Целый день с Вячеславом Башировым

По мотивам книги стихов Вячеслава Баширова «Целый день».

Набормотать стихов тетрадь, а потом сидеть и разгадывать. Буквы хрустальны, слова длинны и тонки.  Заданный ритм сначала настораживает, затем успокаивает и расслабляет. Музыка легка. Ткань стихотворения невесома.
Но как проникнуть в смысл написанного? Почему бежала ручка по листам так лихорадочно быстро, пусть порой и неуклюже? От сбившегося дыхания на самом верху, у нёба, до рези  в самом низу живота, в паху, не получалось сразу выстроить крючочки в идеальный столбик с одинаковой пропорцией слогов. Горловой клёкот и лёгочный кашель задыхающегося курильщика, взбирающегося на шестнадцатый этаж своего подсознания. Загрудинный присвист проколотых бронхов и сломанных рёбер в области разбушевавшегося сердца! Всё это вместе – та самая лихорадочная ручка, не поспевающая за импульсами ещё необработанных мозгом чувств. Это самая первая беспощадная и кровавая волна вдохновения, что накрывает пловца по тексту с головой и тащит вниз, в зелёную пучину ледяного потока бесформенных образов и сравнений, в котором, если оставаться надолго, – можно и вовсе потеряться навсегда, так и не вернувшись в скучный и унылый мир повседневной однообразной реальности.
Что за вопросы возникают при подчистке будущих стихов? Что за непередаваемая боль гложет уже развороченную стихами грудь? Какие логические связки между стихами нужно найти, чтобы тебя поняли и приняли? Нужны ли они вообще? Ибо стихи твои и есть ответы. Без всяких вопросов:

…ведь говорил сосед соседов,
он по фамилии Филосов,
как есть вопросы без ответов,
так есть ответы без вопросов…

Гордо вздёргиваешь голову, горько провожаешь взглядом оставшихся позади друзей и мучительно радостно карабкаешься в гору одинокого паломничества к месту предполагаемого захоронения персональных муз. Этих диких гарпий творческого восторга, внезапно налетающих посредине бессонной ночи и принимающихся с особым упоением рвать и кромсать бледное мясо авторского естества.
А стальные мурашки по бесславному телу – их провокация, их литавры и демоническая дионисийская сила стихии. Мурашки маршируют; рука, словно взбесившийся самописец,  регистрирует акустические колебания поэтического рта; взгляд загибается за угол привычных метафор и роется в выгребных ямах вторых и третьих смыслов; ноги вязнут в гламурных розовых пуфиках одобрительных отзывов людей, ничего не смыслящих в настоящих стихах, и над всем этим – башка, пробитая небом навсегда – незаживающая рана, кровоточащая мыслями и чувствами. Вот что такое жизнь мало-мальски талантливого стихостроителя словесных иллюзий:

А свистуны живут иначе,
не так, как мы, а как хотят.
За нерастраченной удачей
летят куда-то наугад…

Зато ты полон ощущением праведности своих мантр; избранности и уникальности души, элитарности индивидуального жизненного тракта. Это не интеллектуальная чванливость зарвавшегося лирического философа; не самонадеянность болезного заморыша с мешком комплексов – кишащих ядовитых гадов, жалящих в ранимые филейные места самоидентификации; не медные трубы иерихонского марша, чьи бравурные звуки начисто заглушают голос совести и уничтожают барабанные перепонки височных сомнений. Это всего лишь небольшая звёздная болезнь. Высокая болезнь острых осколков небесных инородных тел; болезнь неприятия черни; гипертрофированный рвотный рефлекс на толпу и мещанский уклад мысли.
Это всего лишь лёгкая брезгливость к умственной немощи соземлян; подозрительность к благородству и искренности без выгоды; зияющая белизной зависть к более удачливым гениям. Конечно же это не гордыня! Ибо смертный грех по христианской традиции никак не может соотноситься с твоей великонравственной сущностью. Всего лишь небольшая заносчивость. Подобающая твоему рангу среди тварей земных и остальных копошащихся червей:

Словно шейх, на покой ушедший, –
всё равно выше всех старейшин, –
сверху вниз глядит,
ставит всех на место…

По ранжиру выстроены и все уголки поэтической души. Закоулки звукописи и тупики умственных каламбуров. Многоэтажность этических понятий, где повыше, клубком переплетается с эстетическими воззрениями и постсоветскими установками культурообразующих предприятий механического цеха сердца.
А ещё в этом сосуде мерцающей нравственности живёт вера. Вера в начертание особым образом письменных знаков. Вера в то, что это умение – богоугодное дело. Вера, что монах, избравший поэтический троп и силлабо-тоническую аскезу – есть полусвятой юродивый, держащий в высокоподнятой руке светоч русской словесности и освещающий нам, матершинникам и пошлякам, дорогу к храму. В своём эпическом милосердии всех жалеющий, а сам претерпевающий адовы муки злобных троллевых комментаторов с критической заточкой в печень.
В этом сосуде создания божьего помещаются все храмы православной Руси: все попы и архимандриты голоса, вся утварь и богатство золотого свечения окладов и великодержавная синь куполов. В душе его помещается вся церковь и ещё остаётся немного места для средневековых самоистязаний и еретических верлибров:

Властям говорит о необходимости
веротерпимости церковь гонимая,
о милосердии просит, о милости
битая, клятая церковь казнимая…

Сиятельная работа души подкрепляется пронзительной работой мозговой косточки. Сахар идеи извлекается из мыслящего тростника – то бишь поэтического организма пишущего и растворяется в чае безумия, предлагаемого любому страждущему читателю. Главное – разворошить его ум. Заставить, несмотря на то, что это теперь всё более редкое и антикварное занятие – думать, анализировать прочитанное. Делать выводы, заключать сделки с силлогизмами сознания, чертить поэтические круги Эллера и ставить поиском информации гугл в угол.
Мысль – это молния, озаряющая текст слепящим светом интеллектуального сладострастия. Это конечный продукт интуиции, обоснованный сильнейшими чувствами в мире – любовью и ненавистью. Прекрасная вспышка идеи; планктон Платона; папирус, плывущий в океане бессмертного самосознания творческой реальности. Мысль – памятник могучему разуму человека:

Без мысли – как без любви.
Живёшь без любимой мысли

с бесчисленными другими,
с любыми. А это разврат…

А вот дремлющий разум высвобождает бушующие страсти авторского самолюбия. Стилистика беспокойного сна свидетельствует о потаённых тягах и склонностях создателя строф и абзацев. Сон изречённый – есть правда в последней инстанции, милосердная и сострадательная. Главное – разгадать эту правду. Но только тот авгур окажется точен, кто чист сердцем и справедлив духом. Толкователь стихов – толчёт в ступе мироздания строки великих поэтов и из гигантских мук печёт душистые караваи новых смыслов и подтверждений своим фундаментальным теориям.
Сон – это естественное пророчество, обращённое к вечности. Посыл параллельного мира и его намёки на неоднозначность кажущейся реальности. И чем противоречивее строки, тем живее и нормальнее мир под твоими ногами. Чем яростнее сон – тем убедительнее вокзал, на который прибывает стих, прокатывающий сквозь тебя и катящий к листателю стихотворных сборников:

Во сне вдруг прислышатся звуки,
жестокие стуки в виски.
Вокзал, громыхалище скуки,
зевалище грубой тоски…

И когда миссия творца выполнена – создано произведение, катализирующее процесс познания бытия, узнавания себя, обнаружения окружающего времени и пространства в новых ракурсах – боги умирают. Вместе с ними умирает расхожая часть сознания; кровь, мысли и душа обновляются; звезда, сорвавшаяся с небес, вламывается в глаза и отогревает ледяное сердце ползущего по дням жизни холоднокровного млекопитающего, и мир становится на неуловимое количество букв добрее и светлее.
Ребёнок широко раскрывает удивлённые глаза, часто-часто хлопает густыми пушинками ресниц и вбирает в себя волшебную мелодию живительных стихотворений.
Только не зажмуривай глаза:

… и маленький бог испугался,
слеза пролилась в небеса.
Звезда сорвалась и погасла,
когда он зажмурил глаза.