Голодный монолог

Надо встать, подняться и идти, и добыть какой-нибудь еды,
Ибо с голодухи я почти неживой, а так и до беды
Недалёко – в общем, надо встать, чтобы с организмом не шутить,
И еды какой-нибудь достать и ее немедля проглотить.

Может, ничего и не найду, потому что нет меня бедней.
Сплю и вижу чертову еду, а не сплю – лишь думаю о ней.
Умираю просто от стыда, ничего важнее не ценя,
Потому что фетишем еда стала в этой жизни для меня.

Голод – это страшное ярмо, голод – это монстр и крокодил.
Только я не сдохну все равно, и не то, бывало, проходил.
На чужом толкущийся пиру, я в своей уверен правоте.
И, короче, что я ни сожру, все в моем упреет животе.

Что жаркое мне или форшмак, если яд кипит в моей слюне?
Вы мне дайте порванный башмак и чересседельник дайте мне.
Вы мне дайте в зубоньки гармонь, чем не подходящая еда?
Как-нибудь прос**сь потом, но вонь – не вина, замечу, а беда.

А вина, не мой терзая дух в этом мире подлостей и гадств,
Только в том, что с голоду опух лирик, не добившийся богатств.
Это отвратительный момент, опыт игнорировать нельзя.
И певец, сожравший инструмент, – символ деградации, друзья.

А друзья ли вы вокруг мои, если на глазах у вас поэт
Гибнет наподобие змеи, для которой крохи жалкой нет.
Но при этом, полагаю, я, разменявший надвое свой век,
Все-таки не подлая змея, а вполне нормальный человек.

Только приближаюсь к холодам, оттого и внутренняя дрожь.
Да еще слегка оголодал, дали бы сухарик не за грош.
Не дают, не видят, не спешат, угол зренья, видно, кривоват.
Небеса, конечно же, решат, кто тут прав, а кто тут виноват.

Но небесной манны с давних пор на земле, однако, не видать.
Отчего я все-таки не вор? На воров нисходит благодать.
На меня не сходит ничего, и ничто не сходит бедным с рук.
И мое несчастное чело не перешибает чертов круг.

Замкнуто пространство на века, такова униженного роль.
В этом тоже есть наверняка вечная трагедия и боль.
В этом – безысходность и тоска, не перетекающая в шок
И в районе левого соска, и во всем урчании кишок.

Я не наблюдаю перемен, и меня в хоромах не ищи.
Это – холод высосанных вен, это – голод сердца и души.
Ни суфле его, ни крем-брюле не возьмут (а я еще трясусь)
На обильной все-таки земле, хоть и истощающей ресурс.

Стало быть, появится еда не на том обеденном столе.
А на том – ни тени, ни следа, потому что он не на земле.
Стало быть, не все нормально тут, как я о насущном ни пекусь.
И мечты, которые гнетут, не облегчит даже перекус.

2015