей,  потряс  красивой  головой,  увенчанной  тяжёлыми,  ветвистыми  рогами  и  высоко  подняв  ее,  двинулся  к  водоему.  Каждый  шаг  потрясал  его  мощную  грудь,  стройные,  изящные  ноги  были  легки,  спина  и  верхняя  часть  живота  лоснились  темно – коричневым  отливом.  Подойдя  к  реке,  лось      
долго  пил,  бока  его  медленно  колыхались,  он  часто  фыркал  от  удовольствия,  а  может  из – за  того,  что  в  его  владениях  появились  непрошенные  гости.  Потом,  одним  махом,  животное  освободило  засошавшие  в  ил  ноги,  отряхнулось  -  также  гордо  и  не  спеша,  скрылось  в  зарослях.
       Когда  оцепенение  прошло,  Лешка  спросил: « А,  правда,  что  они  на  людей  нападают,  и  вообще,  они  злые,  презлые – не  похоже,  что – то.»
  - Правда,  наверное,  если  его  обидят – люди  так  же  поступают,  а  так,  они  смирные.  У  нас,  в  деревне,  охотники,  как – то,  лосенка  подобрали,  малюсенький  был  совсем.  Куда  его,  только,  видать,  родился.  Отдали  нам,  на  ферму.  Рос  вместе  с  телятами  в  одной  клетке – молоко,  обрат  пил,  а  хлеб,  прямо  из  рук  брал – Костей  звали  его.  Целое  лето  в  стаде  холил,  а  осенью – исчез,  наверное,  в  лес  ушел.  До  того  жалко  его  было,  мы,  бабы,  ревели  даже.  Так  и  человек,  всегда  его  к  родному  дому  тянет,  где  бы  он  ни  был  и  как  бы  ему  там  хорошо  не  жилось – родина,  есть  родина.  Говорила  это  Варя,  как - то  возвышенно,  даже  торжественно,  видать,  растрогал  ее  этот  случай  с  лосенком  или  вообще,  захотелось  выговориться.
        Благополучно  проехав  оставшийся  путь,  где – то,  часам,  к  двум,  приехали  на  маслозавод.  Это  было  огромное  здание  с  высокой  трубой,  посередине,  над  входом,  видимо  дата  пуска  предприятия - 1941год.  Внутри  было  шумно  и  душно.  Сложная,  как  показалась  Алексею,  система  сепарирования,  отложилась  у  него  с  белым  паром,
который,   с  шипением  и  свистом,  рвался  из  объятий  чудо – машины.  Из  большой  емкости,  по  трубам,  молоко  поступало  в  основную  часть  сепаратора,  называемой – центрифугой,  где  шло  разделение  его  на  сливки  и  обрат.  Вытекая  тонкой  струйкой  из  рожка,  установленного  сверху,  основной  продукт  попадал  в  ванну,  там  он  охлаждался  и  позже,  уже  в  маслобойне,  становился  готовым  продуктом,  который  в  деревянных  ящиках  хранился  в  холодильниках  до  отправки  его  на  вокзал.  Обрат  же,  из  большой  цистерны,  цыдили   во  фляги,  грузили  в  подводы  и  везли  домой – для  телят.               
      Но  больше  всего,  поразил  Лешку,  цех,  по  изготовлению  сушёнки.  Горячие,  вращающиеся  барабаны,  покрытые  желто – коричневой  корочкой,  источали  аппетитный,  до  рези  в  животе,  запах.  Это  было  сухое  молоко.  Остывшее  и  измельченное  его  засыпали  в  бумажные  мешки  и  тоже  отправляли  на  фронт  и  детские  дома.  Однорукий  рабочий,  с  улыбкой  посмотрев  на  глазеющего  мальчугана,  громко  спросил: « Хочешь,  попробовать?»  Глаза  парнишки,  жадно  заблестели  и  он  согласно  кивнул,  проглотив  слюну: « Держи,  вот,- он  подал  свернутый  из  бумаги  остроконечный  кулечек,  до  верха  насыпанный  тёплым,  душистым  порошком, - ешь  на  здоровье.»
 - Спасибо,  дядя,  заторопился  Лешка.  Он  еще  раз,  с  благодарностью  посмотрел  на  дядьку  и  побежал  к  матери  поделиться  с  ней,  своей,  ребячей,  радостью.
       При  возвращении  домой,  Варвара,  увидев,  два  сросшихся  дерева,  вспомнила,  что  где  то  тут,  ей  рассказывал  об  этом  Владимир,  была  найдена  окровавленная  женская  одежда.  Видимо,  в  этом  месте,  случилась  какая  то  беда.    А  может,  и  не  беда  вовсе,  может  просто,  выбросили,  или  потеряли  её.  Вот,  всегда  так,  о  хорошем  не  подумаешь,  только,  худом.  Она  неловко  поежилась -  всякое,  на  белом  свете,  с  людьми  приключиться  может.  Вроде  и  не  война  здесь,  а  все  равно  кровь  пролита.
Спустя  годы,  Алексей,  всегда  помнил  об  этом  тревожном  месте  и  проезжал  его  с  каким  то  внутренним  трепетом.       

************************

     Возвратившись  домой,  Варя,  сразу  обратила  внимание  на  уличное  оживление – люди  стояли  группами,  смеялись,  громко  разговаривая – кое – где,  даже  слышались  песни.  Около  животноводческих  дворов,  они  встретили  Елизавету  Михайловну – глаза  ее  были  заплаканы.  Отвечая  на  немой  вопрос  Варвары,  она,  с  неопределенной  интонацией  в  голосе  сказала: « Радость  то  какая,  Варюша,  война  кончилась – по  радиу,  передали – разбили  проклятого,  вражину,  сколько  мужиков,  унесла  она.,
  окаянная.»  Слезы,  не  то  радости,  не  то  отчаяния  и  скорби  по  погибшим,  вновь  заблестели,  на  ее,  с  прозеленью  глазах.  Лешка,  с  открытым  ртом  смотрел  на  мать.  Та,  еще  не  остывшая  боль,  вновь  перекосила  худое  лицо  Вари  и  это  состояние,  мгновенно  передалось  сыну: « Мам,  пойдем,  есть  охота…»  По  его  мнению,  это  был  самый  весомый  аргумент,  который  мог  бы  отвлечь  мать  от  тяжелых  раздумий.
        Словно  не  живая,  шла  Варвара  к  своему  дому.  « Леня,  я  полежу,  маленько…»    - сказала  она  сыну,  войдя  в  избу.  Сон  не  шел,  мысли  были  какие – то,  отрывочные,  бессвязные.  Сухими  воспаленными  глазами,  она  смотрела  в  потолок,  сердце  билось  не  ровно,  отдаваясь  в  горячих  висках.  Постепенно,  думы  ее,  выстроились  в  определенную  цепочку – это  было  как.- полузабытье  или  сон.  В  глазах  стоял,  не  Владимир,  а  Аркадий, первый  муж -  кудрявый,  черноволосый  красавец,  гроза  местных  парней,  нарушитель  душевного  спокойствия  многочисленных  его  поклонниц.  Из  всех,  он  выбрал  Варю.  Может  потому,  что  жили  они  напротив  и  будущий  свекор,  ни  кого  в  дом,  кроме  Варвары,  впускать  не  хотел. Постоянно,  при  случайных  встречах,  он  называл  ее  доченькой,  а  иногда,  заглядывая  в  лицо,  гладил  по  плечу  и  говорил: « Выходи  за  моего  Аркашку,  хозяйкой  будешь… .»  Варе,  тоже  нравился  он,  но,  наблюдая  за  ним,  где  ни  будь  на  вечерках,  старалась  съязвить  ему: « Ты,  себя,  больше  жизни  любишь,  а  что  мне,  достанется – облюбки,  одни.»  На  что  он,  тоже,  полушутя,  отвечал: « Моей  любви,  на  всех  достанется,  смотри,  какой  я  видный, -  он,  смеясь,  выгнув  грудь  проходил  по  избе,  потом,  поправив  шапку  лез  целоваться  и  потом,  уже  серьезно,  заглядывая,  в  ее  тревожные  глаза,  тихо  продолжал, - дождешься  из  Армии,  вся  любовь,  твоя  будет.»               
         Вскоре,  Зимина,  фамилия  по  мужу,  вышла  за  Аркадия  замуж.  Но  счастье,  было  не  долгим,  через  два  месяца,  суженого  призвали  в  Армию.  Никогда,  так  сильно  не  переживала  Варвара,  ей,  словно  наяву,  чудились  нежные  и  сильные  руки  Аркаши,  страстные  поцелуи,  умиротворенный  говор: « Лебедушка,  моя,  солнышко  ясное… .»   Помаленьку,  сердце  привыкло  ждать,  только  по  ночам,  оно  сладко  трепетало  от  нежных  воспоминаний.  В  самом  конце  его  службы,  Полина,  старшая  сестра  мужа,  получила  от  брата  письмо,  в  котором  он  сообщил,  что  домой  не  вернется  и  скоро,  там  на  чужбине,  женится.  Это  коварное  послание,  Варя,  из за  своей  безграмотности,  с  трудом  прочитала,  молча,  без  истерики,  и  каких  то  претензий,  собрала  нехитрый  скраб  и  ушла  к  отцу  с  матерью.  Внутри  ее,  будто  все  заледенело,  стало  каменным – не  живым.  Вскоре,  со  службы  пришли  парни,  Аркадий,  так  и  не  вернулся.       
         Через  год,  Варвара  снова  вышла  замуж,  за  Владимира,  своего  деревенского  парня,  которого  раньше,  не  замечала  и  не  любила,  но  видела  в  нем  сильного  и  надежного  человека – вышла,  может,  даже  в  отместку,  чтобы  доказать  себе  и  всем,  что  она  тоже  не  отрезанный  ломоть.  На  небольшой  вечеринке,  собранной  по  случаю  свадьбы,  Полина  тихо  сказала: « Дура  ты,  че  торопишься,  вернется  он,  покуражится  и  возвратится.»  На  что,  Варя  со  слезами  возразила: « Не  нужен  он  мне  такой,  пусть  люб,  но  не  нужен,  маята  с  ним,  одна.» 
         После  того,  как  родился  Алешка,  материнское  сердце  совсем  оттаяло – и  хоть  не  было  в  нем  прежней  страсти,  зато  была  уверенность  и  покой.  Как  за  высокой  стеной  живу,  поговаривала  Варвара,  и  не  обидит  он  и  поможет  и  не  напомнит,  что  он  у  ней,  не  первый.  А  что,  еще  надо  женщине,  однажды  испытавшей,  горячую,  но  не  взаимную  любовь – в  которой  не  было  счастья.  Владимира,  она  жалела –  за  его  неловкость,  угловатость,  бывало,  даже  растерянность.  Наверное,  он  любил  ее,  потому  что  не  разу  не  напомнил  о  прошлом,  ни  когда  не  обижал,  даже  словом,  делал  по  дому  любую  работу,  вплоть  до  того,  что  в  корыте,  стирал  белье: « Отдохни -  мать,  мне  не  трудно,  ты  сегодня  опять  ночь  не  спала,  с  ребенком  маялась.»  Да  и  Варя,  всячески  старалась  не  обидеть  близкого  человека – исправно  исполняла  свои  обязанности,  иногда  только,  да  и  то,  беззлобно,  смеялась  над  его  нерасторопностью.  Он  краснел,  опускал  глаза,  как  бы  извиняясь,  и,  тихо,  молча  выходил,  а   потом,  долго,  до  самой  ночи,  мастерил  что - то,  стуча  топором.   Светлые  волосы  его  прилипали  к  мокрому  высокому  лбу,  отдыхая,  он  не  торопливо  курил,  внимательно  осматривая  дело  рук  своих.  Потом,  усталый  и  потому,  кажется,  совсем  беззащитный  и  трогательно  милый,  входил  в  дом,  долго  умывался,  шумно  фыркая  и  посвежевший  с  блестящими  синими  глазами,  садился  за  стол,  положив  на  скатерть,  большие  сильные  руки.
************

             Шло  время,  закончилась  война  с  Японией,  а  с  нею  и  вторая  мировая.   Все  мужики,  оставшиеся  в  живых  вернулись  домой.  Глубокой  осенью  сорок  пятого,  к  ноябрьским  праздникам,  пришел  и  Поляков – человек  серьезный,  умный,  энергичный -  с  цепкой  хозяйской  хваткой.  Еще  до  войны,  он  отличался  незаурядными,  организаторскими  способностями,  работая  полеводом,  а  затем,  бригадиром  и  теперь,  возвратившись  старшиной,  увешенный  боевыми  наградам,  внушал  особое  уважение  и  признательность  у  односельчан.   И  вот  теперь,  когда  встал   вопрос  кем  заменить  Михайловну,  давно  просившую  об  этом,  сомнений  не  было – Поляковым.  На  первом
колхозном  собрании,  новый  руководитель,  слегка  волнуясь,  сказал: « Дорогие  мои
 земляки – мужчины  и  женщины и  даже  дети,  скоро  минет  месяц,  как  я  на  родной  земле – дышу  вместе  с  вами  тем  же  воздухом,  ем  выращенный  вашими  руками  хлеб.  Многое  вы  заслужили,  памятник  каждому  при  жизни  поставить  можно.  Но  война,  дорогие  мои,  не  кончилась -  продолжается  война  за  нашу  счастливую  жизнь,  Он  глубоко  вздохнул,  внимательно  и  очень  долго,  как  бы  изучая  каждого,  смотрел  на  земляков,  потом  продолжил, - плохой  из  меня  оратор,  слов  подходящих  не  найду,  чтобы  лучше  пояснить  положение, - голос  его  перехватило,  он  откашлялся  в  кулак,  губы  чуть  дрожали,  на  лбу  выступили  бисеринки  пота,  глаза  посуровели, - скажите  мне,  кто  дал  право  бывшим  воякам,  пришедшим  с  войны,  до  сих  пор  почивать  на  лаврах  победы,  некоторые  из  них,  все  еще  чувствуют  себя  именинниками – на  работу  ходят  с  пятого  на  десятое,  да  и  там,  только  время  проводят – заслужили  мол,  отдых,  кровь  проливали,  жизнью  рисковали.  А,  Кузьма  Никитич,  по  словам  бригадира,  с  лета  не  просыхал.»
      Было  видно,  с  каким  неподдельным  вниманием  слушали  Петра  Федоровича  собравшиеся,  а  при  упоминании  Никитича,  все  дружно  засмеялись,  оживленно  задвигались,  тихо  переговариваясь.  То  тут,  то  там  слышались  возгласы: « Правильно,  по  делом  им,    не  побожеки  мужикам  на  бабьих  шеях  сидеть.»
       Встала  Елизавета  Михайловна: « Правильно,  Поляков  говорит, - с  хрипотцой  в  голосе  начала  она, - некоторые  фронтовики,  до  сей  поры,  в  героях  ходят,  низкий  поклон  им  за  победу, - она  в  пояс  поклонилась, - спасли  нас  от  злого  ворога,  но  пора  и  честь  знать.  Ведь,  не  только  Никитич  каждый  день  горилку  потребляет  и  на  работу  не  ходит,  но  и  вот  ты,  Прохор,  сколько  дней  на  той  неделе  на  работу  не  ходил?  Да,  и  другие,  не  редко  грешат.»  Прохор  опустил  глаза,  неловко  ежась  и  часто  покашливая,  виновато  бурчал: « Что  я,  хуже  других…» 
 - Вот,  я  и  говорю,  не  хуже – да  и  не  лучше, - продолжала  Михайловна, - взять  Марусю  Дягилеву – тоже,  по  убиенному  мужу,  пусть  земля  ему  будет  пухом,  часто  прикладывается.  Горе  то,  оно  не  один  дом  не  обошло,  так,  не  уж  нам  всем,  горе  это,  вином  заливать…»
       Когда  расходились  по  домам,  Кузьма  Никитич  зло  выругался: « Посмотрим  еще,  куда  кривая  выведет,  нашелся  мне  щеголь,  едрёна  корень,  спесь  то  твоя  тут  быстро  пройдет,  надорвёшь  пупок  то.»  Слышно  было,  как  кто – то  возразил  ему  на  крыльце,  на  что  он  в  сердцах  крикнул: « Цыплят,  по  осени  считают…»               
                ***********************
      
      Утром  Поляков  вызвал  Варю  к  себе.  Женщина,  посыльная,  загадочно  улыбаясь,  игриво  говорила: « А  что,  он  еще  хорош,  не  гляди,  что  у  него  семеро  по  лавкам,  всякая  баба  за  счастье  бы  посчитала,  кабы,  он  ее  к  сердцу  прижал…»
   - Да,  ну  тебя,  Клава, - зардевшись,  сказала  Варвара, - на  работу  зовет
   - Уж,  не  скажи,  все  видят,  как  он  на  тебя  пялится…  счас – где,  не  женатиков  то  взять,  Варь,  сколько  у  него  до  военных  то  ребятишек,  четверо, - потом,  подумав,  продолжала, - да,  четыре  рта – два  парня  и  две  девки – старшие  то  двое,  уж  на  работу  ходят,  им,  поди,  лет  по  двенадцати,  а  то  и, по  более…
     - Клава,  шла  бы  ты, - немного  в  сердцах,  остановила  ее  хозяйка, - у  тебя,  наверно,
  и  без  этих  разговоров  работа  есть.
  - Ладно,  ладно – пойду,  мне  и,  правда,  еще  в  три  дома  надо.
      На  улице  было,  уже,  по - зимнему  холодно  и  Варя  вошла  к  председателю  закутанная,  в  черную,  грубую  шаль,  подпоясанная  тонким  брезентовым  ремешком.
Поляков,  кажется,  даже  вздрогнул,  увидев  ее,  он  обратил  внимание  на  чуть  заметную  морщинку  меж  бровей,  темную  прядь  волос,  выбившуюся  из  под  головного  убора,  на  блеклые,  почти  синие  губы,  бледные  щеки.  На  ногах  у  нее  были  большие  резиновые  сапоги,  из  под  фуфайки  выглядывала  длинная  холщевая  юбка.  Варвара,  в  свою  очередь,  тоже  разглядывала  председателя.  Он  был  лет  на  шесть  старше  ее,  стройный,  подтянутый  в  военной  гимнастерке,  хорошо  подстриженный  и  тщательно  выбрит.  Самой  заметной,  на  его  лице,  была  улыбка – теплая,  мягкая  и  глаза  голубые,  голубые,  как  колодцы  и  добрые  с  чуть  заметной  грустинкой.  Варя  сразу  окунулась  в  них,  с  тревогой  и  щемящей  тоской  подумав -  боже,  как  омут,  в  них  и  утонуть  не  долго.
         Оторвав  взгляд  от  вошедшей,  Петр  Федорович,  растягивая  слова,  спросил: « Так,  Варя,  как  тебя  теперь,  Зимина  или  Плеханова -  дело  есть  очень  серьезное,  группу  нетелей  набираем,  доярка  нужна – возьмешься?  И  не  дождавшись  ответа  продолжал, - работа  для  тебя  не  новая,  знаю,  не  с  такой  еще  управлялась,  ну,  а  будут  нужда  какая,  поможем.»  Он  снова  заглянул  ей  в  глаза,  в  которых  увидел  тусклый  отблеск  утра.
        Слегка  встрепенувшись,  переступив  с  ноги  на  ногу,  Варвара  тихо  отозвалась: « Ну,  раз,  надо – пойду.»
  - Я  так  и  подумал, - живо  отозвался  Поляков, - давай,  сегодня  последний  раз  съезди  на  маслозавод – увезешь  сливки,  мы,  тем  временем,  подберем  замену  за  тебя,  а  с  завтрашнего  утра,  на  новую  работу,  договорились?
   - Что  говорить,  надо,  значит  надо,  правда,  не  знаю,  справлюсь  ли.
   -  Я  говорю,  поможем,  если  что  и  не  бойся,  ты  же  ребенком  еще  не  такую  работу  делала,  я  помню,  да  и  люди  говорят,  давай,  берись.
        Оказавшись  одна,  Варя  думала  о  Полякове.  Жили  они  на  одной  улице,  через  два  дома  друг  от  друга  и  вся  их  жизнь  была  как  на  ладони.  Был  Петька  не  по  годам  рослый  и  серьезный,  однако  в  семнадцать  лет,  он  неожиданно  женился.  Его  избранницей  оказалась  белокурая,  с  вьющимися  волосами  красивая  девушка  на  три  года  старше  его,  не  много  полноватая  и  застенчивая.  За  семь  предвоенных  лет  у  них  было  уже  трое  детей,  четвертая,  последняя  девочка,  родилась  в  первый  год  войны,  когда  Петр  был  уже  на  фронте.  После  рождения  первенца,  жена  Полякова,  Фрося,  сильно  изменилась,  располнела,  стала  неряшливой,  плохо  следила  за  собой.  И  до  войны  и  теперь,  к  ним,  почему – то,  никто  не  ходил  в  гости.  Может,  из – за  плохого  гостеприимства  хозяйки,  а  может,  сам   Петр,  стеснялся  приглашать  к  себе  односельчан.  Фрося  видела,  что  внешне,  она  уступает  многим  местным  женщинам,  поэтому  ревновала  мужа  без  всякого  повода,  как  говорят,  даже  к  телефонному  столбу.  Постепенно  о  ней  сложилось  мнение,  как  о  женщине  скандальной  и  неуживчивой.  Петр  Федорович,  будучи  человеком  общительным,  контактным – всячески  стремился  перестроить  психологию  жены,  но  это  всегда  заканчивалось  скандалом.  Он,  даже  бил  ее  за  это,  но  ничего  не  помогало.  Ефросинья  еще  больше  озлоблялась  и  становилась  совершенно  не  выносимой  все  более  далекой  от  той  простушки – красавицы,  от  которой  Петр,  в  свое  время,  потерял  голову.  А  теперь,  она  была  невыносимой  в  моменты  очередных  истерик   и  ревнивого  бешенства.         
         Соглашаясь  пойти  дояркой,  Варя  знала,   кто  такие  первотелки.  Сколько  труда,  слез,  терпения  и  нервов  надо  было  потратить,  прежде  чем  молодые  коровы  начинали  подпускать  к  себе  и  отдавать  молоко.  Множество  раз,  при  доении,  от  удара  копытом,  вместе  с  подойником,  разливая  удой,  отлетала  она  от  молодух,  долго  чувствуя,  ушибленное  место.  На  работу  она  приходила  одна  из  первых,  не  давала  покоя  мысль  об  ответственности,  подчеркнутая  председателем – смотри,  дело  очень  серьезное,  будущих  коров  к  большому  молоку  готовишь,  тут  любая  мелочь   в  расчет  идет,  что  то  не  так  и  погубишь  нашу   кормилицу.  Да  и  сама  Варя,  если  уж  за  что  взялась,  не  хотела  чтобы  ее  на  каждом  шагу  носом  тыкали.  Начинала  она  с  уборки  навоза  и  чистки  животных,  затем  доила  их,  вывозила  нечистоты,  чуть  позже ехала  за  сеном,  раскладывала  его  по  кормушкам – и  так,  до  поздней  ночи.  Летом  было  не  легче – доили  так  же  три  раза  в  день,  а  между  дойками  косили  траву,  метали  сено  в  стога – готовились  к  зиме.  Разговаривая  между  собой,  доярки  проклинали  свою  женскую  долю,  будто  жалуясь  кому  то – вот,  пока  сидим  под  коровами,  доим  их,  отдыхаем,  а  потом,  кусок  хлеба  в  зубы  и  в  поле.  Пока  идешь  до  покоса,  поешь  в  сухомятку,  а  там  литовку  или  вилы  в  руки  и  до  следующей  дойки. 
      Варя  Плеханова  была  привычна  к  такой  беспросветной  участи.  Сколько  помнит  себя,  легче  ей  никогда  не  было  -  все  работа,  будто  каторга.  Разве  только  перед  войной,  живя  с  Владимиром,  она  почувствовала  себя  женщиной -  матерью,  женой  сильного,  любящего  ее  человека,  только  при  нем,  были  у  нее  легкие  безмятежные  денечки,  а  так,  всю  жизнь,  крутилась,  как  белка  в  колесе,  не  зная  покоя.         
       Поляков,  посылая  ее  на  работу  дояркой,  знал,  что  она  с  детских  лет  приучена  к  труду,  просто,  так  повелось,  у  каждого  в  большом,  отцовском  доме  были  свои  обязанности.  Жили  тогда  единолично.  В  хозяйстве  отца  девочки – Матвея  Александровича,  было  более  десятка  дойных  коров,  выездные  и  рабочие  лошади,  свиньи,  гуси  куры…  Вместе  со  старшими  братьями,  Андреем  и  Василием,  они  с  утра  до  ночи  вели  это  огромное  хозяйство.  Кроме  этого,  обязанностью  девочки  являлась  и  вся  кухонная  работа  и  мытье  полов,  а  также  уход  за  младшими  сестренками.  За  день,  детские  Варькины  руки  сильно  уставали,  к  вечеру  их  не  нестерпимо  ломило,  они  опухали,  пылали  жаром.  Но  жаловаться  было  не  кому – все  боялись  отца.  Многие  удивлялись,  видя  ее  восьмилетнюю  под  коровой: « Ну,  какая  из  нее  работница,  от  горшка  два  вершка,  как  старушка,  не  поиграть  ей,  не  побегать  беззаботно – замордовал  ее  родитель  проклятущий,  все  за  богатством  гонится.»
        Мать,  Вари – Мария,  была  высокой,  прямой,  молчаливой – кроткой.  Во  время  работы  на  покосе  или  жатве,  она  приходила  домой  очень  поздно.  Младшие  девочки  уже  спали,  ухоженные  старшей  сестрой.  Варька  всегда  дожидалась  мать,  часто  выходила  на  дорогу,  или  влезала  на  крышу  сарая  и  из  под  руки,  смотрела  в  сторону  заката.  Являлась  мать  всегда  неожиданно,  измученная  в  длинном  выцветшем  платье,  наглухо  подвязанном,  белом  платке.  Лаская  сонных  ребятишек,  она  молча  утирала  слезы,  почти  бесшумно  сморкалась  в  подол  и  никогда  ни  на  кого  не  жаловалась,  будто  свидание  с  детьми  и  тихий  плач  при  этом,  были  обязательной  родительской миссией,  а  может  это  были  слезы  радости  или  обиды,  а  может  какой  то  боли.
        Утром,  чуть  свет,  с  коромыслом  на  плечах,  она  шла  в  поле – несла  провиант  для  работников.  Путь  был  не  близким.  За  долгую  дорогу,  она  заново  переживала  свою  жизнь – такую  же  трудную  и  беспросветную.  Свекор  ее,  в  свое  время,  был  батраком,  но  благодаря  его  усердию  и  огромному  желанию  стать  хозяином  на  своей  земле,  получил  надел,  за  четыре  километра  от  древни.  Бывший  барин  за  прилежность  дал  ему  лошаденку  и  кое  что  из  инвентаря.  С  тех  пор,  вся  большая  семья,  надрываясь,  гнули  спины,  чтобы,  не  дай  бог,  влезть  в  долги.  После  смерти  отца,  хозяином,  к  тому  времени  уже  крупного  поместья,  стал  Матвей,  муж  Марии.
Далеким  эхом  в  ее  сознании  прогремела  революция.  Потом,  то  белые,  то  красные – то  банды  Мишки  Черта.
      Матвей  Александрович,  в  тревожное  неспокойное   время,  когда  власть  с  великой  легкостью  переходила  из  рук  в  руки,  совсем  исчез,  остальных  братьев  его,  жизнь  разбросала  по  разным  концам   России.  Мария  не  понимала  и  не  могла  понять,  в  силу  своего  ограниченного  мировоззрения,   что  это  было  начало  новой  эпохи,  рождение  которой  было  мучительной  и  кровавой  и  как  оказалось  теперь,  совершенно  не  нужной.  Хотя,  кто  то  должен  был  пройти  и  этот  путь,  может  быть     для  того,  чтобы  другие  не  совершили  подобных  ошибок.  Да,  тяжелое,  совершенно  необъяснимое  было  время.  Глядя  на  эти  события,  грамотные  мужики  говорили: « Кто  то  страдает,  а  кто  то  власть  делит,  зачем  все  это – кто  работает,  тот  подаяния  не  просит,  не  дай  бог,  если  эти  бездельники  да  болтуны  к  власти  придут.  Часто,  в  их  уже  большом  доме,  останавливались  на  постой  чужие  люди.  Все  домашние  тогда, ютились  где  ни  будь  в  подсобках  или  в  других  хозяйственных  помещениях,  в  страхе  слушая  дикую  брань  и  пьяные  песни  не  званых  гостей.  Иногда  вдруг,  открывалась  стрельба,   тогда  все -  стар  и  мал,  бежали  в  погреб,  или  прятались  в  подполье,   пережидая  стихию.
       Наконец,  все  утряслось,  вернулся  муж,  и,  кое  кто,  из  родни,  а  все  что  случилось,  многие  вспоминали  как  страшный  сон.  Помаленьку  жизнь  входила  в  привычное  русло.  Матвей,  поправив  все  дела,    вдруг,  будто  сдурел.  Может,  на  него  подействовала  временная  отлучка,  может  еще  что  то – только  в  первую  же  зиму,  он  стал  часто  уезжать  из  дома,  не  объясняя  причин.  Возвращался  хозяин,  всегда  очень  поздно  и  сильно  навеселе.  И  хоть  братья  были  уже  взрослыми,  а  старший  сын  уже  женатый,  слушались  отца  беспрекословно.  Разве,  только  он,  Андрей,  по  своему  выражал  свой  протест  в  отношении  бати.  Вот  и  в  последний  раз,  утром,  когда  все  собрались  за  столом,  при  появлении  отца,  он  встал  и  вышел  без  объяснения  причин.  Все  остальные,  сразу  замолкали,  быстро  съедали  завтрак  и  с  благодарностью  покидали  застолье.  Как  то  раз,  при  очередном  запое,  Мария  поздно  открыла  ворота,  видимо  ждала,  ждала  супруга  и  уснула.  Увидев  ее,  разъеренный  муж,  в  истерике  закричал: « Ты,  што,  сонная  курица,  хозяина  заморозить  хошь,  забыла,  где  твое  место!»
  - Господь  с  тобой,  Матвей  Лександрыч,  все  глаза  проглядела,  тебя,  ожидая,  с  крючком  в  сенях  провозилась,  заторопилась  шибко, - скороговоркой  начала  она.
    Матвей  выскочил  из  кошевы,  крича,  что  то, не  связное.  Лошади,  в  испуге  шарахнулись  сторону.
    -  Стой,  сатана,  успеете  погреться - совсем  визгливо  заорал  он.  Подбежав  к  жене,  маленький,  взъерошенный, – за  неуважение  к  мужу,  расчет  полагается, - прохрипел  он. Сорвав шаль,  с  перепуганной  женщины,  одуревший  супруг  одним  концом  головного  убора  связал  ей  руки, другой  просунул под гуж.
   - Поумнеешь, небось, как  прокачу вот, сейчас.  Мария,  от  страха,  была  почти  без  памяти,  ноги  ее  подкашивались,  голова  кружилась – сил,  защититься,  не  было.
        Развернув  коней,  совсем  обезумевший  мужик,  размахивая  кнутом,  взял  с  места  в  карьер.  Пробежав  несколько  шагов,  несчастная  она  упала  в  снег,  потом,  вскоре  почувствовала,  что  узел  на  запястье  развязался,  и  она  осталась  лежать  на  дороге.  А  Матвей,  все  сильнее  погонял  лошадей,  вынося  свой  гнев  на  их  спинах.  Его  улюлюканье  слышалось  где  то  на  другом  конце  села,  когда  прибежал  Андрей  в  одном  нижнем  белье  и  на  руках  занес  мать  домой.
     - Чего  он,  на  тебя,  мама? – с  широко  раскрытыми  глазами,  в  недоумении,  спросил  сын   
     - Ворота,  поздно  открыла,  Андрюша.
      Через  некоторое  время,  Мария  услышала,  как  приехал  Матвей,  сам  закрыл  ворота – спать  лег  на  кухне,  бросив  под  себя  тулуп.
     Утром,  старший  сын  подошел  к  отцу,  крепко  взял  его  за  отвороты  пиджака,  сильно  встряхнул  и  почти  прошептал: « Мать,  больше  не  трогай.»
     Отец  в  растерянности,  так  же  тихо,  пробормотал: « Ну,  ладно, будет – пьяный  я  был.»  Мать  искоса  наблюдала  за  Андреем – был  он  высок,  широкоплеч  и  красив  в  своем  гневе.  После  этого  случая,  муж  резко  переменился,  жену  больше  не  трогал,  иногда  даже,  заискивал  перед  ней,  но  она,  про  себя,  не  прощала  ему.
************************
         На  другой,  после  войны  год,  в  колхоз,  где  председательствовал  Поляков,  приехал  механик  Сергей  Казанцев.  Окончив  кратко  срочные  курсы,  он  был  послан  в  отдаленное,  имеющее  большое  количество  земли,  хозяйство.  При  первой  встрече,  Петр  Федорович  обратил  внимание  на  его  юный  возраст  и  то,  что  не  смотря  на  это,  тот  уже  успел  повоевать.  Был  он  среднего  роста,  синеглазый  с  боевыми  наградами  на  груди – орденом  и  двумя  медалями. 
   - Нужен  нам  механик, - в  раздумье  проговорил  Поляков.  Затем,  еще  раз  оглядев  приезжего,  неожиданно  спросил, - может,  бригадиром  тебя  определить,  за  одним  и  за  техникой  посмотришь.  Затем,  вновь,  с  какой  то  неопределенностью  и  значительностью  добавил, - нам  мужики,  ой  как  нужны,  тем  более  грамотные,               
     - Какой  из  меня  бригадир, - не  уверенно  возразил  Сергей, - тут,  кроме  знаний  процесса  производства,  авторитет  должен  быть,  а  на  него,  как  известно,  годы 
  потратить  надо.               
      - Правильно  мыслишь, - согласился  председатель, - была  бы  голова  на  плечах,  трудолюбие  и  забота  о  деле  которому  служишь,  и  придет  авторитет,  не  куда  не  денется.  Меня  вот  тоже,  председателем  ни  кто  не  готовил,  а  сказали  люди – доверяем,  вот  и  стараюсь,  где  то  не  доспишь,  где  то  не  доешь,  всяко  бывает.  Опыта  маловато,  знаний  не  хватает,  так  это  опять  же,  дело  наживное.  Доверие  оправдать  надо,  будем  в  одной  команде,  Казанцев.
       После  непродолжительной  беседы,  обговорив  некоторые  детали  предстоящей  работы,  Казанцев,  как  то  тревожно  со  значением,  и  даже  как  то  неожиданно  спросил: « Мне  бы,  Плеханову  Варвару,  повидать  надо,  где  она,  как  живет  и  вообще…»  Поляков  опять,  внимательно  и  уже  с  интересом  посмотрел  на  парня,  как  бы  угадывая,  для  чего  ему  понадобилась  Варя  и  уже  совсем  по  свойски,  не  скрывая  любопытства,  ответил: « На  работе  она,  коров  доит.  А  что  за  интерес  у  тебя  к  ней,  если  не  секрет?»
   Сергей  на  мгновение  задумался,  и  со  вздохом,  совсем  тихо  ответил: « Воевали,  мы  с  мужем,  еённым, - скулы  на  лице  его,  вдруг  задеревенели  и  он  с  трудом,  выдавил  из  себя, - на  моих  руках,  умер,  дядь  Володя.»  Казанцев,  глубоко  вздохнул,  опустил  голову,  меж  бровей,  обозначилась,  не  по  возрасту,  глубокая  впадина.         
      - Вот,  что,  Сергей, - стараясь  вывести  его  из  грустных  воспоминаний,  предложил  Петр  Федорович, - с  Плехановой,  ты  вечером,  после  работы,  повидаешься,  а  сейчас,  пойдем  ко  мне,  перекусишь  малость,  отдохнешь  с  дороги.  Для  него  самого,  это  предложение  было  несколько  неожиданным,  вместе  с  тем,  он  давно  ждал  случая,  чтобы  привести  кого  ни  будь  в  гости  и  понаблюдать  за  женой – убедиться,  насколько  велика  ее  неприязнь  к  людям.  Открыв  дверь,  Поляков,  видимо  впервые,  обратился  к  жене  с  подобным  призывом: « Принимай  гостей,  хозяюшка.»  Фрося  молча  оглядела  вошедшего  и  не  признав  в  нем  ни  кого  из  родственников,  равнодушно  прошла  в  куть.  Поляков  с  Казанцевым  молча  переглянулись,  Петр  Федорович  неопределенно  пожал  плечами,  потом,  взяв  за  рукав, потянул  Сергея  к  столу.  Фрося,  давно  усвоившая,  принципы  свойственного  ей,  гостеприимства,  не  торопливо  двигалась  от  стола  к  печи.  Вскоре  на  столе  появились  хлеб,  ложки,  горячий  наваристый,  с  аппетитным  запахом,  суп.  Гость,  только  сейчас  почувствовал  голодно – сосущее  состояние  и  с  признательностью  посмотрел  на  хозяйку.  Он  увидел  ее  глаза – бархатные,  теплые  и  совсем  не  злые  и  сноровистые,  как  оказалось,  обнаженные  до  плеч,  руки.   
         Запив,  съеденное,  холодным,  из  погреба,  молоком,  Сергей  встал  из-за  стола – крепкий,  здоровый с  сытым  удовлетворением  на  лице.  « Спасибо,  за  угощение, - не  громко  проговорил  гость,  на  что  Фрося  не  обратила  ни  какого  внимания, - что  то,  не  довольна,  наверное,  не  надо  было  вообще  приходить,  а  уж,  за  стол  садиться,  точно  не  надо  было, - подумал  новоиспеченный  механик.  Видя,  некоторую  растерянность  Казанцева,  Петр  Федорович    с  осуждением   хмыкнул,  про  себя,  обдумывая,  что -  то.      
      Выйдя  за  ворота,  они  сразу  обратили  внимание  на  громкий  заразительный  женский  смех.  Подойдя  поближе,  они  увидели,  несколько,  странную  картину,  странную  для  Сергея -  Поляков  давно  привык  к  шуткам   односельчан  в  отношении  землемера  Фараносова.  Вот  и  в  этот  раз,  женщины,  как  говорится,  беззлобно  посмеялись  над  пожилым  человеком.    Случившуюся  аказию,  подошедшему  председателю и  незнакомцу,   хохоча,  разъясняли  доярки,  возвращавшиеся  с  утренней  дойки      
   - Идем,  рассказывает  Ульяна  Сединкина,  смотрим,  ходок  стоит,  а  в  нем,  Фароносов  спит,  ну,  мы  решили  подшутить,  маленько, - она  обернулась,  как  бы  ищя  поддержки  у  подруг,  те,  будто  ждали  этой  команды,  громко  захохотали, - ну,  мы  распрягли  коня,  просунули  оглобли  через  тын  и  впрягли  его  с  другой  стороны.  И  снова  хохот, - Ой,  бабы,  держите  меня, - голосила  чернявая, -  как  бы  худо  не  было,  пойдемте  скорее,  у  меня  еще  мужик  не  кормлен.
 - А  ты,  не  торопись, не  корми  его, - со  смехом  сказала  ее  подружка, - пусть  сначала  свои  обязанности  выполнит,  а  то  с  войной,  они  совсем  избалованными  стали – вояки  то  наши,  совсем,  нюх  потеряли.
 - И  то,  правда,  давайте  домой, - поддержала  ее  Васса, но  прежде,  побывальшинку  послушайте.  В  соседнем  районе,  на  днях,  собрались  вдовы  на  собрании,  мужиков – инвалидов  делить.  Председательствующий  спрашивает – Иванова,  без  руки - кому,  мне,  мне, -  закричали  женщины;  Петрова,  без  ноги -  снова  лес  рук,  Сидорова,  без  глаза – вообще  в  драку.  Так,  тише,  уважаемые, - продолжал  председатель,  Васильева  без  члена,  кому, -  гробовое  молчание, - еще  раз  повторяю,  Васильева  без  мужского  достоинства,  кому?  Опять  молчание,  потом  голос, - читай  дальше,  чего,  на  инвалиде  остановился.               
   - И  то,  правда, - после  здержанного  смешка,  начала  Ульяна, - всякие  мужики  бывают,  который  на  вид,  хоть  куда,  а  на  деле…  ?
    - Чё,  ты,  про  мужиков, - включилась  в  разговор  Васса,  и  бабы,  бывают  не  лучше.   
 К  тому  времени  проснулся  Корнил  Прокопьевич.  Увидев,  вокруг  себя  столько  народу,  он  не  как  не  мог  сообразить,  что  к  чему.  Затем,  не  спешно  поздоровавшись  с  земляками,  увидев  странную  картину,  изумленно  спросил:
    - Как  тебя  угораздило,  через  тын   перескочить - окаянная?  На  что  услышал  дружный  хохот,  Поняв,  что  к  чему,  так  же  тихо,  сказал, - чего  разгалделись,  делать  вам,  что  ли,  не  чего.  Вместо  того,  чтобы  ерундой  заниматься,  шли  бы  лучше  домой,  отдыхали…
      Двигаясь  в  сторону  кузницы,  где  собирались  люди  и  техника,  Поляков,  уже  серьезно  сказал  Казанцеву: - не  плохой  человек  он,  безобидный, в подсчетах  грамотный,  а  вот  так,  в  жизни,  частенько  шутят  над  ним, -  глаза  Петра  Федоровича  вдруг  неожиданно  весело  заискрились, - как - то,  не  так  давно,  приезжает  ко  мне,  ведро  в  руках  держит, - мужики,  мол,  из  поля,  за  трансмиссией  послали,  в  бочке,  говорят,  где  то,  на  заправке.  Я  ходил,  ходил, - рассказывает  он, -  боюсь,  как  бы  не  перепутать,  решил  до  вас  доехать, - скажи,  говорит,  Петр  Федорович,  как  хоть  она  выглядит  хоть,  трансмиссия  эта,  жидкая  она,  или  густая.  Сказал  я  ему  тогда,  что  пошутили  они  над  ним.  Выругался,  ушел,  а  злобы,  не  на  кого  не  держит -  безобидный.
*****************
       С  чувством  глубокого  волнения,  подходил  Казанцев  к  избе  Плехановых.  Около  дома  он  встретил  парнишку  лет  десяти,  удивительно  похожего  на  его  боевого  друга,  старшего  товарища,  дядю  Володю. 
  -  Тут,  не  тетя  Варя  живет? - спросил  он  ласково,  у  настороженного  Лешки.
  - Она  самая, -  а  ты  кто  будешь?- несколько  отчужденно  ответил  он  в  свою  очередь.
  - Да,  длинная  история,  Алексей, - он  был  уверен,  что  разговаривает  с  сыном  дяди  Володи, - длинная  и  грустная.  После  небольшой  паузы,  с  небольшой  расстановкой    продолжал, - мать  мне  твою  повидать  надо,  не  знаешь,  когда  она  вернется?
     Плеханов  младший,  удивленно  вскинув  белесые  брови,  ответил: « Теперь  уж,  скоро, - подобрев  голосом  ответил  он, - и  внимательно  разглядывая  незнакомца  спросил, - а  ты,  от  куда  знаешь  как  меня  зовут?
    - Догадался  просто, - в  некотором  замешательстве,  не  совсем  искренне,  ответил  гость.
   - Ну,  ладно,  заходи,  в  доме  подождешь, -   уже,  совсем  примирительно,  сказал  хозяин  и  первым  двинулся  вперед.  Казанцев,  опять  про  себя  с  интересом  отметил, -что  и  сам  разворот  и  не  торопливая  в  раскачку  походка,  были  такими  же  как  у  отца.   
      Войдя,  Сергей  огляделся.  Обычная  крестьянская  изба.  Большая  русская  печь  слева,  вверху,  нависая  над  головой,  полатьи,  ближе  к  порогу – большой  старинный  кованый  сундук,  широкая  деревянная  кровать,  с  тремя  подушками,  покрытый,  простенькой  скатертью,  стол,  над  ним  керосиновая  лампа.  В  кути,  завешенной  занавеской,  виднелся  шкаф  с  посудой,  две  лавки,  сходящиеся  концами,  среднего  размера  чугун  и  ухват,  со  свежевыструганной  ручкой.
       Два  небольших  оконца,  плохо  пропускали  вечерние  сумерки,  но  это  не  помешало  Казанцеву  разглядеть,  до  желтизны  выскобленный  пол,  белые  стены,  иконку  в  переднем  углу, чистые  стекла  в  окнах  и  единственную рамку  с  фотографиями.  Гость,  не  смело  прошел  вперед  и  сразу  узнал  Владимира.  Был  он  в  светлой  косоворотке,  с  длинными  рукавами,  открытым,  несколько  широким,  русским  лицом,  светлыми,  зачесанными  назад,  волосами,  плотно  сжатыми  губами,  крупным  носом,  волевым  подбородком.        
     - Дядь  Володя,  дядь  Володя – чего  не  встречаешь,  я  к  тебе  в  гости  пришел, - скорбно  прошептал  Сергей  и  опустил  голову.  Немного  погодя  он  снова  поглядел  на  снимок  и  увидел  рядом  с  боевым  другом  красивую  женщину, - тёть  Варя,  наверное, -  вслух  предположил  Казанцев.
       С  горьким  чувством  вновь   нахлынувших  воспоминаний,  гость  стоял  перед  фотографиями  не  в  силах  сойти  с  места.   Именно  таким  был  дядя  Володя  в  минуты  крайнего  напряжения – по  деловому  сосредоточенным,  строгим,  внимательным – видимо,  сидеть  перед  объективом  фотоаппарата,  было  для  него не  легким  испытанием.  Поэтому,  черезмерная  скованность,  своего  рода  зажатость,  были  его  неестественным  состоянием.  Сергей  помнит  его  совершенно  другим – преображенным,  светящимся  в  минуты  счастливого  волнения  после  получения  весточки  из  дома.  Потом,  вдруг,  он  представился  ему  в  самые  последние  минуты  жизни – со  спёкшимися  губами,  мучной  бледностью  на  щеках,  гаснущим  печальным  взором.
   - Дядь  Володь,  эх,  дядь  Володь… Он  вспомнил  самые,  самые последние  слова  Плеханова, - кончится  война,  не  долго  ей  проклятой  людей  терзать  осталось, - Владимир,  вдруг  как  будто  забылся,  видимо  каждое  слово  давалось  ему  с  великим  трудом,  потом,  захватив  побольше  воздуха,  хрипло,  не  теряя  мысли,  продолжал, - побывай  у  нас,  Сережа, - ввалившиеся  глаза  его,  затягивала  мутная  пелена, - скажи  моим,  любил,  мол,  он,  вас  и  там,  тоже,  будет  любить…  Хрип  все  больше  усиливался,  губы  что  то  шептали,  затем,  почти  по  слогам,  но  отчетливо,  теряя  сознание,  выдавил, - пусть  простят,  если  что  не  так.
     - Эх,  дядя  Володя,  на  этом  месте,  в  своем  доме,  вместо  меня,  должен  стоять  ты,  ты  должен  радоваться  близостью  родных,  ты  должен  ждать  с  работы  жену,  да,  и  на  месте  бригадира,  в  колхозе,  тоже,  должен  быть,  ты… .
     ***************
         Варвара  вошла  стремительно – Поляков  сказал  ей,  что  у  нее  должен  быть  гость, воевавший  с  мужем.  Лешка,  к  тому  времени  уже  зажег  лампу,  она  сильно  чадила  из-за  плохого  керосина,  потрескивала,  сполохами  освещая  не  большое  пространство  вокруг  себя.  Казанцев  встал,  увидев  Варю: « Здравствуйте, - ответил  он  на  ее  приветствие, - извините  за  вторжение  и  еще  раз  извините,  что  не  сразу  приехал  к  вам,  не  мог,  на  учебу  послали.»
  - Что  уж  тут,  извиняться, -  неожиданно  прервала  его  хозяйка, - мы  гостям,  завсегда  рады,  милости  просим.  Голос  ее,  был  не  ровный,  вздрагивающий,  видать  от  быстрой  ходьбы.  Попав  в  полосу  света,  проходя  за  подойником,  Сергей  боле  отчетливо  разглядел  ее,  поняв,  что  на  фотографии,  рядом  с  Плехановым  и  есть  тётя 
Варя.
  - Лёнь,  корову  то  загнал? – спросила  мать,  гремя  ведром.
  - Загнал,  загнал,  мама,  ох  и  прыткая  она,  ни  как  домой  не  идет
Хозяйка,  как  бы  оправдываясь,  обращаясь  к  гостю,  пояснила: « Молодая,  первотелок,  замучались  уж  с  ней,  ладно,  парень  успеет,  пораньше  загонит,  а  то,  где  бы  я  ее  теперь  искала,  теметь,  глаза  выколи,  не  видно.  Она  снова  подошла  поближе,  туго,  по  самые  брови,  подвязанная  платком,  в  глубине  зрачков,  плясало  отражение  огня  лампы.
  - Ну  ладно,  сидите  тут,  я  не  долго -  подою  нашу  красавицу,  да -  телёночка  напою.  Она  вышла,  второпях  сильно  хлопнув  дверью.  Слышно  было,  как  во  дворе  замычала  корова,  вслед  ей,  громко,  высоко  и  призывно,  проревел  теленок.  Вскоре,  Варвара  вернулась,  сняла  рабочий  халат,  оставшись  в  легком  ситцевом  платье,  помыла  руки  и,  подходя  к  столу,  перевязала  платок,  легко  накинув  его  на  волосы,  сделав  узел,  сзади.
 - Ну,  что,  вечеровать  будем?  Кушанье  у  нас,  не  ахти  какое,  ну,  чем  богаты,  тому  и  рады.  Каждому  Варя  налила  по  большой  кружке  молока,  нарезала  хлеб,  сложила  его
в  тарелку  и  двигая  ее  на  середину  стола,  не  без  гордости  сказала: « Удачный  хлебушек,  нонче  вышел, -  действительно,  над  столом  поднимался  запах  печеного,  вкусно  пахнувшего,  хлеба, - перед  тем  как  идти  на  вечернюю  дойку,  испекла,  тепленький  еще.  Сергей  подумал,  что  стряпать,  она  и  впрямь  мастерица,  а  это  признак  беспокойства  и  уравновешенности  одновременно.
 - Ой,  чуть  совсем  не  забыла, - воскликнула  хозяйка, - у  меня  ведь  еще,  картошечка  есть,  Поставив  ее  на  стол,  она  тихо,  уже  без  прежнего  вдохновения,  сказала, - ну,  чем  не  царский  ужин.
      Казанцев,  осторожно  наблюдая  за  ней,  заметил  какую  то  не  естественность,  скованность  в  ее  разговоре,  движениях,  мимике.  Лешка  тоже,  смотрел  на  мать  не  понимающе  и  все  более  растеряно.  Да  и  сама  она,  не  в  силах  более  сдерживать  себя,  последнюю  фразу  произнесла  упавшим,  безстрастным  голосом,  а  не  давно  еще  ни  о  чем  не  говорящий  взор,  выражал  щемящую  боль  и  ожидание.  В  избе  повисла  тягостная,  давящая,  готовая  взорваться,  тишина,  треск  в  лампе  слышался  все  более  явственно.
    Глядя  на  жену  и  сына  дяди  Володи,  Сергей  боялся,  что  разговор  и  вообще  воспоминания  о  прошлом, причинят  им  боль,  стихнувшую,  но  не  остывшую.  Может,  в  глубине  их  сердец,  теплится  еще  надежда – а  вдруг  он  жив,  вдруг  произошла  какая  то  ошибка,  ведь  были  же  случаи,  когда  приходили  с  фронта  отцы  и  сыновья  давно  оплаканные  близкими.  Чтобы  как  то  нарушить  затянувшуюся  паузу,  гость,  откашлявшись,  сказал: « Целый  вечер,  вот  тут,  сижу  у  вас, -  голос  его  снова  охрип,  видимо  сказывалось  волнение, - и  до  сих  пор,    не  знакомы.  Меня,  Сергеем  зовут,  Казанцевым, - не  дождавшись,  когда  хозяева,  в  смятении,  будут  представляться,    продолжил, - а  о  вас,  я  кое  что  знаю,  через  дядю  Володю.  Он  посмотрел  на  Лешку, - это  вот,  Алексей, - глаза  парнишки,  опять,  с  любопытством  вспыхнули, - а  вы,  тетя  Варя, - и  мельком  глянул  в  застывшее  лицо  Варвары, - мы,  с  дядей  Володей  вашим,  воевали  вместе, - Лешка  замер,  Варя  опустила  глаза, - с  первого  дня,  до  последнего    его  часа.  Вздохнув,  мельком  глянув  на  снимок  в  простенке,  Сергей  тихо  закончил, - схоронил  я  его,  в  Польше,  на  границе  с  Германией.
       Вновь,  вцарилось,  долгое,  тягостное  молчание.  Горячий  Варин  шепот,  будто  взрыв,  вывел  Казанцева  из  оцепенения: « Говори,  Сереженька,  говори,  не  молчи  только.»  На  набрав  в  легкие  побольше  воздуха,  гость,  совсем  упавшим  голосом,  как  бы  подытожил: « Погиб,  он…  не  стыдитесь,  смерти  его,  как  герой,  погиб  дядя  Володя.  Много  смертей  мне  пришлось  повидать – трусливых  и  жалких,  героических  и  хвастливых,  неоправданных  и  слепых – он,  просто  ушел  в  небытие,  для  него,  война,  была  работа,  его  профессия,  в  ней,  он  был  самим  собой -  рабочим  воином. 
     По  красным,  горячим  Лешкиным  щекам,  по  взрослому  катились  крупные  слезы,  то  были  слезы  жалости  и  отчаяния,  слезы  невосполнимой  утраты  по  родному  человеку,  горькие  слезы  смирения – нет папки  и  ни  когда  больше  не  будет,  нет  человека  к  которому,  не  стесняясь,  доверчиво,  не  стесняясь  своей  слабости,  можно  прижаться  всем  телом,  нет  человека,  который  все  -  все  про  тебя  знает,  все  понимает,  простит  и  накажет – поможет  пережить  обиду  и  горе,  разделит  счастье  и  радость – нет  его  больше… .               
     Лицо  Варвары,  оставалось  каменным.  Сцепленные,  на  груди  руки,  чуть  вздрагивали.  Слез,  не  было.  Внутренний  холодок,  сковывал  сердце  леденил  душу,  деревеннил  ноги,  спину.
    - Теть  Варя, - тихо  позвал  Сергей.  Варвара  вздрогнула.  Я,  помогать  вам  буду – сено  косить,  дрова  готовить,  или  еще  что,  я  ведь,  бригадиром  тут,  с  сегодняшнего  дня.  Варя,  с  интересом,  как  то  по  новому,  посмотрела  на  него.
  - Спасибо,  дай  бог  тебе  здоровья.  А  про  Владимира,  не  мог  он  хуже,  такой  уж  был  человек.  Боялась  я  за  него,  но  думала  -  безгрешный  он,  господь  даст,  пронесет,  да  видать,  такие  богу,  тоже  нужны.  Она  с  трудом  поднялась,  подошла  к  фотографии, - за  два  года  до  войны  мы  тут,  вот  и  осталось  памяти,  да,  письма… .
    Лешка,  вроде  успокоился  совсем,  тут,  вдруг,  подбежал  к  матери,  прижался  к  ней  и  во  весь  голос  заревел.  Варвара  поцеловала  его  в  голову  и  тихо,  как  то,  совсем  отрешенно,  молча,  заплакала  сама.      
     Сергей  знал,  что  будет  подобная  сцена,  как  умел,  готовился  к  этому,  но  он    думал,  будет  истерика,  крики,  а  тут,  почти  немое  прощание  живых,  с  бессмертным.  Казанцев  подошел,  обнял  их,  сказав: « Вечная  ему  память  и  благодарность  от  нас,  вечная  память…»